е хотел бы, чтобы вы обманывались на мой
счет, der Alte. Я - лазутчик во вражеском стане, но да не
будет для меня правой стороны, ибо все, равно правые и
неправые, овцы и козлища, так сказать, решительно
договорились не ведать, что творят. Я делаю то, что
предписано моей судьбой, над которой не могу подняться.
  Да, кстати, присматривайте за мной тоже, но лучше на
расстоянии, без личных встреч, по возможности. Боюсь, что
мне здесь придется оставаться до последней минуты". -
"Но зачем же до последней?" - "У меня еще есть надежда
сыграть мою роль в мною же самим поставленной пьесе,
даже если такой случай представится в самую последнюю
минуту". - "Смотрите, мой дорогой наставник, не
потеряйте очки в эту самую последнюю минуту" (моя
вторая и последняя реплика). На это он пожал плечами и,
как бы, хотя и не пытаясь меня убедить, но все же и не
отказываясь от последнего слова, сказал: "Не беспокойтесь,
der Alte, я могу сыграть с закрытыми глазами в пьесе, текст
которой ношу в сердце вот уже тридцать лет".
  Эбер закурил и откинулся на спинку деревянного
кресла. "Ну ладно, - сказал я, - в конце концов, каждый
выбирает себе смерть, объективно, я имею в виду, то есть
сам он об этом выборе обычно не знает. Он же выбирает
себе путь и внутри смерти, так сказать, что и является
предметом так называемых "Книг Мертвых", египетской,
тибетской и нескольких других, которые и наставляют его
на этом пути. То, что вы рассказали о Михаиле Ивановиче,
ясно говорит, что он задолго до конца выбрал себе смерть и
шел к ней выбранным путем".
  Тишина нарушалась только треском поленьев в
камине и шипеньем огромных пылающих свеч. Не так
просто, не так просто, дорогой профессор, - живо возразил
Эбер, - здесь книгами мертвых не отделаешься. Заметьте,
он не отождествлял Стену Незнания со Злом, ибо она
возникла, очевидно, еще в акте творения. А он не только вел
свою войну со злом, но и мстил самому себе за утерянную
невинность. Я думаю, что и меня тогда в Бергене он решил
"перехватить", чтобы я не сорвался в водоворот общего
безумия уже безнадежно испорченным. Но не обо мне
разговор. Наш бостонский друг Келлер-Брадшоу не только
упрощает его ситуацию, но ее непростительно
тривиализирует, представляя все дело в виде какой-то
мифологической или магической загадки, имеющей одну
разгадку. Но я иду дальше. Полагая - и вполне
справедливо, как показывает дальнейший ход событий, -
что раз уж приходится обрубать концы, то лучше это
сделать наиболее своим образом, чтобы не угодить в общую
кашу смерти, он взял клятву с нескольких ближайших своих
учеников - не дать ему умереть вместе со всеми. "Значит,
он боялся?" - "Что за банальнейший вопрос, профессор!
  Разумеется - боялся. Но не самой смерти, а невыполнения
данной им кому-то или самому себе другой клятвы". -
"Значит, он всегда учил, если у него всегда были ученики?"
  - "Ну что за банальность опять! Ведь это же то же самое,
что спросить: значит, он любил, если у него были
любовницы? Да и кто же, по-вашему, был тогда я?
  Разумеется, и здесь возможны разные оттенки и градации,
но все ж таки, - ради вашего хотя бы профессорского
буквализма - следует признать, что в его случае
потребность в учительстве была не менее настоятельной,
чем потребность в любви. Но возвращаюсь к клятвам. Он
выбрал себе в "помощники смерти" двух своих учеников,
бывших меня тремя курсами моложе по тому же
Лейпцигскому университету - Ансельма Федермана и
Морица Блауведеля. Роль связного должна была исполнять
одна замужняя дама из Льежа, его бельгийская
любовница..."
"Мой дорогой Эбер, - наконец не выдержал я, - не
объединились ли народы предвоенной Европы в
единодушном стремлении удовлетворить физические, ну, и
духовные, потребности Михаила Ивановича?"
Эбер, словно не замечая фривольности моего вопроса,
очень серьезно возразил: "О, мой дорогой профессор, если
бы это было так! О, если бы это невиннейшее из всех
возможных, хм, единодушных стремлений разрешилось в
одной лишь одинокой смерти нашего любвеобильного
негоцианта, то сколько было бы спасено невинных жизней,
да и чистых смертей тоже! Но - назад к делу. Оба
помощника были выбраны, кроме их абсолютной
надежности и полной преданности, еще и по причине их
безусловной непригодности к военной службе и,
следовательно, большей свободы передвижения. Боюсь,
однако, что в случае Ансельма выбор был неосмотрителен,
ибо он был еврей. Михаил Иванович не принял во
внимание, что как еврей Ансельм не имел права носить
оружие, а Мориц был освобожден от призыва из-за
частичного паралича правой руки. Может быть, он не
подумал об этом из-за своей крайней рассеянности". - "Но
он не был в состоянии полной рассеяности, мой дорогой
Эбер, когда, покидая университетское кафе в Лейпциге,
оставил вам миниатюрный пистолетик в футляре от очков
  - на память или так, на всякий случай. Но не
противоречило ли это правилам места, где вы тогда
работали?"
Способность Эбера не замечать иронии собеседника
была поразительна. "Ну, ну, - добродушно парировал он
мой tour de force, - есть альтернативы и альтернативы.
  Служащим моей фирмы весьма не рекомендовалось иметь
на себе огнестрельное оружие. В случае Ансельма, если бы
при обыске был обнаружен пистолет, его бы немедленно
расстреляли, что, впрочем, никогда бы не помешало ему
пойти на риск и весьма охотно. Для Михаила Ивановича
запрет на оружие - на любое оружие смерти, включая яд -
был полным и безусловным, ибо таков был его обет".
  Когда человек хорошо пьян, ему хочется поставить все
точки над "i", даже если это "i" - он сам. Насколько пьян
был Эбер, я могу судить только по неприлично
обнажившемуся, фаллически вогнутому дну литровой
бутыли брандвейна. Решение не начинать бутылку
предоставленной в мое распоряжение Польской Житной
оказалось бессильным перед желанием быть до конца
откровенным с Эбером. "Ты сам его и застрелил, старый
черт!" - "Если бы это было так, мой дорогой Александр,
то ты бы уже как два часа допивал водку с твоим другом
Игорем Смирновым в Мюнхене, в то время как здесь у нас с
тобой ночь еще не кончена. Да и водка - тоже".
  "Значит, он не мог даже застрелить самого себя?" -
уже в отчаянии взмолился я. "Нет, нет, ни под каким видом.
  Ни себя, ни другого. Фантазия - скажете вы? Нисколько.
  Просто еще одна частная поправка к действительности. В
общем, я все сделал, как он хотел. Отправил двух чертовых
баб в Швейцарию. Недотепе-еврею Ансельму еще в 1938-м
достал испанский паспорт, но он, видите ли, решил по обету
до конца оставаться в том же месте, что и Михаил
Иванович, хотя я ему, имбецилу, сто раз говорил, что это
"место" скоро так расползется во все стороны, что никакого
другого не останется. Не послушался, конечно, и осенью
1940-го угодил в Дахау, откуда я его, едва живого,
выцарапал и отправил на грузовом судне в Танжер (сейчас
он профессор математической экономики в Стэнфорде).
  Блауведель оставался моей последней связью с Михаилом
Ивановичем. Он-то и сообщил мне, что тот застрял в
Люксембурге у своей любовницы Нелли (последней, как
показала жизнь, а точнее, смерть). Я бросился из Зальцбурга
к нему, через всю Германию, семнадцать часов мотогонки
  - как у Ремарка в "Трех товарищах"".
  "Но позвольте, мой дорогой Эбер, разве это
предполагалось первоначальными условиями вашего с ним
договора?" - "И да, и нет. Да, потому что он сказал мне
следовать за ним до конца, до последнего мгновенья. Нет,
потому что он сказал, чтобы я не вмешивался и не нарушал
предусмотренного им, если и не во всех деталях, хода
событий. Но, Боже, как это можно было сделать не
вмешиваясь! Мчась через эту треклятую Рейнскую область,
я молил только об одном: еще застать его там, в
Саарбрюкене, и говорить с ним, говорить навсегда, душа с
душой, сердце с сердцем. Умолить его объяснить, как
можно самому исполнить предопределенное, и можно ли
вообще это сделать в этом, нами самими устроенном аду.
  Но, так или иначе, живым я его больше не видел".
  Без даты. Там же. Теперь - моя последняя любовь. В
рассказе о последнем доме я не сразу узнал свой последний
ход в этой книге, да и следующий - в этой жизни. Ход,
после которого может быть только выход - в другой роман,
другую жизнь. Или, сейчас - тебе: в нашу с тобой жизнь,
где - как и в еще не написанном вместе с тобой романе -
будут не нужны даты и сроки. В жизни мы заменим друг
другу прошлое, а в романе попробуем лишить прошлого
наших героев. Это будет заменой времени сюжета местом
нашей любви.



  ГЛАВА 21. ПОСЛЕДНИЙ ДОМ

  Как старший друг он должен был все
мне объяснить про эти дома и их
обитателей.
  X. Л. Борхес



    1991 г. Март. Последний "архивный" рывок человека,
который уничтожает систематически свой архив (вместе с
чужими письмами ему же, разумеется). Сомерсет-Хауз -
столица мира частных жизней и событий, нуждающихся в
государственном подтверждении. Елбановский утверждает,
что у его Михаила Ивановича никогда своего жилища в
Лондоне не было, только - отели: как у землемера К. из
"Замка" Кафки, из-за "чужести" (его слова). На этом, я
думаю, сходство кончается. Землемер был чужой им,
жителям Деревни перед Замком. Сам он хотел там быть
своим. Мой герой себя сам же заранее исключил. Да и этой
исключительностью готов был поступиться, когда пришло
время сказать "пас" жизни, которую перестал считать своей
задолго до конца. И еще одно различие. Землемер
спрашивает о Замке, а ему отвечают о нем самом. Михаил
Иванович не ждал ответов. Но возвращаюсь к лондонским
жилищам. Из шести адресов его или их (его полных тезок-
однофамильцев) четыре адреса не существуют, вследствие
естественного или преднамеренного (такого, как бомбежки)
уничтожения зданий. По пятому адресу жил заведомо не
тот (то есть не один и уж наверняка не "еще один")
Михаил Иванович, бывший в тридцатых довольно
известным педагогом-логопедом. Шестой адрес привел
меня в северо-западный Излингтон, к огромному блоку
только что выстроенных четырехэтажных домов с
единственным входом в общий внутренний двор. На блоке
не было номера, а ворота были с электронным запором. Я
нажал на кнопку с надписью "управляющий" (caretaker),
ворота медленно раскрылись, и я вошел в просторный
круглый двор, обсаженный елками, с детской площадкой и
фонтаном в центре. Двери домов выходили на этот двор, так
что ни в один из них нельзя было проникнуть с улицы.
  Вокруг не было ни души и пахло сырым цементом,
карбидом и свежей краской. Ворота автоматически
закрылись.
  Появившийся из одной из дверей управляющий
сообщил мне, что он - Хуссейн Мир Джагат, что из
четырнадцати домов пока проданы только два, но что если
меня интересует покупка одного, двух или всех двенадцати
непроданных, то он готов мне показать их сам, без агента
("только не говорите об этом агенту, прошу вас"). Когда я,
несколько смущенный тем, что обманываю его ожидания,
объяснил ему, что ищу дом ј 19 и что нумерация кончается
на одиннадцатом, а потом сразу идет ј 23, он очень
серьезно посмотрел на меня и сказал, что то, что осталось от
номера девятнадцатого, то есть две маленькие комнаты и
прихожая, еще не разрушены и, возможно, там и останутся,
в узком промежутке между двумя домами, и что тогда там
будет жить он со своим братом. "Вы там надеялись застать
кого-нибудь из старых жильцов?" - "Да, из очень старых,
и давно уже мертвого. Боюсь, что вы еще не родились, когда
он умер". Я протянул ему бумажку с именем. "Вы
ошибаетесь, я уже давно родился, когда он умер. Он был
русский?" - "Безусловно". - "Высокий и худой?" -
"Несомненно". - "Я прекрасно его помню. Отец снимал
подвал в соседнем доме, снесенном лет уже двадцать назад.
  Русский джентльмен появлялся очень редко, раз в два-три
месяца. Всегда на такси, с тростью и портпледом. Больше
никакого багажа. Проводил здесь обычно день-два и
исчезал до следующего раза". - "Здесь никто без него не
жил?" - "Ни без него, ни с ним. Да и вообще, эта квартира
ему не принадлежала. Он ее снимал у одного музыканта,
тоже русского". - "Вы не помните фамилии владельца?"
  - "Подождите".
  Мир Джагат исчез и появился через две минуты с
большой нотной тетрадью. "Он оставил это для моего брата.
  Здесь - имя". На заглавной странице этюдов Черни я
увидел: Ex/Libris Ya. I. Zaitsev. Теперь - к моим старым
друзьям Зайцевым, на Мазвел-Хилл!
  Вечером того же дня я сидел в гостиной с голубовато-
серебристыми обоями и камышовыми креслами в холщовых
чехлах. Не нужно мемориальных дощечек: на этом кресле в
углу сидел молодой Орлов, а на этом - Георгий Иванович
(к его приезду мы всегда покупали арманьяк). А там у окна
  - Яшенька Хейфец, никогда ничего не пил. А на диванчике
  - Натан Мильштейн и Шура Черкасский. Для Якова
Ивановича и Софьи Бертольдовны гостиная заселена
веселыми духами живых, а не тенями мертвых. "А где же
сидел Михаил Иванович?" - спросил я после второго
стакана чая (они пьют чай с бутербродами днем, вечером и
ночью). "Он сидел только за фортепьяно. Даже когда не
играл. Он любил приходить, когда никого других не было.
  Специально Сонечку об этом просил. Раз пришел, а на
фортепиано Большая Соната Шуберта. Он стал играть, а тут
Гизекинг великий явился неожиданно. Сидел, молчал,
прослушал до конца, а потом подходит к Михаилу
Ивановичу и говорит, что, мол, как это я вас никогда не
слышал, вы, наверное, в Европе редко концертируете. Мы
все до слез смеялись. А иногда просит меня принести
Лебединого или Щелкунчика клавиры, и так часов до двух
ночи и играет".
  Мне безумно не хочется задавать новых вопросов -
да ведь они все давно старые. Я даже себя не спрашиваю,
почему, зная Зайцевых пятнадцать лет, ни разу не спросил у
них о нем. Просто - не случилось. Я целую ручку Софье
Бертольдовне, запахиваю свой дождевик, обещаю быть к
чаю на следующей неделе, в следующий месяц, на
следующий год. Буду, конечно. Я схожу по ступенькам из
сада, вниз на Мазвел-Хилл, а оттуда направо, вниз к
Хайгейту. Нет, видимо, больше о нем ничего не спросишь.
  Да и не о чем. (Тема искупления замерла в конце века, как
тема предательства в его середине.)



  ГЛАВА 22. Я НЕ ПРЕДАВАЛ ИНОСТРАННЫЙ ЛЕГИОН

  О нет, даже и не начинайте уговаривать
меня, что я не прав, что надежды нет ни в
чем, и что я так и останусь здесь с вами
навсегда!
  Р. Л. Стивенсон

  1993г. Сентябрь. "Я, Симон Долин, пришел вас
увидеть, - сказал на крайне плохом (хотя, возможно, ему
было еще далеко до края) русском невысокий, плотный и
очень загорелый человек. - Я не стал предупреждать мой
визит к вам звонком из нежелания рисковать отказом.
  Вместо того я позвонил в ваш колледж, узнал время лекции
и появился в вашем кабинете сразу же после ее конца,
полагая, что вы вернетесь сюда хоть на короткое время,
даже если затем вам будет необходимо уходить".
  Он снял легкий серый пиджак и повесил его на спинку
стула, но сам не сел.
   - Садитесь, пожалуйста, Симон, У меня есть время,
но даже если бы его у меня не было, ваша оперативность,
столь необычная среди нынешних молодых людей,
заслуживает немедленного поощрения. Словом, я весь к
вашим услугам.
   - Оперативность у меня профессиональная, но про
это после. Я - как бы это идиотически ни звучит -
незаконный внук Михаила Ивановича...
   - (Которого из двух? - подумал, но не спросил я).
   - ...то есть, собственно, незаконный вдвойне,
поскольку являюсь незаконным сыном его незаконной
дочери и одного сумасшедшего шведа, утонувшего в
Финском заливе во время прогулки на своей самодельной
подводной лодке. На русском я Семен Долин. Мне тридцать
шесть лет. Когда мне было двадцать четыре, я поступил в
Иностранный легион, где прослужил пять лет.
  Оперативность - оттуда. Я дрался в Центральной и Северо-
Восточной Африке, на Мадагаскаре и в некоторых других
районах. Потом я дезертировал и учился под чужим именем
в Консерватории Парижа в классе гобоя (я также
приличный фаготист), но не закончил класса, поскольку
оказалось, что за мной следили и захотели меня арестовать,
но...
   - О Господи...
   - ...это была совсем идиотская операция, если вы
себе представляете, что два вульгарных ажана, даже не из
полевой жандармерии, приходят арестовать легионера! Я
себе давал слово их не трогать, чтобы потом не было новых
юридических компликаций, и весьма аккуратно положил их
рядом на постели очень спокойно, однако совсем случайно
выбил одному два зуба фаготом, когда он не хотел, чтобы
его привязывали, и...
   - О! (Я уже начал уставать удивляться.)
   - Пришлось немедленно удаляться, не имея в руках
ничего, кроме гобоя и фагота. Тогда я быстро переехал на
родину, в Швецию, где жил у мамы и заканчивал
консерваторию в Стокгольме, но взял еще валторну, чтобы
было три духовых инструмента. Я уже боюсь, что вам
надоел. Буду кончать сейчас. О вашей работе над
биографией Михаила Ивановича (это роман, умоляю вас,
роман!) мне рассказывал кавалер моей мамы. Он вас видел,
когда вы приехали в Стокгольм. (Я понял, задним числом,
что речь идет о друге его матери, являющемся кавалером по
шведской дворянской иерархии.)
   - Вы с ним близки?
   - О да, я могу с ним бесконечно разговаривать. Я
помогаю ему в его Ордене, иногда играя на органе, хотя я не
очень хороший органист.
   - Вы член Ордена?
   - Ну, говорить так будет некорректно. Возможно
квалифицировать меня как новициата. Кавалер мне
рассказал, что этот Орден и Михаила Ивановича - один и
тот же.
   - Но к чему вам Орден? Кроме, конечно,
гипотетических ассоциаций с незаконным дедом. Но ведь
это несерьезно.
  Я начал чувствовать легкое раздражение сродни тому,
которое иногда чувствую, разговаривая с моей старшей
дочерью, его ровесницей. Он попросил разрешения закурить
и медлил с ответом, глубоко и резко затягиваясь Житаной.
  Затем, словно решившись:
   - Вам не будет неудобно со мной разговаривать на
английском? Все-таки русский язык у меня плохой.
   - Да помилуйте, конечно нет.
   - Ну и прекрасно (как если бы заговорил другой
человек!). Вы сейчас сказали "гипотетические ассоциации"
и "несерьезно". Это - именно так и есть. Для меня все
гипотетично и, если хотите, несерьезно. Вы задали мне этот
вопрос как человек, который выбирает из нескольких
гипотез одну, потому что считает ее истинной или, по
крайней мере, более истинной. И это во всем - в науке,
философии, жизни. Я же, выбирая одну - хотя бы и ту же,
что выбрали бы вы, - знаю, что она столь же гипотетична,
как и все остальные, и что единственным основанием
выбора было мое желание, которое уже никак не
обязательно ни для кого, кроме меня, да и то, пока оно
остается. Но пока оно остается, оно для меня так же
серьезно - или, с вашей точки зрения, несерьезно, - как
ваше убеждение в истинности основания вашего выбора. Не
можете же вы серьезно думать, что я завербовался в
Иностранный легион потому, что серьезно считал его
миссию в Африке справедливой? Боже милостивый! Да
такого кретина даже в наш идиотский Легион не взяли бы.
  Я смирился с поражением и стал делать кофе.
  Раздражение прошло. Стало даже немного смешно. И стоит
ли расспрашивать о матери, вернее - о бабке?
   - Моя бабка Лилли, ее настоящее имя - Марина
Андреевна, эвакуировалась с англичанами из Мурманска в
самый последний день. Потом она осела в Бергене, кажется,
где стала преподавать французский.
   - Но тогда, это - другой... (Это опять про себя.)
   - Он тогда, кажется, занимался там перепродажей
пароходов. Там они и встретились. Мама говорит, что
прекрасно его помнит, что, по-моему, или гипотеза, или,
скорее, иллюзия памяти. Скажите, а он тоже верил в одну
истину?
   - Безусловно. И в честь. И в бесчестье. И в верность.
  И в предательство. И в безнадежность. И в искупление. Но я
вас не собираюсь вербовать в адепты скомпрометированной
морали начала века. Тем более, что сам я - где-то
посередке между ним и вами.
  Я дал ему три главы из второй части (тогда
единственные перепечатанные), и он ушел, пообещав
прийти через неделю.
  Раздражение вернулось. Он принес с собой новую
невыясне