стоящая проблема - это не то, как не пить, а то, как
пить и не спиваться. Хотя в этом большую роль играет
природа, а не умение, я думаю".
  "Я не знаю, что такое гетман, - грустно сказал Квинт,
включая мотор. - По поводу подведения черты, очень
сомневаюсь, так же как и насчет пули. Он-то, даже судя по
твоей импрессионистской характеристике, как раз и
способен подвести черту под чем угодно, даже не думая об
этом. Это ты не способен. А пуля каждого ждет своя, а кого
и добрый заряд дроби, хотя, конечно, если постараться, то
можно угодить и под чужую пулю тоже. Как, например, мой
кузен Рейф, которого по ошибке застрелил подполковник
Эллис, приняв его в предрассветных сумерках за любовника
своей жены, банкира Рэя Снейгера. Вчера на один день
прилетел Ллойд. Говорит, что история с Михаилом
Ивановичем - это типичный red herring. Что ты ее начал
придумывать, когда почувствовал, что сам попал в
серьезную историю, может быть, первую за двадцать лет.
  Что ты с самого начала, еще почти ничего о нем не зная,
стал выдумывать разные вещи и просто врать напропалую о
нем, а заодно и о себе. Затем, по мере обдумывания тобой
полученной информации, твое вранье о нем оказывалось
правдой, а по мере развития твоей жизни правдой оказалось
и твое вранье о себе. Ллойд боится, что ты о нем что-нибудь
не то придумаешь, что потом тоже окажется правдой, и
просит тебя быть как можно осторожнее. Он зовет нас всех
  - тебя, Лезли и меня в Нантакет, в свой огромный
деревянный пустой дом, в котором ты не был уже десять
лет".
  По дороге ко мне мы заехали в квартиру его дяди
Ларри, чтобы немного выпить. "Я не могу страдать и не
пытаться объяснить это тем, кого люблю, - опять же очень
плохо начал я, - оттого мне пришлось начать этот роман.
  Роман - о причудах современного неталантливого, но
понимающего человека. Пусть в меня стреляют сзади, но
пусть при этом понимают, что делают".
  Совсем уж ни к чему появившийся Винстон, дядин
дворецкий и он же единственный слуга в столь редко
посещаемой хозяином квартире, внес поднос с напитками,
водой и льдом. "Стреляющий не может понимать, -
отвечал Квинт. - Извини, что водки нет, и тебе опять
придется пить бренди. Стрелявший тогда поймет, когда
забудет, что стрелял. Значит - опять не поймет. Ты так
завяз в перипетиях предвоенного Михаила Ивановича, так
переживал его "революционную" катастрофу, что решил,
может быть, несколько преждевременно (как впрочем, и он
сам, въезжая в предрассветных сумерках в Норвегию), что
хуже ничего быть не может, что все, что случится потом,
будет только лучше. Ты ошибся (как и он, по всей
вероятности). Когда ты неверными шагами шел через
выжженное солнцем поле, я видел твоего героя (а тогда,
летом 1946-го, ровесника), ровным четким шагом
проходящего по аллеям в имении лорда Бранда в Норфолке
или лорда Норта в Букингамшире. Красивый стареющий
балетоман, потерявший все и снова наживший почти
столько же, - он тогда уже получил свои две пули и ждал,
как и ты сейчас, третьей.



  ГЛАВА 19. ВРЕМЯ ПОЗДНЕЕ
(ПОСЛЕДСТВИЯ ОДНОГО ИНТЕРВЬЮ)

  Он говорил, что его ненадолго хватит и
что времени осталось лишь на то, чтобы
повторить нечто уже сделанное для голого
свидетельствования о себе прошлом. Но
перед кем? Об этом он не хотел думать и,
глядя на проплывающие вверх, от устья
Темзы суда, старался сохранить в памяти
форму и очертания каждого корабля, чтобы
потом узнать его, когда он будет
возвращаться назад в море.
  Ч. Диккенс

  Автор некролога о Михаиле Ивановиче в "Таймсе" и
статьи о нем на следующий день там же, лорд Роберт Генри,
первый барон Бранд, родился в 1878 г., умер, не оставив
мужского потомства, в 1973 г. (его единственный сын
Роберт был убит в конце второй войны). Он был одним из
директоров банка "Братья Лазард", директором "Ллойдз" и
еще дюжины банков и страховых обществ. После него
остались дочери, леди Вирджиния и леди Дайна. Узнав по
справочнику телефон, я позвонил Вирджинии. Ответил ее
муж, сэр Эдвард Форд, баронет.
  Сэр Эдвард. Моя жена больна и не может подойти к
телефону. Она не в состоянии говорить. По какому делу вы
ей звоните?
  Я. Мне очень хотелось узнать от нее хоть что-нибудь о
Михаиле Ивановиче, который был коллегой и близким
другом ее отца.
  Сэр Эдвард. Кто вы?
  Я. Меня зовут Пятигорский.
  Сэр Эдвард. Вы сын Григория?
  Я. Нет. Я в лучшем случае его троюродный внучатый
племянник (на этот вопрос мне приходится отвечать в
среднем раз в месяц).
  Сэр Эдвард. Вы историк?
  Я. Ни в малейшей степени. Я философ и востоковед.
  Михаил Иванович - боковая, но крайне увлекшая меня
линия. Как представить его себе здесь, в Англии? Как он
ходил, говорил, думал? Совсем немногие знавшие его здесь
люди помнят, что он говорил им, но не помнят или никогда
не знали о его жизни, доме, семье. Все ниточки связей,
кажется, давно оборвались. Его сын Иван был в Итоне и
Кэмбридже. Но и его здесь никто не помнит.
  Сэр Эдвард. Я сам старый итонец. Но, простите,
разумеется, я прекрасно помню Майкла. Сейчас я пытаюсь
восстановить в памяти его лицо. Когда, вы говорите, он
умер, в пятьдесят шестом? Хорошо. Сейчас я быстро
просмотрю книги посетителей моего тестя в его имении
Эйдон-Холл близ Дэвентри за двадцать лет,
предшествующих смерти Майкла. Это не займет много
времени. Вы меня премного обяжете, если позвоните мне
через пятнадцать минут.
  Недоумевая, ибо в моем случае это заняло бы часа два,
я все же позвонил ровно через пятнадцать минут.
  Сэр Эдвард. Благодарю вас. Согласно записям, Майкл
и его жена посетили Эйдон-Холл 5-го марта 1949-го г , а
потом 16-17-го марта 1951-го. В первый раз они были
вместе с весьма тогда известным доктором Плешем и одним
знаменитым виолончелистом. Помню, что мой будущий
тесть - тогда я только еще ухаживал за Вирджинией -
говорил о Майкле с восхищением. Сейчас, разговаривая с
вами, я вижу его лицо, светлые, совсем еще не седые
волосы, очень легкую - хотя ему должно было быть сильно
за шестьдесят - походку. От него исходило необычное
обаяние. Он говорил очень тихо, но сколько бы ни было
людей в гостиной - его все слушали. Это, пожалуй, все,
что я могу вспомнить. Кто бы еще мог его знать? Да,
конечно, Джослин Хамбро, но он пропал где-то в Южной
Америке. Дядя Джон умер десять лет назад, а лорд Нормам
  - все тридцать. Были, может быть, другие, которых я не
знал или не могу вспомнить.
  Я. Я бы продолжил. Поэт, одно время бывший его
близким другом, умер пятьдесят восемь лет назад,
последний русский Премьер - двадцать восемь, а
"молодой" Коновалов (профессор в Оксфорде) - двадцать.
  Из менее старых, кто еще жив, никто ничего не помнит ни о
нем, ни даже об Иване. Мы отделены от него стеной смерти.
  Сэр Эдвард. Я не знал, что Поэт был его другом. То,
что вы называете стеной смерти, я бы назвал стеной
забвения: человек исчезает из памяти знавших его людей
задолго до того, как они умирают. Дайте мне несколько
дней. Если я еще что-нибудь вспомню, то вам напишу. Но
одно я помню очень четко - мое впечатление, что Майкл
был совершенно особый человек.
  Я. Странный (strange)?
  Сэр Эдвард. Нет, именно - особый (exceptional). Я
думаю, что в нем было редчайшее сочетание необычайной
живости темперамента с удивительным спокойствием.
  Теперь назад, в именье Брандов, Эйдон-Холл, через
хотя и весьма старое, но все еще настоящее -
Елбановского.
  "Ранним утром в начале марта 1949-го, - начал свой
последний рассказ Елбановский, - я зашел к Мишелю в
Гровенор-Отель, чтобы сообщить, что накануне был убит
его старый товарищ и компаньон по ликвидации банков,
Артур Шалер. Жена Мишеля была еще в постели, и мы
пили кофе в маленьком салоне. За стеной кто-то тихо, но
очень ясно говорил по телефону по-русски. "Скорее, скорее,
я больше не могу ждать, я обожаю тебя, моя ненаглядная",
  - неслись чужие слова. "Ты еще можешь слышать слова
любви, произнесенные другим?" Елбановский не знал, к
кому Михаил Иванович обратился с этой фразой, к нему или
к себе самому. И дальше, "видно, век кончился для меня
несколько раньше, чем для других". - "Но ведь Шалера
убили, значит, век продолжается?" - "Нисколько. Они не
знают, что убили мертвого и что сами мертвы"".
  "Н-да, - задумчиво произнес Елбановский. - Артур,
наивный галицийский еврей с венским образованием и
английской женой, ввязался не в свое ебаное дело, которое
он завершил, по-видимому, вчера рано утром в устье Темзы,
с шеей, намотанной на винт прогулочного катера
"Брейсноз"..." - "Неввязавшихся не было, - резко
оборвал Михаил Иванович, - но все-таки остается
понимание того, что ты делаешь, ввязываясь, и, главное, что
ты от всего этого хочешь". - "Старая песня, - подумал
Елбановский, - это я от него в девятьсот тринадцатом
слышал". Но вслух сказал: "Давай-ка я около тебя побуду
немного, так месяца два-три. Ты же знаешь, там, где я, вещи
не происходят по плану других. Ну так, для верности,
скажем". - "Нет. Мне все это совершенно безразлично,
почти как в октябре девятьсот семнадцатого. А остальное,
ну, Иван в возраст входит и, - он чуть кивнул в сторону
спальни жены, - с этим я, наверное, вряд ли что могу
сделать. Дела кое-какие надо закончить для них. Для себя,
Игорь, для себя - ничего. Надо ехать. Нас Бранды ждут.
  После ланча будет виолончель. Бетховен и Шуберт".
  Все оказалось совсем не так, как я предполагал во
второй, да и в начале этой части. Роман заканчивается сам
собой, так как безвозвратно потерян объектив в его как
пастернаковском, так и объективно-материальном смысле.
  Ибо исчез сам объект, то есть его, Михаила Ивановича,
прошлое, потерявшее свою уникальность и слившееся с
моим, да и с чьим угодно другим. Да, в гостиной
брандовского дома в Эйдон-Холле еще четверть века будет
петь виолончель Григория Пятигорского под шуршание
осенней листвы, но это все уже не важно, ибо, как любит
повторять Квинт, когда объекты меняются местами друг с
другом, то и тебе, видящему и пишущему, приходится
менять свое место. Видимо, в одну из таких попыток моего
перемещения объектив и потерялся.
  Укутывая в беличью доху свою все еще божественно
красивую жену - ей не было и сорока, - он попросил
шофера по дороге в Лондон остановиться на полчаса в
Кембридже. Они уехали от Брандов засветло, чтобы успеть
повидать сына в колледже. Последнее, однако, служило и
предлогом, чтобы увезти ее до обеда и не дать ей напиться в
чужом доме. Шофер открывает дверцу машины перед
тускло освещенными воротами Кинге -колледжа. Михаил
Иванович выходит первый и подает жене руку. "Нет, я
устала. Подожду в машине". Легкое движение бровей в
сторону шофера (держать ее в машине крепко до его
возвращения, а то тут же сорвется в бар напротив, стакан
неразведенного виски и - все). Все это давно превратилось
из правила предосторожности в послушную привычку.
  Теперь он ждет Ивана перед пылающим камином
салона для посетителей. Спрашивать - только о самом
необязательном. Никого ни к чему не обязывающем. Иван
  - мотылек. Только потянет сквозняком из приоткрытых
дверей и снесет его в пламень камина. "Ну? - отец
выжидательно улыбается. - Есть одна?" - "Сделано
(done)!" (Почти как "сделана" - на жаргоне московских
парков и танцплощадок тридцатых годов). Таков рапорт о
первой ебле сына. Михаил Иванович садится на низкую
кушетку, облегченно вытягивает ноги, закуривает длинную
тонкую сигарету. Сейчас бы коньяку глоток. "Я тебя так
люблю, я обожаю твои руки на моем лице..." - эхом
отдаются русские слова услышанного утром разговора. В
машине он не выпускает из рук холодные пальцы жены.
  Еще семь лет, и она будет метаться из бара в бар, в Монако
или Ницце, в норковой шубе, наброшенной на голое тело, а
Иван с молодой женой носиться в распоследней марки
"Бьюике" по Рио-де-Жанейро, пьяный и торжествующий.
  Через год после смерти отца.
  Хватит. Я бросаю написанную страницу
Елбановскому: хотите - в корзину! Он, сентенциозно:
  "Многообразие всего существующего - вы же не
можете не чувствовать то единственное, без чего все
остальное не имеет смысла. Иногда, все реже и реже, утром
после кофе или в ранних вечерних сумерках, он садится к
фортепиано и тихо - у него очень легкое туше - играет.
  Обычно Бетховена, из шестой, седьмой или двадцать
восьмой, или первую балладу Шопена. Так я помню его в
салоне отеля в Монпелье, куда он меня вызвал, чтобы
отдать кое-какие из своих старых бумаг. Сказал, что хочет
скорей провести ликвидацию последнего обанкротившегося
синдиката - себя самого".
  "Это - что. оксюморон? Запоздалое сведение концов
с концами, когда уж лучше к этим концам и не прикасаться,
а то еще совсем не то вытянешь?" - "Нет, он просто
совсем ничего не хотел". - "Тогда что же получается,
Игорь Феоктистович? Тогда, выходит, что и Вадиму
Сергеевичу и Никитичу было не хуже?" - "А то, пожалуй,
и лучше, милый друг. Ведь мы с вами не раз об этом
говорили - тот самый двойной счет, вечный баланс страха
  - надежды, чести - бесчестья, радости - страданья". -
"Так чего ж тогда и ликвидировать было?" - "Мишель был
рыцарь вечной надежды, ожидавший конечного поражения
и заранее это поражение принявший. Не думал только, что
оно будет таким полным".
  "А знал ли он (я не спросил Елбановского, а знали ли
вы) другого Михаила Ивановича?" Елбановский не ответил.
  Может быть, не расслышал и не захотел переспрашивать.



  ГЛАВА 20. ЕЩЕ ОДИН МИХАИЛ ИВАНОВИЧ
(ПОСЛЕДСТВИЯ ОДНОГО ПИСЬМА)

  Однако в загадке есть своя
положительная необходимость.
  Из письма Дж. К.-Брадшоу ко мне

  Дорогой Александр,
Я надеюсь, что разделяемые нами обоими
заблуждения извиняют это несколько фамильярное
обращение более, нежели стилистические нормы
разделяющего нас языка это обращение допускают (Это -
аллюзия на известную шутку Бернарда Шоу, что
"американцы и англичане - один народ, разделенный
общим языком". Родной язык автора письма - немецкий, а
автора романа - русский. Автор письма пишет на своем
"немецком английском", а я его перевожу на "английский
русский", стремясь сохранить стилистические особенности
оригинала).
  Не писал вам так долго, что даже не решаюсь просить
прощения. Ибо последние одиннадцать месяцев вс„
свободное от операций мозга и хирургических консультаций
время я пытался выпутаться, хоть как-то, из едва ли сейчас
или когда-либо потом разрешимой загадки: были ли
русский военный хирург полковник Иван Лаврентьевич
Чоглуков и немецкий историк ранних гностических сект,
Иоган Лоренц фон Прахт одним и тем же лицом? (По-
древнетюркски чоглук (coglug) - "блестящий",
"сверкающий", а немецкое слово Pracht означает "блеск",
"сияние". Отец Чоглукова был родом с Кубани, где
тюркские имена далеко не редкость) А если были, то как
объяснить тот факт, что у немецкого фон Прахта был
младший брат Виктор, впоследствии сыгравший известную
роль в захвате нацистами власти в Гамбурге, в то время как
русский Чоглуков был безусловно единственным сыном? Но
если они не были, одним лицом, то оказывается совсем уже
невозможным объяснить простым совпадением то
обстоятельство, что жену Чоглукова звали Елизавета, а жену
фон Прахта - Элизабет и что обе они, как мне недавно
удалось установить, родились 17-го июня 1896-го г.
  Но, к сожалению, тангенциально удаляясь от разгадки
своей загадки, я не более чем ассимптотически
приближаюсь к разгадке вашей. Но все-таки употребление
мною слова "загадка" (riddle) вместо обычного в таких
случаях слова "задача" (problem) - не поэтическая
вольность и не эпистолярное излишество. Загадка
обязательно предполагает личную намеренность
(Intenzionalitat), почти всегда отрицательную:
  загадывающий хочет, чтобы тот, кому он загадку загадал, ее
не отгадал. В предельном случае он хочет гибели
отгадывающего, ибо если тот загадку отгадает, то самому
задающему грозит погибель. Однако в самой загадке есть
своя положительная необходимость.
  Следует также иметь в виду, что загадка может
перенести того, кому она задана, далеко вперед в развитии
сюжета его жизни или даже - в сторону от ее прежнего
обычного течения. Отгадавший получает возможность
включиться, так сказать, в другой, не-свой сюжет или, как
выразился бы наш общий друг Ллойд, "пойти к смерти
другим путем".
  Но довольно абстракций! В конце концов, если два
человека оказываются одним, то это столь же невероятно
или вероятно, как если бы один оказался двумя. Перехожу к
нашим заблуждениям. Старый мошенник Эбер совершенно
прав, утверждая, что для каких-то очень немногих людей
начало века оказалось столь осознанно мучительным, что
они сознательно стремились к перемене своей личности, к
превращению в другого. И не для спасения своей жизни, а
именно, чтобы найти другой путь к смерти. Обычно такие
люди оказываются одаренными с избытком умом,
жизненной энергией, и, сколь это ни странно, они почти
всегда богаты или по крайней мере состоятельны. Не все
такого рода попытки были удачными. Внимательно
прочитав ваши главы о пребывании Михаила Ивановича в
Москве и сопоставив их с тем, что я точно знаю о его жизни
в Лондоне, Каннах, Париже и Петербурге, я предлагаю
следующую гипотезу: московский Михаил Иванович и
петербургский Михаил Иванович, будучи современниками
и, возможно, ровесниками, являются двумя разными
людьми. В то время как петербургский Михаил Иванович
(тоже нередко наезжавший в Москву), он же киевский,
лондонский, венский, каннский, парижский - миллионер,
музыкант, балетоман, масон, министр, нищий, опять
миллионер и т. д. - безусловно был одним человеком.
  "Что за чушь! - вскрикиваете вы, вскакивая с кресла,
чтобы тут же изорвать в клочья мое письмо, плод последних
(и тщетных) усилий несостоявшегося нейрохирургического
гения, - тогда какого черта мои московские знакомые,
лично знавшие московского Михаила Ивановича как
петербургского, каннского, киевского и т. д., даже и
усомниться не подумали бы в том, что они - одно лицо?"
На это я отвечаю второй гипотезой, которую и
предоставляю на ваше рассмотрение: когда ваши, тогда еще
очень молодые, московские знакомые впервые встретились с
московским Михаилом Ивановичем, они уже довольно были
наслышаны о его петербургском тезке, и им просто не могло
прийти в голову, что их новый московский мэтр - тем
более что он обычно приезжал к ним из Петербурга - мог
оказаться кем-либо другим. "Вздор! - кричите вы, - Так
ведь можно же было сто раз спросить его об этом! В конце
концов, даже если полное отсутствие сомнений на счет их
тождественности уже само по себе делало вопрос
маловероятным, должна же была существовать бездна
ситуаций, разговоров, встреч, ужинов, когда правда о двух
Михаилах Ивановичах неизбежно стала бы очевидной. Или,
по крайней мере, сделался бы необходимым вопрос о ней"
Однако и это воображаемое мною ваше возражение было
бы весьма нетрудно парировать Во-первых, когда
обыкновенный человек уже знает правду о чем-то - в
особенности, когда он ее "всегда знал" или когда "все об
этом знают", - то сколь бы очевидной ни была другая
правда, он в девяносто девяти случаях из ста останется к ней
нечувствителен. Во-вторых, даже если он, в одном случае из
ста, почувствует какое-то сомнение, он никогда не задаст
вопроса об этом московскому Михаилу Ивановичу, ибо
последний, безусловно, принадлежал к той чрезвычайно
редкой породе людей, которым не задают вопроса о них
самих (Да, спору нет, плохо наводятся мостики от его
петербургского бытия к московскому Слова Елбановского о
его учительстве в Москве не более чем формально
подтверждают рассказанное Вадимом и другими учениками
Но что есть учитель, если уж мы дошли до этого? Учитель
  - не свидетельствует о себе Он может учить учеников
отстраненности и незаинтересованности, сам не будучи ни
отстраненным, ни незаинтересованным).
  Но заметьте, я называю московского Михаила
Ивановича "московским" чисто условно, то есть как того,
кого знали ваши московские знакомые (или кто угодно еще,
с их слов) в Москве, что нисколько не исключает, что он
мог быть родом откуда угодно и жить тоже где угодно.
  Таким