ало!", грузили под дождем свои ящики в кузов крытой
брезентом машины и следом сами перевалились через борт туда же, помахали
на прощанье и уехали,
   - Не пойму. Ты какая-то не такая, на себя не похожа.
   - Да? - переспросила она. - А какая же я? Нет, ты скажи.
   Интересно ведь.
   Она смотрела на него, выжидая.
   - Ты всегда занималась как надо.
   - Ах, ты об этом, - разочарованно протянула она.
   Он нервничал.
   - Да1 Об этом. А об чем же еще?
   Она сказала беспечно:
   - А другие не больно стараются. И сходит ведь. Живут себе.
   Он уткнулся взглядом в широкое переносье, над которым легкой черной
дужкой сбегались брови,
   - Ты-не другие.
   Она покраснела. Стало слышно, о чем говорят по соседству с ними люди.
   - Видали, как енакиевские забили?
   - Так то были дурные два гола.
   - Мамка, где вы тапочки брали?
   Жужелка спросила:
   - А как же вот ты, например, живешь?
   - Я-то? - переспросил Лешка, больно задетый. А ему казалось, она все
понимает.-Мне бы только цель найти, Я б добрался до нее всеми силами. - Он
никогда не мерился с ней. Его колыхало из стороны в сторону, а она была
устойчивее, яснее. - Мне бы только найти... Уж я бы вцепился,
   Она обеспокоенно посмотрела на него.
   - Если б ты только знал все... Я развинтилась, конечно. Но я
постараюсь... - торопливо, сбивчиво заговорила она. - Если б ты знал!
Может, ты не говорил бы так.
   Она посмотрела на него и замолчала.
   Лешка постоял, точно сквозь пелену, но отчетливо, слово в слово, слыша,
как за спиной у него женщина хвалила плащ на другой женщине и справлялась,
подарили ли ей его, а та отвечала; "Да нет. Муж куплял". Стучало в висках.
Руки наливались тяжестью. Он не хотел услышать больше ни слова. Он понял
все, что Жужелка говорила. Не глядя ей в лицо, отдал кошелку и,
проталкиваясь плечом, стал пробираться с крыльца.
   Он шел под дождем, не разбирая луж. В оставленную на прилавке банку с
томатом падал дождь, кто-то накрывшийся с головой плащом, обгоняя Лешку,
весело сказал:
   - Бог добавил!
   Он слышал, как Жужелка громко позвала его:
   - Л„ша!-И потом еще раз опять:-Леша!
   Он не обернулся.
   Прямо на земле под прилавком сидела женщина, по ее подолу, по голым
коленям ползала белая морская свинка. Женщина доставала из-за пазухи
скомканные рубли и пересчитывала их. Заслышав шаги, она привычно затянула,
поглаживая морскую свинку:
   - Боря не обманет, погадает сейчас. Боря все знает.
   Лешка быстро прошел мимо.
   - Есть ли мне счастье в жизни. Скоро ли придет, кого ожидаю, из
заключения, - монотонно неслось ему вслед.

   * * *

   Он вошел в ворота и, точно слепой, не видя перед собой ничего,
направился к дому,
   - Алексей!
   Он оглянулся. Они сидели вдвоем, мать и отчим, за вынесенным на улицу
столом и играли в домино, точно ничего не случилось и сегодня такой же
день, как вчера.
   - Алексей! - нервно позвала мать.
   Он вернулся от двери и подошел к их столу.
   - Нам нужно поговорить с тобой. Это очень серьезно. - Мать замолчала,
поглядывая то на мужа, то на сына возбужденно округлившимися глазами.
   Ему было все равно: пусть говорят.
   Матюша был в майке, белые руки и плечи его оголены.
   - Вот твоя мать и я... Мы решили. Я согласен был тебя учить. Дать тебе
образование. Настоящее. 11о ты...
   Слова доносились приглушенно, точно в ушах набилась вата.
   В них было что-то оскорбительное. Лешка усмехнулся и отставил ногу.
   - В наше время, когда мы наблюдаем такие свершения... - Матюша с
усилием выбросил из зажатого кулака все пальцы и опять собрал их в кулак.-
Когда спутник в небе... и другие достижения. В такое время бездельничать -
позорное дело.
   Это была истина, и тем хуже для нее, что она высказана таким скучным
белотелым человеком в майке. Матюша запнулся, задвигал, костяшки домино по
столу
   Помолчали. Во дворе хорошо пахло после дождя от кустов и деревьев. По
булыжнику еще сочилась, стекала с пригорка вода.
   Лешка мотался по городу в каком-то нервном возбуждении, ничего не
чувствуя, а сейчас, настигнутый болью, безучастно ждал, когда можно будет
уйти, скрыться с глаз.
   - Как ты стоишь? Что ты корчишь из себя? - крикнула мать.
   Чего она кричит? Было нестерпимо представить, что после всего, что
произошло, Жужелка, если она появится сейчас здесь, услышит, как его
песочат. Он не взглянул на мать. Медленно пригладил обеими руками волосы,
пропуская их сквозь пальцы, чувствуя холодную испарину на спине.
   - Ну так дальше-то что? Или это все?
   - Ты не нукай! - сдерживаясь, строго сказал Матюша. Он никогда не
забывал о сложности своего положения: он - отчим, не отец. - Тебе дело
говорят,
   - А я слушаю.
   - Тебе добра желают. Надо понимать и ценить это.
   - Везде добрые советы, вроде директив.
   - А если кто не умеет понимать советы, так таких заставлять надо.
   - Свирепо вообще.
   Здесь опять помолчали. Матюша, скрестив на груди голые руки,
раздраженно похлопывал себя по плечам.
   - Ты не философствуй,-сказал он.
   Мать обеспокоенно поглядывала на мужа, лицо ее пошло красными пятнами.
   - Да ты скажи уж ему.
   - Так вот, - туго, нехотя заговорил опять Матюша. - Фото у тебя есть?
Две штуки надо.
   - Какое фото? Откуда оно у меня?
   - Значит, завтра же без промедления надо сняться. Заявление и короткую
автобиографию-раз, фотографии-два, справку из школы, что окончил девять
классов,-три. Пойдешь на Торговую, там учебный комбинат
ремонтно-механического завода. Туда отнесешь все.
   - Загадки,-сказал Лешка.
   - Два места всего от фабрики было, - живо вставила мать,
   - Туманности Андромеды,-сказал он, настораживаясь.
   Он им не доверял. Могли бы объяснить яснее. Как-никак его касается.
   - Развязно держишься, - хмуро сказал отчим.
   - Вот именно, - подтвердила мать.
   - Какие еще загадки! Представилась тебе возможность выучиться на
помощника мастера. В общем кончай лоботрясничать.
   Матюша стал излагать, как было дело. Как узнал вчера, что с их фабрики
посылают двоих молодых рабочих в школу помощников мастеров и как сразу же
принял меры, чтобы одно место оставили за ним, то есть за Лешкой. Он
говорил обстоятельно, неторопливо, как уже давно не разговаривал при
Лешке, а мать не выдержала, ворвалась, захлебываясь, возбужденно:
   - Это все так уладилось только потому, что директор так ценит отца!
Только из уважения к нему. (Он не выносил, когда она о Матюше говорила
"отец".) Как он тебе сказал: "Матвей Петрович, только для тебя могу пойти
на это". Так, да?
   То, что ей с Матющей казалось благом для Лешки, не раз принималось им в
штыки. И сейчас, обращаясь к Матюше, мать не спускала пугливо скошенных
глаз с сына, не умолкала и все захлебывалась:
   - Год поучишься - и станешь прилично зарабатывать. Сможешь одеться и
веселиться, как тебе нравится. Ну, чем тебе плохо?
   - Я не пойду, - угрюмо сказал Лешка, глядя себе под ноги.
   Мать притихла, грузно осев, зло, несчастно вскинулась:
   - Ты что, совсем ошалел? Нет, ты объясни, что это такое?
   - Не пойду, и все, - упрямо повторил Лешка. - Пусть посылают, кого
намечали. А я что? Откуда взялся? Сбоку припека?-Что он, какой-нибудь
хмырь, папенькин сынок вроде того, что расписал Лабодапов?
   - Абсурд! - веско сказал Матюша и похлопал себя по плечам,
   - Я в другое место устраиваюсь. Уже договариваться ходил.
   - Интересно, - сказал Матюша; он был задет. - Это интересно. Что ж
ничего не сказал? Молчком, значит. Чего ж ради было просить, унижаться?
   - Да, да1 Ведь он просил, унижался.
   - А куда это ты устраиваешься? - привалясь грудью к столу, недоверчиво
прищурился Матюша. - Давай обсудим, что целесообразней!
   -Да, да! Давай обсудим,-всполошенно подхватила мать.
   Они оба чувствовали себя с ним неуверенно, бессильно и потому
отчужденно.
   - Чего ж обсуждать. Сперва ответа дождаться надо.
   - Так у тебя и ответа еще нет? - Матюша вытер рот рукой, сказал тяжело:
- Ты вот что - ты прекрати издеваться над матерью. Ты вон до чего ее
довел. Завтра же собери, что надо, и отправляйся на Торговую улицу.
   - Не пойду. На чужое место усаживаться не собираюсь.
   - Сопляк ты! - громко сказал Матюша, и его ноздри задрожали от
возмущения. - Кто ты такой, чтобы судить! Посознательнее тебя, такого
молокососа, люди...
   Лешка шагнул к столу, лицо его потемнело от бешенства.
   - А вы, вы... - задыхаясь, заговорил он.
   - Как ты смеешь! - крикнула мать. - Отец все для тебя старается!
   На их громкие голоса выглянула старуха Кечеджи и опять закрыла дверь.
Зло, сквозь слезы, визгливо, мать не унималась:
   - Вот дрянь! Какая дрянь! Что себе позволяет! Еще рассуждает! А у
самого одна гадость на уме... Девчонка!
   Он вцепился в край стола, яростно тряхнул его, и костяшки домино
шарахнулись на землю.
   - И скажу! Скажу! Это подлость! Все равно это подлость!..
   Все, все подлость! И эти выкрики матери и то, что Матюша отнял у
кого-то место для него. Все, все!
   Мелькнуло побелевшее лицо матери. Она поднесла руку к глазам,
защищаясь, будто ее собираются ударить.
   - Что я такое сказала? Ну что я сказала? (Он сразу остыл, у него
сжалось сердце: такая она была жалкая, испуганная.)
   Давай говорить по-хорошему. Слышишь? По-хорошему! - просила она.
   Но уже было поздно говорить по-хорошему, даже если б он мог ее
простить. Да и как с ними разговаривать? Все вызывало с их стороны бешеный
отпор. "Кто ты такой, чтобы судить! Заслужи сначала это право! Сопляк!" -
и так далее, вроде как сегодня, как будто, только выйдя на пенсию,
научишься отличать честное от подлого.
   Мать робко поглядывала на Матюшу, ища в нем поддержки, но он молчал.
Никто не собрал с земли домино.
   Лешка постоял молча, повернулся и побрел к двери. Он лег на свою
кушетку лицом вниз и слышал, как тихо вошла мать. Она опустилась-к нему на
кушетку, и он подвинулся, давая ей место. Она нерешительно гладила его по
спине, и он чувствовал запах ее волос, который так любил в детстве,
похожий на запах сена, потому что она мыла волосы настоем ромашки.
Пригнувшись к его затылку, она шептала торопливо:
   - Ты ведь не такой. Это все твой дружок научает тебя. Все наши
несчастья от него. Все он, Лабоданов...
   Лешка молчал; пусть говорит, бог с ней. Он не мог сейчас ничего
объяснять, спорить. Ему было так плохо, так мучительно больно, что он даже
хотел, чтобы она вот так сидела около него.
   Он рывком повернулся на спину. Ее белое поблекшее лицо повисло теперь
совсем близко над ним. Он видел ее светлые глаза в красных прожилках и
располневшую шею, окольцованную глубокими складками. Она больше не
казалась ему красивой, и он жалел ее.
   - Ты был совсем другим, пока с ним не подружился. Ты был ласковый
мальчик, Леша.
   Он встрепенулся:
   - Если б ты только знала все, мамуля! Если б ты могла понять!.
   Больше он не сказал ни слова. Ведь она ничего не понимала, ничего.
Когда она начинала рассказывать о нем, она всякий раз припоминала одно и
то же: что у него были очень маленькие ножки и он лет до семи ходил в
туфельках с пуговичками, как у девочек. И еще-как однажды она вернулась
домой очень поздно, а он не спал, ждал ее и кинулся к ней с воплем:
"Мамуля, я боялся, что ты умерла!" Его тошнило от этих рассказов.
   Что с ним было потом, когда он сменил туфельки на ботинки с подошвами
из кожимита, неведомо ей, прошло мимо нее.
   Он подбил на катке внучку старухи Кечеджи, он убегал, и его возвращали
домой из детприемника, он спустился по водосточной трубе с четвертого
этажа школы-в ее представлении все это означало только одно: он грубел.
   На своих маленьких, неустойчивых ножках, обутых в купленные еще по
ордеру туфельки, он куда-то навсегда ушел от нее.
   И превратился во что-то крайне неуютное: тайно курил, огрызался
ломающимся голосом, вечно терзал ее тревогой за его будущее.
   Она всегда сопоставляла то, каким он был, с тем, что с ним стало, и эта
перемена всякий раз ошеломляла ее.
   Он был куда чувствительнее ко всему, что происходило с ней.
   Как принесли извещение о гибели отца и вообще подробностей того дня он
не помнил - слишком мал был. Но крик матери, ужасом отозвавшийся где-то
внутри у него, еще много лет готов был зазвучать опять, стоило только
подумать об отце. И, оставаясь один в доме, он избегал смотреть на стену,
где висела увеличенная фотография отца в пилотке. И если нечаянно
встречался с его непреклонным взглядом, поспешно отводил глаза.
   "Мой муж погиб в Берлине", - говорила всем мать, и ее глаза краснели от
сдерживаемых слез.
   Лешка знал: отец погиб, участвуя в штурме Берлина, за два дня до его
падения. Всего за два дня. Плохо всем, к кому не вернулись отцы. Но им с
матерью хуже всех, потому что отец погиб всего за два дня до победы.
   Растерянная, сбитая с толку тем, что еще всего два дня, и он бы
вернулся, как возвращались к другим женщинам мужья, и они бы тоже пили
водку, смеялись, и плакали, и пели бы песни, а потом он стал бы заботиться
об угле и картошке и после работы гулял бы за руку с мальчиком, она всюду
твердила: "Мой муж погиб в Берлине".
   Ее слушатели сочувственно покачивали головами и часто в утешение
говорили ей, что она еще молода и красива, и тем еще больше растравляли в
ней обиду на жизнь.
   В то время она еще работала в больнице медсестрой, пропадала сутками на
дежурстве, а вернувшись домой, отсыпалась и, вялая, с растрепанными
волосами, сидела у патефона, подперев кулаком щеку, слушала музыку,
мечтательно уставившись кудато в пустоту.
   Лешка вечно хотел есть. Когда оставался опять на сутки один под
присмотром соседок, старуха Кечеджи - ее зять Петька вернулся с войны с
одним глазом и устроился на консервную фабрику кладовщиком - приносила ему
тарелку вкусного рыбного супа. Он половину съедал, половину оставлял
матери.
   Изредка он спрашивал мать об отце, но она либо ничего не знала о нем,
либо позабыла и помнила только то, что у нее был муж и он погиб в Берлине
за два дня до победы, и она осталась одна с ребенком на руках. Из-за
смешивших его слов "с ребенком на руках" то, что она говорила, казалось
ему не совсем правдоподобным. Но отца все же не было, и его не ждали
больше.
   Ему не нравилось играть в войну. А когда Лешку как меньшего ребята
заставили быть "фрицем", потому что кто-то ведь должен им быть, иначе игра
не могла получиться, и вскоре у него вышибли из рук палку, которой он
размахивал, и закричали, что "фриц" убит, а Лешка продолжал драться,
размахивая руками, и тогда ему сильно влепили по уху, чтобы играл как
надо-по правилам, он едва не разревелся, но сдержался: у него не было
отца, чтобы наказать обидчиков.
   К матери время от времени стали приходить по вечерам гости. Перед тем
как им прийти, мать возилась на кухне и напевала своим нелепым, деревянным
голосом. И ему становилось весело, он шумно хлопал дверьми, вбегая со
двора, и подпевал ей Она надевала нарядную кофту, сшитую из голубого
панбархата, присланного в посылке отцом в те последние дни, когда он еще
был жив и она еще не была "одна с ребенком на руках".
   Иногда мать звала его, чтоб он шел к ним в комнату, где пили и
веселились гости, и те угощали его, и мать, красивая и чужая, прижималась
к нему и чмокала его в щеку, и ему было неприятно, что она это делает на
глазах у всех. И он был рад, когда вскоре его выдворяли за дверь. В такие
вечера он укладывался спать на кушетке в проходной комнате, и слышал, как
гости хором пели "Выходила на берег Катюша", и различал голос матери, и
ему казалось, что это песня о ней с отцом. Но не о той, которая сидит
сейчас с гостями в голубой панбархатной кофте, и не о том, который погиб в
Берлине, но в то же время о них, но только молодых, и без кофты, и без
"погиб в Берлине".
   Потом в доме завелся небольшого роста тихий человек в старом
милицейском кителе, взлохмаченный кларнетист, которого все звали Духовой.
Гости вывелись. Духовой приволок выданный ему в школе, где он руководил
кружком, мешок картошки.
   Мать стала исправно готовить обед. В это время на Большом
металлургическом восстановили взорванную немцами домну и по вечерам все
выходили на Торговую улицу, откуда хорошо было видно, как шел чугун. Он
шел огненной лавиной, брызги огня отражались в реке Кальмиус, розовый дым
окутывал их, а на небе вставало зарево, и люди восторженно подбрасывали
вверх шапки, обнимались и говорили: "Это счастье. Это необыкновенная
красота. Это наш салют".
   Духовой, как чуть ли не все в городе, считал себя причастным к Большому
металлургическому. В дни своей молодости он работал на заводе и был, по
его словам, выдвинут из рабочей массы в училище как музыкально одаренный.
Он рассказывал, как потом руководил духовым оркестром в мартеновском цехе
при покойном начальнике Бережном и как тот приходил усталый на репетиции,
сидел, закрыв глаза, дремал и слушал. И гордился: на демонстрации
мартеновский цех выступал со своим оркестром. А с его смертью стала
глохнуть в цехе культура, не нашлись средства, и Духовому пришлось перейти
с завода в оркестр городской милиции. Он считал, что перевелись люди,
умевшие ценить культуру, и нынешние некультурные руководители ради
копеечной экономии не привлекают к работе квалифицированных музыкантов.
   Если ему возражали, он не настаивал, легко уступал, тушуясь.
   Он оставался здесь в годы оккупации-не успел вовремя выбраться из
города - и был схвачен немцами как сотрудник советской милиции. Но
отчаянные рыбачки из слободки - среди них он прожил всю свою жизнь и на их
свадьбах неизменно играл на кларнете - сумели сунуть немцам хабар и
выкупить его.
   Он был человек с оккупированной, к тому же подвергавшийся, и, если не
был выпивши, вечно чего-то боялся, и храбрился, лишь когда открывал
футляр, припадал к кларнету и надувал щеки. И мать, притихшая,
напряженная, заражалась его тревогой. Она теперь говорила тихо, как бы
защищаясь от возможных бед: "Мой муж погиб в Берлине", - и делала вид, что
по-прежнему живет вдвоем с сыном, хотя это было нелепо - все знали про
Духового и видели каждый день, как он шел по двору. Если кто-нибудь колол
ей глаза Духовым, мать вспыхивала:
   "На что он мне сдался!" Или говорила еще грубее, передергивая нервно
плечами: "На черта мне его обстирывать!"
   Старуха Кечеджи недоверчиво покачивала головой:
   - Не скажи! Когда мужчин нету, то и петух Сулейманпаша.
   Но беда пришла не с той стороны, откуда ее ждали. Она явилась из
слободки в облике старых рыбачек, галдевших под окнами. требовавших, чтоб
Духовой к ним вышел.
   Суровые и властные, они увели его, и он покорно пошел за ними назад в
слободку, к объявившейся невесть откуда жене, старой, измученной гречанке,
угнанной немцами много лет назад вместе с поездом, где она служила
проводницей; тогда она была еще молодой и здоровой.
   Духовой несколько раз приходил и молча, страдая, смотрел на мать. А
мать сидела красная, надутая. Лешка чувствовал, как она оскорблена и
несчастна, и ему было мучительно жалко их обоих.
   В это время в доме у старухи Кечеджи тоже разыгрывалась драма. Ее зять,
Петька, такой покладистый до войны, не приживался в семье во второй раз,
подозревал, что жена ему изменяла. пока он воевал и лишился глаза.
   Он скандалил и громко требовал развода. И старуха Кечеджи на весь двор.
чтобы слышали люди, уговаривала дочку:
   - Дай ты ему развод. Не ты ж его бросила, он тебяпусть ему будет стыдно!
   Но взрослым стыдно никогда не бывает. Стыдилась за них и страдала
внучка старухи Кечеджи - Томочка, которая сейчас учится в Рязани в
фельдшерском училище. Повзрослевшая, молчаливая, ни на кого не глядя, она
быстро проходила через двор.
   Лешке нравилось, идя в школу, красться за ней, смотреть, как она
разбегается и скользит по обледенелым, накатанным дорожкам. Залепить ей в
спину снежком и следить из-за укрытия, как, обернувшись сердито, она будет
искать, кто это сделал, и не найдет и пойдет дальше быстрым, деловитым
шагом, и две косы будут настороженно подпрыгивать на спине.
   Он отчаянно влю