ии армию, опираясь на верных ему  военачальников  типа  Уборевича,
Якира, Белова и других, используя недовольство крестьянства,  недовольство
сменяемого  аппарата,  демагогически  провозглашая  защиту  революции   от
"сталинской диктатуры", он может совершить переворот, перебив, перестреляв
в ходе переворота все преданные ЕМУ кадры,  перед  кровью  Тухачевский  не
остановится  -  подавления  кронштадтского  и  антоновского  мятежей   это
доказали.
   Ладно,  пусть  тешат  себя  такими  надеждами.  Надо  будет   назначить
Тухачевского _первым_ заместителем  наркома,  пусть  почувствует  доверие,
пусть думает, что товарищ Сталин ни о чем не догадывается.
   Но монолит следует разрушить, армию  надо  расслоить,  ввести  воинские
звания, как это было в царской армии, как это существует  во  всех  армиях
мира. Введение воинских званий отделит командный состав от рядового, а сам
командный состав разделит на многие категории, это  направит  честолюбивые
устремления офицерства не на мысли о положении в стране  и  партии,  а  на
мысли о своем собственном положении внутри армии.
   Самым главным - Ворошилову, Буденному, Блюхеру, Егорову, Тухачевскому -
дать звания маршалов, последующим - генералов. Пожалуй,  звание  "генерал"
преждевременно:  слишком  ассоциируется  с  царским  генералитетом.  Слово
"маршал" идет откуда-то оттуда, от французской революции, от Наполеона,  в
царской России такого звания не было, фельдмаршал был, а маршалов не было.
Вместо генералов - командармы, комкоры,  комдивы,  комбриги,  а  уже  ниже
можно, как было  в  царской  армии:  полковник,  майор,  капитан,  поручик
Поручик тоже что-то белогвардейское. Скажем, лейтенант  или  что-нибудь  в
этом роде. Пусть Егоров с Тухачевским  подумают.  Они  эти  звания  хорошо
знают. Еще по службе в царской армии.
   Для разных  категорий  командного  состава  установить  разные  оклады,
высокие оклады, разработать систему привилегий: дополнительную  оплату  за
срок службы, большие пенсии, построить жилые дома для комсостава, клубы  и
тому подобное - это еще больше отделит армию от народа, народ  никогда  не
жаловал офицерства. Можно даже ввести новую форму  для  комсостава,  чтобы
выделялись. Отменить  все  ограничения  для  казаков,  восстановить  форму
казачьих соединений.
   Казаки  особенно  недовольны   коллективизацией,   привыкли   к   своей
сословности, а их  превратили  в  обыкновенных  колхозников,  вот  и  надо
восстановить  традиционную  форму  донских,  кубанских,  терских  и   иных
казаков, пусть носят свои лампасы, околышки, кубанки - это удовлетворит их
самолюбие и еще больше разделит народ. Надо показать армии, что ОН  любит,
пестует ее, полностью ей доверяет. И командному составу прежде всего.
   Все это нейтрализует армию на то время, пока  будет  происходить  смена
аппарата НКВД. А потом, опираясь на новый аппарат НКВД, надо будет нанести
быстрый и решительный удар  по  военным  кадрам,  по  Тухачевскому  и  его
компании, по так называемым героям гражданской войны. Эти  "герои"  никому
не нужны.
   Конечно, романтика гражданской  войны  -  это  капитал.  Он  нужен  для
воспитания молодежи. "Чапаев" оказался хорошим фильмом, говорят, даже дети
играют в Чапая.
   Пусть создают побольше фильмов о героях гражданской войны, но не о ныне
живущих, а о  погибших:  Щорсе,  например,  Котовском,  Пархоменко,  Лазо,
Киквидзе. Только так! О живых никаких фильмов.  Неизвестно,  что  будет  с
живыми! Серафимович - хороший  писатель,  "Железный  поток"  -  популярная
повесть, однако главным героем сделал реальное лицо - тогдашнего командира
таманцев Ковтюха, бывшего штабс-капитана царской армии, лицо  сомнительное
во всех отношениях.
   Сейчас главная задача - использовать факт убийства Кирова.  Для  начала
открытый троцкистско-зиновьевский процесс, большой  процесс,  вытащить  на
него побольше народа. И всех расстрелять.
   Этот  процесс  положит  начало  уничтожению  всех   врагов,   активных,
притаившихся и потенциальных, потянет за собой другие процессы -  открытые
и закрытые, положит начало кадровой революции.
   Киров, Киров, Киров! Эту жертву народ не должен  забывать,  эту  жертву
народ должен помнить и  должен  мстить  и  мстить  за  нее.  Надо  глубоко
внедрить в душу, в сознание  народа  любовь  к  Кирову,  народ  не  должен
забывать о нем ни на минуту.
   Нужно выпускать книги о Кирове, фильмы о Кирове,  называть  его  именем
города и села, фабрики и заводы, музеи и  театры.  Все  должно  напоминать
народу  Кирова  -  он  должен  стать  реликвией,  вечной  болью,  народной
незаживающей раной. Эту рану надо бередить и бередить, она должна  служить
народу вечным напоминанием о врагах, которых надо истреблять и истреблять.



17

   Приближалась осень 1935 года, вторая  осень  Сашиной  ссылки.  Коровник
закончили, и работы у Саши опять не было. Пойдет по реке шуга, и он, и без
того одинокий, будет совсем  оторван  от  мира.  Зарядили  осенние  дожди.
Деревня казалась безлюдной, собаки  и  те  попрятались.  Саша  перечитывал
старые газеты, старые журналы, знал их наизусть.
   Летом 1935 года Зида уехала на каникулы к дочери, но к  1  сентября  не
вернулась, в школу прислали другую учительницу. Значит,  уехала  навсегда,
исчезла из его жизни.  Только  уже  зимой  Саша  получил  от  нее  письмо.
"Прощай, Саша, спасибо за все, что  ты  мне  дал.  Желаю  тебе  свободы  и
счастья... Вспоминай иногда обо мне..." И есенинские строки:  "Но  тебя  я
разве позабуду! И в моей скитальческой судьбе близкому и дальнему мне люду
буду говорить я о тебе".
   Письмо без обратного адреса, штамп на конверте  неразборчив.  В  общем,
исчезла. Почему? Из-за дневника? Но  он  ведь  искренне  раскаялся  тогда,
попросил прощения, их отношения как будто наладились,  и  все  же,  видно,
рубец остался. И Варя. Саша думал о ней, Зида это чувствовала,  хоть  вида
не показывала, не ревновала. Может быть, другое: видела - ссылку с  Ангары
уводят, уведут и Сашу, может быть, не хотела, чтобы это было  при  ней,  и
сама уехала, не вернулась. Правильно, наверно, поступила.
   Письмо Сталину Саша  не  отсылал.  Он  всегда  считал  себя  политиком:
комсомольский   вожак,   мечтал   когда-то   поступить   в    Свердловский
коммунистический университет. А какой он политик? Политика - это совсем не
то, что представлял  он  себе  в  юности:  нечто  простое,  прямолинейное,
честное, идейное, без интриг и обмана. Наивный  дурачок,  потому  и  попал
сюда. Будь он настоящим политиком, ловким, гибким,  сообразил  бы,  что  в
праздничном номере стенгазеты нельзя не упоминать имени товарища  Сталина,
нельзя под портретами ударников учебы помещать эпиграммы  на  них,  нельзя
конфликтовать с  преподавателем  по  бухгалтерии,  если  тот  прикрывается
марксизмом-ленинизмом. И если тебя вытащили на партийное собрание, то надо
каяться и признавать свои ошибки. И после того как Сольц его  восстановил,
не надо было конфликтовать с  Баулиным  и  Лозгачевым.  Настоящий  политик
знает, что надо и что не надо, что можно  и  чего  нельзя.  Мог  прекрасно
жить, свято верить в идею, как  верят  в  нее  миллионы  людей,  работать,
заниматься своим делом, опять же,  как  занимаются  своим  делом  миллионы
людей, верящих в коммунизм и не лезущих в политику. Политика - это не  для
него, политики честолюбивы, стремятся к власти, к сохранению  власти,  это
неизбежно ведет к политиканству, к интригам, озлоблению, лжи,  вероломному
уничтожению противников, о чем свидетельствует последний процесс. Он пошел
в технический вуз вместо гуманитарного, исторического,  ведь  любил,  знал
историю, но разве может историк  активно  участвовать  в  социалистическом
строительстве? Старинный документ, найденный  историком  и  принесший  ему
славу, чего стоит он по сравнению  с  кирпичом,  положенным  каменщиком  в
основание  доменной  печи?  Документ  -  прошлое,  домна  -  будущее,  так
рассуждал он всегда, убежденный, что материальные ценности имеют  решающее
значение  для  человечества  вообще,  а  для  России  особенно:  ее   надо
превратить из отсталой в передовую, из аграрной в  индустриальную,  мощную
пролетарскую державу, оплот грядущей мировой  революции.  До  архивных  ли
изысканий при этом?
   Безусловно,  без  духовных  ценностей  человечество   тоже   не   может
существовать. Саша любил литературу, читал и по-русски,  и  по-французски,
читал много, легко запоминал стихи, никогда не плакавший даже  в  детстве,
мог прослезиться над пронзительной строкой.
   Его сосед по квартире Михаил Юрьевич спрашивал:
   - Саша, почему вы не пишете?
   - Почему я должен писать?
   - Человек пишущий привыкает грамотно, литературно выражать свои  мысли.
Умение писать - первый признак  интеллигентности,  раньше  в  классических
учебных заведениях этому учили, хотя и не  готовили  писателей.  Вспомните
Царскосельский-лицей.  Не  будь   там   рукописных   лицейских   журналов,
литературных  кружков,  сочинения  экспромтом   стихов,   даже   повестей,
эпиграммных стычек, то есть всего, что  мы  называем  сейчас  литературной
самодеятельностью, я не уверен, имели бы мы Пушкина... Писательство, пусть
даже  для  себя,  развивает   наблюдательность,   воображение,   фантазию,
цивилизует человека. Мне кажется, вы совершаете большую ошибку.
   Саша часто вспоминал Михаила Юрьевича. В его комнате  он  просиживал  в
детстве часами. Михаил Юрьевич подкидывал ему то одну  книгу,  то  другую.
Чистый, порядочный, прекрасный человек, несгибаемый  в  своих  взглядах  и
убеждениях. Царское Село. Лицей. Саша усмехнулся - особенно актуально  это
звучало здесь, в ссылке, на Ангаре.
   На Ангаре он не только  не  вел  дневника,  не  делал  даже  записей  в
блокноте.  Помнил  адреса  мамы,  отца,  Марка,  маминых   сестер,   этого
достаточно. У него и блокнота не было. Завтра придут с обыском -  отвечай,
кто есть кто, упоминание в его записной книжке может погубить человека.
   Только бы не погибнуть в этой мясорубке.  Только  бы  отпустили,  когда
закончится срок  Конечно,  освободят  с  минусом,  с  запрещением  жить  в
двадцати или тридцати городах, поставят отметку в  паспорте,  чтобы  опять
забрать при  первом  удобном  случае.  И  придется  обязательно  заполнять
анкету. Он может работать шофером, но на любой автобазе  сидят  кадровики,
проверяют каждого, судимость не скроешь.
   Значит, ни в учреждение, ни  на  предприятие  поступать  нельзя.  Нужно
найти что-нибудь такое, что позволит не заполнять анкет. Но что? Свободная
профессия. Какая?.. Рисовать он не умеет, петь - голоса нет,  в  актеры  -
никогда не пробовал, к тому же в театре тоже заполняют анкеты. Зря  он  не
научился у Феди играть на  баяне,  мог  бы  играть  на  танцплощадках,  на
свадьбах, перебивался бы как-нибудь... Но уже теперь поздно учиться,  Федя
скоро уезжает.
   Псевдоним - вот что главное! Только под псевдонимом он скроется "от  их
всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей". Но псевдонимы бывают только  у
писателей, у поэтов. А для этого нужен  талант,  а  таланта  у  него  нет.
Михаил Юрьевич советовал ему писать, и в  школе  у  них  был  литературный
кружок, ребята читали свои стихи, рассказы. Саша  не  ходил  туда,  смешно
читать беспомощные опусы, когда есть Пушкин и Толстой, Бальзак и Шекспир.
   А вот на занятия исторического  кружка  ходил,  вел  его  преподаватель
истории  Алексей  Иванович  Стражев,  прекрасный  преподаватель,   умница,
замечательный рассказчик. Они работали в  кружке  по  темам.  Саша  выбрал
историю Великой французской революции, Алексей Иванович хвалил его работы.
Однажды даже пригласил к себе домой и долго разговаривал с ним  по  поводу
Сашиного  очерка:  "Сен-Жюст.  Опыт   политического   и   психологического
портрета". Сказал, что со временем, если Саша  будет  серьезно  заниматься
этим периодом, он поможет публикации некоторых его работ.
   Но Саша не стал заниматься историей, поступил в Транспортный  институт,
однако интереса к истории не потерял, почитывал, что попадалось под  руку,
а  по  Великой   французской   революции   даже   собирал   книги,   когда
представлялась возможность что-нибудь купить. А теперь может  пригодиться!
Как хорошо, что он еще зимой попросил маму прислать ему эти  книги...  Вот
они  лежат  у  него  на  столе.  Книги  Матьеза,  Жореса,  переведенные  с
французского, Лефевра и Кардела на французском, статьи  Маркса,  Энгельса,
Ленина,  относящиеся  к  Великой  французской  революции,  книги   Лукина,
Тарле...
   В сущности, материал у него  есть.  Конечно,  исторические  работы  под
псевдонимом не печатают, но если  их  беллетризовать,  писать  очерки  или
рассказы о Робеспьере, Сен-Жюсте,  Дантоне,  Марате,  об  убийстве  Марата
Шарлоттой Корде, о  казни  Людовика  XVI  и  Марии  Антуанетты,  о  борьбе
якобинцев с жирондистами, о взятии Бастилии, о создателе "Марсельезы" Руже
де Лиле, о Мирабо, Лафайете... А  трагическая  судьба  коммуниста-утописта
Бабефа. Сколько имен, сколько событий, сколько революционной романтики...
   У Саши не выходила из памяти повесть "Под знаменем башмака"  Алтаева  о
гуситских войнах. В детстве он читал ее с увлечением, так же как и  другие
его повести: "Освободитель рабов" - о  Линкольне,  "Черную  смерть",  "Под
гнетом инквизиции"... Все это были  исторические  рассказы  для  детей  из
эпохи народных движений и революций.  Потом,  повзрослев,  он  понял,  что
повести  Алтаева  поверхностны,  наивны,  сентиментальны,  но  для   детей
занимательны по фабуле - действия  исторического  лица  всегда  интересны,
узнал, что Алтаев -  это  псевдоним  писательницы  Маргариты  Владимировны
Ямщиковой. И вот  всю  жизнь  прожила  под  псевдонимом  и  перерабатывала
исторические сюжеты в занимательные книги для детей.
   Может быть, и у него получится. Что-что,  а  историю  он  знает,  умеет
пользоваться историческими источниками, этому его научил Алексей Иванович.
   И у него нет другого выхода.
   Первый рассказ Саша начал писать о Сен-Жюсте. Хорошо или плохо  у  него
получается, он не знал, но писал. Если при новом аресте, обыске найдут эти
бумаги, он скажет: "Пишу очерки и рассказы для детей  и  юношества".  Они,
конечно, усмехнутся - выискался "писатель", но  состава  преступления  тут
нет, каждый имеет право писать рассказы. Они не антисоветские, наоборот, о
революции, которую Маркс, Энгельс и Ленин оценивали очень-высоко. Владимир
Ильич Ленин называл ее великой революцией.
   Главное - написать побольше. Основным расходом был теперь керосин, Саша
писал до глубокой ночи и, встав рано  утром,  рвался  к  столу  -  в  этих
страницах его будущее, его свобода. По нескольку  раз  переделывал  каждую
страницу, каждую главу, а потом  и  весь  рассказ.  Окончательный  вариант
переписывал в двух экземплярах (копирки у него не было):  один  для  себя,
другой для мамы,  мало  ли  что  может  с  ним  случиться,  хоть  рассказы
сохранятся. Саша торопился, чтобы с  первой  зимней  почтой  отправить  их
маме. Но, когда переписывал, опять что-то не нравилось, опять переделывал,
казалось, этому не будет конца.
   Первые свои рассказы о Великой французской революции Саша отослал  маме
только зимой 1936 года.
   "Время  свободное  есть,  вот  и  балуюсь  пером.  Только   никому   не
показывай".


   Захаживал Саша только к Феде.
   В  его  тесной  лавке  стоял  особенный  москательно-бакалейный  запах,
уютный,  приятный,  наверное,  потому,  что  отличался   от   опостылевших
деревенских запахов. Прилавок - широкая плаха,  с  потолка  свисают  весы,
похожие на коромысло, вдоль стен полки, на них  табак,  спички,  кирпичный
чай, пуговицы, нитки, в медных котелках дробь, куски свинца,  в  жестянках
пистоны, порох, в синей бумаге головки сахара, тут же куски  крестьянского
сукна, ситца, молескина, на  вбитых  в  стену  гвоздях  бусы,  дешевенькие
колечки, сережки, цепочки...
   Каждая иголка, каждое колечко стоят денег - за всем надо  уследить,  за
все отвечать,  за  все  спросят.  И  все  надо  продать,  сбыть,  пока  не
испортилось, не залежалось,  не  протухло,  не  вышло  из  цены  -  наедет
ревизор, корми его, пои, заливай глотку спиртом и в дорогу  дай...  Федино
рвение тоже было уютным - он _хозяйствовал_. Себя Саша не  представлял  за
прилавком, но  мальчишкой  любил  толкотню  Смоленского  рынка.  В  начале
двадцатых годов в Москве было голодно, и он  с  мамой  уезжал  на  лето  к
дедушке, в маленький городок  на  Черниговщине,  и  там  Саша  тоже  любил
потолкаться по пестрому, живописному украинскому базару.
   Федя встречал Сашу радушно, времени для общения было достаточно - товар
ему уже не завозили. С первой санной  дорогой  в  Мозгову  прибудет  новый
продавец, а Федю зачислили на курсы в  Красноярск,  с  1  января  тридцать
шестого  года  начнет  учиться  и  через  два  года  станет  председателем
райпотребсоюза, а поглянется начальству, оставят  в  Красноярском  краевом
потребсоюзе.
   - Теперь округа ликвидировали, знаешь? На области перешли  и  на  края.
Область, значит, где одни русские живут, а край - где кроме русских  живут
и другие _нации_: тунгусы - по-нынешнему эвенки, хакасы,  долганы,  ненцы,
оттого и зовется _край_. Все будет ладно! Чо мне тут делать? Нету ходу!  В
райпо из продавцов не выгребешь, сверху все присылают  обученных.  И  кого
видишь в Мозгове, никого не видишь, торговать  не  с  кем,  что  мне  тута
делать? Сидеть, носом клевать... Ушла белка, пропала охота, денег, однако,
ни у кого нет. Отец и мать помрут скоро. Мария замуж вышла...  Лариска?  А
пошто мне Лариска, разводка? В Красноярске жену себе подберу городску,  не
деревенску, образование чтобы на людях показаться не в зазор.
   Так рисовал себе свою блестящую будущность Федя, нисколько не  смущаясь
тем, что перед ним человек, который остается в ссылке и не знает, что  его
ждет после ссылки. В  Феде  была  твердая  убежденность  в  справедливости
устройства мира. Так, значит, положено: одни идут наверх, другие  -  вниз,
третьи остаются на своих местах, каждый должен довольствоваться  тем,  что
ему определено. А если каждый будет  лезть  в  начальники,  то  произойдет
полный беспорядок. Порядок тогда, значит, когда начальники сами определяют
каждому его место.
   Поражало в Феде еще  и  другое.  Саша  раньше  встречался  с  сельскими
комсомольскими активистами, никто из них не  думал  о  карьере,  о  личных
выгодах,  были  преданы  общему  делу,  интересы  партии  были   для   них
единственными. Для Феди же единственными  были  интересы  собственные,  он
искренне считал это само собой разумеющимся. Откуда  такое?  Неразвитость,
малограмотность или признаки чего-то нового, новый  тип  активиста,  черты
которого Саша уже видел в Лозгачеве  и  Шароке,  они  казались  ему  тогда
единичными, а они, оказывается,  приобрели  массовый  характер,  создается
новый общественный тип.
   Но кроме Феди здесь не с кем было общаться, и Саша принимал его  таким,
каков он есть.
   Сидели они обычно в кладовке, выпивали. Иногда  Федя  брал  гармонь  и,
подыгрывая себе, пел:

   В одном прекрасном месте,
   На берегу реки,
   Стоял красивый домик,
   В нем жили рыбаки.

   Там жил рыбак с женою
   Рыбачьим трудом,
   У них было три сына -
   Красавцы - хоть куда.

   Один любил крестьянку,
   Другой - партийную,
   А третий - молодую
   Охотника жену.

   В этом месте Федя замолкал, делал таинственное лицо, подмигивал Саше...

   Охотник в лес собрался
   За белкою идти,
   С цыганкой повстречался,
   Умела ворожить.

   Раскинула все карты,
   Боялась говорить:
   Твоя жена не верна -
   Король бубен лежит.
   А тут ей - и могилка,
   Шестерка говорит.

   Охотник разволнован,
   Цыганке уплатил.
   А сам скорей на лошадь
   И к дому поспешил.

   Он к дому подъезжает
   И видит: у крыльца
   Жена его в объятьях,
   Целует рыбака.

   Он снял с себя винтовку
   И стрелял в рыбака.
   Рыбак упал на землю
   И кровью залился.