ми друзьями особый,
розенкрейцерский Ритуал - он-то и будет залогом их
верности идеалу. Что он не собирается их вербовать ни в
какое тайное общество, но что, по его мнению, нынешние
обстоятельства таковы, что неизбежно и немедленно губят
благородные порывы индивида, коль скоро эти порывы
выносятся на публику, на суд общественности, так сказать,
даже - и тем более - если они общественностью
принимаются. Что, без сомнения, ошибки и тогда
возможны, но, по крайней мере, тогда ты будешь связан
клятвой с людьми тебе близкими и не считающими твои
идеалы ерундой или сумасшествием. Розенкрейцерский
Ритуал он полагал той "духовной подставкой" для
индивида, имея которую тот сможет свободнее думать о
событиях и ситуациях, и одновременно той сценой, на
которой будут "разматываться" (его выражение) эти
события и ситуации. События и ситуации, конечно, тебе
чужие, но раз уж ты в них оказался, то приходится быть в
них активным. Иначе ты окажешься - если уже не оказался
  - их жертвой, что противно самой идее свободы
("свободный не может быть ничьей жертвой" - его слова).
  Ритуал поможет тебе - как то, что есть не-твое и ничье. Так
ты можешь получить шанс "пробить символическую стену
не-свободы".
  Дальше. "Символическое" не значит "не-
существующее". Напротив, символ в этом случае
предполагает ту объективность дьявольского, серого,
которой противостоит Высшая Объективность
Божественного, символом которой в этом же случае
является Роза и Крест розенкрейцерского Ритуала. "Не
странно ли, - продолжал вспоминать Вадим Сергеевич, -
что из всей компании я был единственный коренной
москвич. Один из нас, Жорж Этлин, еврей-студент родом из
Белгорода, раз спросил, а зачем вообще ввязываться в
политику, когда уже и так ясно, что все, что из этого может
произойти, будет заведомо только хуже. Михаил Иванович
  - сейчас мне трудно вспомнить, что именно он сказал, но
что-то в том смысле, что страна ждет особых людей,
которые могли бы заниматься политикой, в нее не
ввязываясь, лично не ангажируясь, и что поэтому лучше,
пожалуй, не становиться членом ни одной из партий, но что
при этом что-то все-таки должно за тобой стоять - и это
эзотерический обряд. Потом Михаил Иванович говорил
еще, что надо руководствоваться идеалом добра, а не
идеалом борьбы со злом, даже если сейчас - или даже на
долгое будущее - преобладание зла совершенно
очевидно".
  Когда я спросил Вадима Сергеевича, означает ли
последнее утверждение, что в то именно время, то есть в
1911-м, в их кругах имела хождение идея или теория, что
должно быть хуже, чтобы в конечном итоге стало лучше, то
он ответил, что эта идея действительно имела хождение и
даже пользовалась известной популярностью. Взять хотя бы
такого знакомого Михаила Ивановича, как Алексей
Максимович, - тоже человек из провинции, время от
времени триумфально появлявшийся в Москве, - он так
именно и считал. Михаила Ивановича беседы с ним, хотя и
весьма редкие, всегда ввергали в тоску. После них он даже
напивался, к чему в общем не имел особой склонности. Сам
Вадим Сергеевич ни разу при этих беседах не
присутствовал, но был убежден, что Алексей Максимович
искренне считал, что ЧХТЛ ("чем хуже, тем лучше").
  Это имя было мне, конечно, слишком знакомо, чтобы
я мог удержаться от вопроса, а не сохранил ли он свою
приверженность этой точке зрения до конца своей жизни.
  Вадим Сергеевич сказал, что, безусловно, сохранил. Он
рассказал, как посетил Алексея Максимовича в 1934-м в его
особняке на Малой Никитской и между прочим спросил его
об этом. Тот долго смеялся (было чему!) и сказал, что
хорошо ли, плохо ли, а все выходит, как по писаному.
  Михаил Иванович, однако, так никогда не считал - даже
много позже, когда основания для этого сделались гораздо
более вескими. Все свои дела - а их было несметно много
  - он вел, как если бы был совершенно уверен, что
решительно ничего хорошего из этого не выйдет, но что все
равно делать их следует - хотя бы потому, что ничего
иного по судьбе ему не остается - так же, как и знать. Он
любил говорить, что русские имеют врожденную
склонность к гностицизму без гнозиса (Высшего знания) и
используют любую возможность, только чтобы не знать -
более даже, чем чтобы не делать.
  Михаил Иванович никогда не скрывал своего
пессимизма, но ему никто не верил. Считали это светской
позой, тогда весьма модной.
  "Кстати, чтобы покончить с вашим вопросом о схеме
жизни и о том, кто из нас наблюдатель и кто действователь
(я уже ввел Вадима Сергеевича в курс шлепяновской
гипотезы и моих попыток ее применения), то, конечно, я
был пассивным свидетелем, а он - истинным
исполнителем предрешенного. Я никогда по-настоящему не
страдал, а он мучился всю жизнь, часто невыносимо. Только
действие, временами исступленное, могло - на время,
конечно, - облегчить его мучение. Само то, что я оставался
сравнительно спокойным, когда все вокруг страдали, и
страдали страшно, не могло - о, это так понятно - не
возбуждать подозрений в том, что я живу какой-то особой и
скрытой жизнью. Жизнью - либо порочной и преступной,
либо дьявольски холодной и преднамеренно отрешенной от
их бед".
  "Но этим, - продолжал Вадим Сергеевич, - я
нисколько не желаю сказать, что он действовал только из
необходимости. В конце концов из той же необходимости
можно было бы и спиться. Мне кажется, что именно
страдание побуждало его к определенного рода действию,
внешнему и общественному. Я уверен, что если бы тогда
кто-либо из его друзей по Ритуалу спросил его, что он на
самом деле делает и зачем, он бы тому ответил с полной
откровенностью и серьезностью. Но не думаю, чтобы его
часто спрашивали об этом, - люди нелюбопытны и живут в
своих занятиях и чувствах. Но в то же время он был столь
богат, красив и благополучен, что вряд ли кому в голову
могла вообще прийти такая мысль, - вот так, просто
остановить его и спросить. О, он бы ответил, безусловно,
ответил! Скрытность, всегда жившая в нем, тогда еще не
была манией. При этом он обладал еще и незаурядной
способностью к созерцанию, столь редкой в людях
действия. Да что там говорить? Чем только судьба его не
наделила!"
Он говорил тихо и легко - все, что осталось от
прежней легкости. Ноги в огромных меховых унтах
служили теперь только в пределах чистой квадратной
комнаты с дощатыми, насквозь сырыми стенами - была
весна - в мезонине летней дачи между Литвиновым и
Дурыкиным. Крошечная пристань на Клязьме накануне
весеннего паводка. Паводок сравняет проклятие с
искуплением и осуждение с наградой. Розочки грязновато-
белой пены на бурлящей воде. Розочки - для меня? Сейчас
для меня - предвечерняя прогулка и обратное, в почти
пустой электричке, путешествие в сердце всей России. Еще
сорок минут - и я опять в третьей четверти века, хотя и
несколько опрометчиво, но и не без приятности начатого
Михаилом Ивановичем и Вадимом Сергеевичем. Но розы?
  Ассоциации памяти сыграли за меня: "Милый Вадим
Сергеевич, а не могли бы вы объяснить, почему покойная
Елена Константиновна называла Михаила Ивановича
рыцарем? Только ли из-за благородства его характера, или
для этого имелись и другие, ну, скажем, более формальные
основания?" - "Ну конечно же, конечно, - мягко и учтиво
заговорил мой хозяин. - Формальные, или называйте их
как хотите. Рыцарство, как вы знаете, означает верность
клятве, данной Богу, Даме, сюзерену или чему угодно, но не
абстрактному идеалу, конечно. Верность клятве - Крест
рыцаря. Оттого он и отмечен Крестом при посвящении, и
Крест он носит на груди..." - "А роза?" - "Роза - это
готовность посвящаемого, невинность его стремления к
Кресту и принятие им страдания и радости его, освященной
Крестом жизни". - "Но имела ли Елена Константиновна в
виду его посвящение, когда называла Михаила Ивановича
рыцарем?" - "Нет, конечно, хотя здесь могло иметь место
и совпадение, а совпадение - это тоже своего рода
формальность. Так скажешь что-нибудь, вроде бы
фигурально, а совпадает с конкретным событием. Назовешь
кого-нибудь рыцарем, а он и есть рыцарь. Или еще один
случай с Михаилом Ивановичем. Приносит ему Поэт свою
пьесу "Роза и Крест", а он и есть рыцарь Розы и Креста, и
про него и есть эта пьеса. А Поэт, может, до того его только
раз в жизни и видел, тоже - совпадение. А с вами разве не
то же? Вы, когда меня искали, Никитича за меня приняли.
  Так он хоть и не я, а вместе со мной был в тот вечер
приглашен Михаилом Ивановичем в дом Алавердова.
  Третьим приглашенным был Жорж Этлин..." -
"Расскажите же! - взмолился я. - Знаю, что награда
пришла поздно и незаслуженно, но расскажите, Бога ради,
что произошло в доме Алавердова - хоть самое главное".
  Вадим Сергеевич включил допотопную электроплитку
  - для тепла и чтобы сделать нам чаю. Сигары, - начал он,
разливая чай, - это легенда. Как часто нам необходима
легенда, чтобы сказать хоть что-то определенное о человеке,
с которым близко знакомы, но которого совершенно не
знаем. Так я, например, всегда курил сигары вперемежку с
папиросами, а после - с сигаретами, но сигары были моей
легендой. Легендой Ивана было его неуемное женолюбие,
которое ему - я это точно знаю - было нисколько не
свойственно, разве что некоторая влюбчивость. Легендой
Жоржа было, что он отчаянный игрок и регулярно ездит в
Монако, где, насколько я знаю, он был и играл один-
единственный раз и где тогда же познакомился с Михаилом
Ивановичем. Легендой последнего было его легендарное
богатство - редкий случай, когда легенда совпадала с
действительностью. Пожалуй, единственное, что нас троих
тогда объединяло, было полное отсутствие у нас каких бы
то ни было обязательств по отношению к какому-либо делу
и к кому-либо персонально - в России и во всем белом
свете. Это, однако, не означает, что мы были всегда
беззаботны и безоблачно веселы - о, нет! Все, что я хочу
сказать, - и это очень важно для того вечера, - что в мире
тогда не было общества, учреждения или частного лица,
которые бы считали, что у нас есть перед ними какие-либо
обязательства. Все остальное было сугубо личным делом
каждого из нас в отдельности, включая сюда и дружескую
  - хотя и не без некоторой отчужденности - связь с
Михаилом Ивановичем, бывшим нас старше и гораздо, я бы
сказал, задумчивее. Но возвращаюсь к "символической
стене не-свободы", с которой начал. Михаил Иванович
объяснил, что сейчас, пока мы еще не обременены
обязательствами, нам было бы легче эту стену преодолеть
  - даже бездумно, следуя его наставлению, - и оказаться
"по ту сторону". Оставшись же по эту, мы автоматически
подпадаем под власть истории. Истории, которая не наша,
даже если это история нашей собственной жизни.
  Он говорил, что история готовит для себя два
контингента. Первый состоит из тех, кто думает, что скоро,
совсем скоро будет ею управлять. Второй - это те, кто
предназначены заранее быть жертвами истории, - они
вообще не думают, или то, что они думают, настолько
темно, что не может приниматься во внимание. Общее
положение в Европе, и особенно в России, напоминает
ситуацию в начале XIII в. во Франции, завершившуюся
карательным походом Симона де Монфора против графа
Раймунда VI Тулузского. Эта война, хотя и крайне жестокая,
была лишь "символической прелюдией" к тому, что
произошло через сто лет во всей Европе. В XIII в. решалась
"схватка сил духа", и экономические закономерности,
которых Михаил Иванович никогда не отрицал, хотя и
сохраняли свою силу, но оказались как бы "временно
подвешенными" (temporarily suspended). Ситуация
разрешилась в XIV в. тем, что дух христианского рыцарства
покинул рыцарей как социальную группу, ушел из истории,
дав на два столетия вперед свободу экономическому
развитию, инквизиции и реформации. В начале же нашего
XX в. интервал между "символической подготовкой" к
исторической ситуации и разрешением этой ситуации
оказался сжат до нескольких лет. Эту подготовку, настаивал
Михаил Иванович, надо совершать как можно быстрее, пока
ты еще не проснулся в одно распрекрасное утро министром
внутренних или иностранных дел (тогда начиналась
министерская чехарда в Санкт-Петербурге) или пока твой
труп не обнаружили в городском морге. Необходимо скорее
"уходить из истории" и совершить, вступив в Орден,
"символическое возвращение" к вне-историческому духу
рыцарства. "Поскольку сейчас, как я понимаю, у вас нет
других обязательств, которым бы помешало выполнение
тех, которые вы готовы на себя принять?"
Жорж Этлин уже был несколько пьян. Развалившись
на низком диване и вытянув ноги, он вытащил из кармана
фрачных брюк смятую темно-красную розу и, помахав ею,
томно проговорил: "Эту розу я сегодня украл у моей
неверной невесты Эльфриды и, пока ехал сюда на
извозчике, поклялся ей - розе, а не Эльфриде - в вечной
верности. Я согласен принять на себя обязательства,
налагаемые Орденом Михаила Ивановича, только если они
не придут в столкновение с этой уже принятой клятвой".
  Михаил Иванович, словно не заметив фривольности этих
слов, сказал серьезно: "Никакого столкновения здесь быть
не может, Иегуди Самсонович (Жорж был внебрачным
сыном херсонского негоцианта Самсона Рувимовича
Ингера, которого хорошо знал дед Михаила Ивановича). Раз
вы уже принесли клятву Розе, то теперь время клятве Кресту
  - именно в такой последовательности.
  "Смотрите, мой милый гость, - вернулся Вадим
Сергеевич к тому, с чего начал, - а не было ли и в этом
точного совпадения?" - "Дальше, дальше!" - умолял я. -
"Ну что ж, дальше так дальше".
  После кофе и коньяка неожиданно появился Андрей
Стокалов, кузен Ивана, позванный, как оказалось, чтоб
помогать при совершении Ритуала. Пришел еще один
человек, нам совершенно неизвестный и который не был
нам представлен по имени. Он руководил совершением
Ритуала Посвящения. О самом Ритуале я, разумеется, вам
рассказать не могу. Все кончилось далеко за полночь.
  Непоименованный нас поздравил. Алавердовский лакей
внес ведерки с шампанским и удалился. Стокалов
раскупорил бутылки, а Михаил Иванович обносил нас "Луи
Редерером". Все было легко и не очень торжественно.
  Вдруг Непоименованный резко обернулся к Ивану,
стоявшему с бокалом в руке спиной к зеркальным дверям
гостиной, и приказал высоким звонким голосом: "Возьми
шпагу, она висит на ручке двери позади тебя. Но не
оборачивайся!" Иван поставил бокал на паркет и достал из-
за спины короткую блестящую шпагу с черной рукоятью и
позолоченным эфесом. "Теперь возьми ее в обе руки и
метни прямо в его сердце, - и он указал на меня - Ведь в
юности ты великолепно метал в цель кинжалы, schnell!"
Иван сделал два шага вперед - я сидел с Жоржем на
диване прямо напротив, - положил клинок на ребро левой
ладони, у основания перпендикулярно отогнутого большого
пальца, плавно отвел назад правую руку и с феноменальной
резкостью профессионала послал шпагу мне в сердце. Удар
был очень сильный. Острие пробило стенку плоского
серебряного портсигара в левом внутреннем кармане фрака,
прошло через Гавану, но, видимо, потеряв скорость,
оказалось не в силах проколоть заднюю стенку - ту, что к
сердцу. Шпага упала мне на колени. Я вытирал со лба
холодный пот, а Жорж кричал: "Теперь в меня, в меня, я
тоже хочу!" Иван поднял с полу бокал, осушил его, и
подбежавший с бутылкой Михаил Иванович вновь его
наполнил.
  Непоименованный вынул у меня из кармана
портсигар, тщательно его осмотрел, бросил едва слышно:
  "Серебро серебром не берется". И, взглянув на никак не
унимавшегося Жоржа, сказал с необычайной мрачностью.
  - "Tiens, ты не знаешь, что говоришь. Вадима не берут
холодный металл и холодная вода - только огонь. Да и
огонь он, я полагаю, загасит своей воздушностью. Твой
главный враг - металл. А другой - опрометчивость с
дамами". Потом он что-то сказал Михаилу Ивановичу по-
немецки, и тот, подойдя к нам, велел Жоржу не ехать к себе
и остаться у него до следующего дня.
  Странно, но затем, так часов до пяти, Михаил
Иванович говорил об экономической истории, упомянув в
этой связи своего лейпцигского учителя Карла Бюхера и
еще какого-то Лорана Моля, если я правильно запомнил.
  Когда я спросил его про Маркса, то он сказал, что его
теория основана на фактах европейской экономической
жизни середины XIX в. и может применяться только пока
эти факты остаются. Но экономическая ситуация изменяется
гораздо быстрее, чем это предполагал Маркс, и далеко не
всегда в сторону, им указанную. Вообще же он, по словам
Михаила Ивановича, был мыслитель очень консервативный
и упорно не желавший понять то, что Моль называл
"внутренней экономической динамикой", а Бюхер
"флюктуациями экономического развития". Последние он
связывал с периодическими подъемами и спадами духовной
энергии населения, а также вспышками массовой
клаустрофобии, превращавшими тяжелых на подъем
бюргеров, неповоротливых крестьян и робких ткачей в
конквистадоров, ландскнехтов и просто бродяг. Что же
касается России, то хотя внешне здесь все, кажется, обстоит
благополучно и развитие идет очень ускоренным темпом, но
за одно столетие, на которое она "опоздала", в стране
накопилось столько негативной энергии, что даже быстро
растущая промышленность едва ли успеет ее
"канализировать".
  Под самый конец он опять вернулся к Ритуалу.
  Совершая Ритуал, ты всякий раз прерываешь драму своей
жизни и на время его исполнения полностью себя в ней
забываешь, как если бы она окончилась и ты умер.
  Совершая Ритуал, ты одновременно исключаешь себя и из
истории, как если бы ее драма также пришла к концу, а ты
играешь свою вечную роль в другой пьесе, не знающей ни
начала, ни конца, ни повторений, ни перерывов.
  Возвращаясь из Ритуала в жизнь и историю, ты способен их
видеть как чужую драму и играть в них свою роль легко, как
профессиональный актер на любительской сцене (он
поэтому немножко презирал символистов, выдумавших себе
ритуал из своей жизни и игравших в своей драме крайне
любительски).
  Только в Ритуале ты привыкнешь к своей смерти.
  Когда Иван его спросил, отчего уж он так третирует
историю - как какое-то омерзительное чудовище, - тот
отвечал, что в этом он, конечно, позволяет себе некоторое
"педагогическое преувеличение". Что сам он, в общем,
прогрессист, желающий ей благополучного хода - об
исходе не может быть и речи, - но что она ему враждебна,
ибо не переносит ухода от себя.
  Через два дня мне телефонировал Никитич и сказал,
что Жоржа нашли в его номере, в "Ривьере", с пулей в
затылке. Мы дали телеграмму Михаилу Ивановичу,
накануне уехавшему в Петербург. Он приехал на
послезавтра и оставался в Москве до вечера дня похорон.
  Похороны были не синагогальные и не православные (у
Жоржа была очень прогрессивная мать и отчим-лютеранин).
  Михаил Иванович прочел псалом 24, а Непоименованный
положил в гроб перчатку. Потом пошли провожать Михаила
Ивановича на вечерний поезд. В ресторане на вокзале он
мне сказал, что Непоименованный, как глава Ложи, будет
нас собирать раз в две-три недели и чтоб мы его
предупреждали, когда будем отлучаться из Москвы.
  Прощаясь, он подарил мне новый серебряный портсигар со
своими инициалами (прежний взял себе Непоименованный)
и сказал, что в Москве в следующий раз будет не скоро и
что мне необходимо запастись белыми лайковыми
перчатками - класть в гроба братьям. Я заказал дюжину.
  Через полгода он заехал к нам по дороге в Киев. Мы вместе
провели пять дней, не расставаясь ни на минуту.
  Разговаривали, пили, ездили по друзьям. Четыре раза
совершали Ритуал, в том числе один - Посвящения. На
место Этлина приняли моего однокашника по Лицею,
Валентина Бродзинского.
  "Вот и все. пожалуй, о нем в те дни, пока не будет нам
другого случая, мой милый гость".
  Пока? Я уже поднимался. А как же предательство? А
как же мудрость и расчет, бесплодность лжи и бессилие
правды? "Но все ж таки, - решился я, ибо чувствовал, что
"пока" - это все, и другого раза не будет, - ведь не
оборвалась же эта история в 1912-м. Отрезок пути,
пройденный вами вместе, должен был продолжаться по
крайней мере до конца 1917-го, если не д