тский Союз к будущей войне.



24

   Теперь Вадим догадался, о каких военных  спрашивал  его  Альтман  после
очной ставки с Сергеем Алексеевичем.
   Вблизи Арбата, в Большом Ржевском переулке, жили высшие военачальники -
Гамарник, Уборевич, Муклевич, еще кто-то. Муклевича  Ромуальда  Адамовича,
командующего военно-морскими силами страны, Вадим видел несколько раз. Тот
ходил по переулку пешком, причем не по тротуару, а по  мостовой,  красивый
адмирал в фуражке и темной морской  форме  с  кортиком.  Почему  он  ходил
пешком, почему по середине  мостовой,  было  непонятно,  раскланивался  со
встречными, улыбался детям.
   Как-то в разговоре выяснилось, что Муклевич знаком Сергею  Алексеевичу.
Раз в месяц или раз в две недели Сергей Алексеевич появлялся в том доме  в
Большом Ржевском, стриг своих клиентов. О  Муклевиче  он  отзывался  очень
почтительно: "Высокий начальник".
   Значит, из-за этого "высокого начальника" и терзали Сергея Алексеевича,
иначе Альтман не стал бы спрашивать о военных. После показаний  Вадима  за
парикмахером стали следить, поставили "топтунов" возле его  дома  и  возле
парикмахерской, чтобы знать - кто к нему ходит, к кому он ходит,  и  вышли
на Муклевича. Удача: сам Сергей Алексеевич им был  не  нужен,  а  Муклевич
нужен, и, может быть, нужен еще кто-нибудь из крупных военачальников, кого
обслуживал Сергей Алексеевич. Поэтому-то Сергей Алексеевич  ни  в  чем  не
признавался,  понимал,  что  каждое  его  слово,  даже  самое  безобидное,
обозначало бы гибель невинных людей. А они требовали от него не безобидных
слов, он должен был, видимо, показать, что и Муклевич высказывался  против
Сталина,  что  высмеивал  попытки  все  приписать  Троцкому:   "Без   Льва
Давыдовича не  обошлось",  что  одобрительно  посмеялся  над  анекдотом  о
Радеке, да и добавил к нему еще что-нибудь нелестное  о  Сталине.  И  зубы
ему, возможно, выбили тогда, когда он не согласился подтвердить  версию  о
том, что в доме Муклевича собирались военные, осуждали Сталина,  и  всякую
прочую чепуху в том же роде. Били в кровь, а Сергей  Алексеевич,  бедняга,
повторял, наверное, то же, что и на очной ставке: "отрицаю,  отрицаю",  не
понимая главного: стойкость его ничего  не  изменит.  Дал  он  вымышленные
показания или не дал, Муклевича все равно  расстреляют,  а  самого  Сергея
Алексеевича прихлопнут за просто так, за упрямство. И что там  ни  говори,
как ни  оправдывайся,  -  факт,  что  именно  он,  Вадим,  толкнул  Сергея
Алексеевича в эту яму, угробил хорошего человека, спасая свою шкуру.
   Раньше он надеялся: его псевдоним никогда не будет расшифрован,  теперь
ясно, что ни одному слову Альтмана верить нельзя. Сегодня Альтман выставил
его свидетелем на очной  ставке,  а  завтра  в  качестве  свидетеля  может
вытащить на суд. Для чего он потребовал от него  официальную  рецензию  на
"Далекое" Афиногенова? И зачем он, трижды дурак, согласился переписать  ее
под  своей  фамилией?  Устроят  над  Афиногеновым  показательный  процесс,
предъявят этот документик за подписью Вадима, и его роль  станет  известна
всем. Прощай тогда все планы и мечты. Ничего он уже не  напишет  стоящего,
покровители  сразу  отвернутся,   кому   охота   поддерживать   секретного
сотрудника - Карамору?
   "Карамора"! Надо же было, чтобы именно в день очной  ставки  с  Сергеем
Алексеевичем вспомнил он этот рассказ Горького о доносчике, агенте царской
охранки. Увидел в уборной газету месячной давности с портретом Горького  -
отмечали первую годовщину его  смерти  -  и  сразу  сверкнуло  в  мозгу  -
"Карамора"! Ну  а  сам  Горький?  Умилялся  строительством  Беломорканала,
превозносил чекистов, славословил Сталина, дал ему в руки страшный лозунг:
"Если враг не сдается, его уничтожают". Ему легко было писать  "Карамору",
легко было с высоты своего особого положения клеймить тех, кто  _попал_  в
такие обстоятельства, у кого не хватило мужества сложить свою  голову  _ни
за что_, просто так, в двадцать шесть лет лишиться жизни  из-за  какого-то
дурацкого анекдота, который рассказал при нем  провокатор  Эльсбейн  и  на
него же первого и донес.
   "Вадим Андреевич, Вадим Андреевич..." Эти  слова  не  забывались,  лицо
истерзанного,  замученного,  избитого  Сергея"  Алексеевича  стояло  перед
глазами. Ну почему Сергей Алексеевич не сознался, ведь  его,  наверно,  не
сразу арестовали, сначала, наверное,  вызвали  "побеседовать",  как  _они_
говорят. Не сознался, никого не выдал! Или старики не боятся умирать? Даже
так, в тюрьме, в пытках и  мучениях?  К  тому  же  Сергей  Алексеевич  был
наверняка верующий человек  и  не  мог  переступить  через  заповедь:  "Не
лжесвидетельствуй". Но подтверди он, что  услышал  анекдот  от  Вадима,  -
сказал бы правду! При первых же допросах должен был догадаться, что именно
Вадим-то его и угробил.
   Ужасно... Когда же он стал таким дерьмом? Ведь он искренне верил во все
это. И в комсомол вступил искренне. Про него тогда кое-кто говорил, что он
это делает ради карьеры, чтобы легче было  попасть  в  вуз.  Неправда!  Он
видел:  новые  люди  строят  новый  мир,  его  тянуло  к  ним  -  сильным,
решительным, уверенным в своей правоте, он хотел быть _рядом, вместе_.  И,
кстати, не только он верил в их идеи. Те же друзья отца - светлейшие  умы,
ярчайшие  таланты,  разве  они  не  увлеклись  размахом  строительства   в
тридцатые годы, разве не утверждали, что иного пути у России нет?
   О Господи, ну зачем его прадед переехал из Польши в Россию?!  Искалечил
жизнь своим потомкам. Родись Вадим в Варшаве, окончи Оксфорд или Сорбонну,
с его пером, работоспособностью, с его памятью, давно бы уже приобрел имя,
а не строчил паскудные статейки.
   Ладно, надо пойти принять душ.
   Возле ванны он остановился, прислушался, кто-то вышел из  лифта  на  их
этаже, и тут же раздался звонок в дверь. Вадим вздрогнул, кинулся к Фене:
   - Я в трусах, открой дверь сама.
   Оказался Ершилов, легок на помине.
   - А где молодой барин?
   Сто раз говорил ему: "Звони, прежде чем прийти" - и сто раз  просил  не
называть его "молодым барином".
   - Я здесь, - сказал Вадим, - проходи.
   Ершилов явился в вышитой крестиком рубашке,  похвалился,  что  купил  в
Мосторге.
   - Ты что, не одет еще? В шесть машина будет ждать у Союза писателей.
   А он и забыл совсем, что на сегодня назначена  встреча  со  слушателями
военной академии имени Жуковского.
   - Я мигом, - засобирался Вадим, - садись, Ершилов,  Феня  угостит  тебя
ягодами, в выходной собрали на даче.
   Хорошо, что Ершилов пришел, сразу настроение поднялось,  Вадим  никогда
не отказывался от встреч с читателями. В России народ хлебом не корми,  но
дай увидеть живых писателей и  актеров,  дай  поглазеть  на  них  поближе,
познакомиться.
   К Вадиму в фойе прилип молоденький голубоглазый летчик, назвавший  себя
Хохловым,  хотел  поговорить  о  литературе.  Заявил,  что  любит  Алексея
Толстого и Леонова, а когда хочется посмеяться, читает Зощенко.
   - А вы о чем пишете? - спросил Хохлов.
   - О разном, - ответил Вадим и отвернулся: идешь на вечер, поинтересуйся
теми, кто объявлен в афише.
   Еще в машине договорились: первым  выступит  Ершилов,  за  ним  -  Анна
Караваева, третьим - Семен Кирсанов, почитает стихи о любви,  на  закуску.
Вадим  сказал,  что  не  будет  перегружать  программу,  с   удовольствием
послушает коллег.
   Сидя в президиуме и пропуская мимо ушей ершиловские  откровения  насчет
связи интеллигенции с народом, Вадим оглядывал зал, много людей  набилось.
Голубоглазый Хохлов примостился на приставном стуле в третьем ряду.  Нашел
себе кумиров. Толстой, Леонов и Зощенко требовали расстрела  Тухачевского.
К ним следует прибавить и Пастернака, да, и  Пастернак  не  устоял.  Вадим
задрожал от радости, увидев в газете  среди  других  и  его  имя.  "Какое,
милые, у нас тысячелетье на дворе?" Вот какое тысячелетье! Все  подписали:
и Всеволод Вишневский, и Василий Гроссман, и  Тынянов,  и  Паустовский,  и
Константин Симонов, Антокольский, Федин, Шолохов,  Фадеев,  Тихонов,  все,
все... Это как, считается в порядке вещей? Тогда и ему не  за  что  корить
себя. Конечно, то, что случилось с Сергеем Алексеевичем, ужасно, но  такое
больше никогда не повторится, только по  неопытности  Вадим  мог  пойти  у
Альтмана на поводу. А в остальном  то,  что  он  делает,  разве  не  более
гуманно? Он не посылает никого в тюрьму,  не  требует  ничьих  расстрелов,
просто  излагает  свою  точку  зрения  на   то   или   иное   литературное
произведение.  Более  того:  написанное  им  имеет  значение  только   для
Альтмана, но слова, публично произнесенные Алексеем Толстым или  Леоновым,
для десятков миллионов людей оправдывают аресты,  процессы,  казни.  Губят
души таких вот молоденьких Хохловых.
   Конечно, его дорогие коллеги успокаивают себя тем, что они  в  куче,  в
стаде, десятки подписей стоят рядом. Мол,  это  их  оправдывает.  Нет,  не
оправдывает.  Просто  каждый  спасает  себя:  выступил  против  -  смерть,
откажешься голосовать - смерть, не захочешь подписаться под общим  письмом
- смерть.
   Но тогда и в него не бросайте камень!  Альтман  ему  ясно  сказал:  "Не
спрячься вы, Вадим Андреевич, за нашу широкую спину, давно бы  загремели".
А тюрьма и смерть в конечном счете - синонимы. Так что  давайте  не  будем
фарисействовать, признаем очевидное: все замараны, и  нет  таких  весов  у
Фемиды, которые бы определили, что лучше, а что хуже.
   И все же те попытаются как-то обелить  себя  перед  детьми  и  внуками,
скажут: "Такие были времена", скажут: "Заблуждались, свято во все верили",
и, возможно, их поймут  и  простят.  А  вот  клеймо  "сексота"  не  смоешь
никогда.
   Ершилов кончил выступать, ему дружно  похлопали,  он  раскланялся,  сел
опять рядом с Вадимом.
   - Ну как?
   - Молодец, хорошо!
   - А я  смотрю,  у  тебя  лицо  какое-то  обиженное,  может,  думаю,  не
нравится, что я там наболтал?
   - Да показалось тебе, говорю, молодец!
   Стервец - Ершилов, никогда ничего от  него  не  скроешь.  Заметил,  что
Вадим расстроен, теперь будет приставать с расспросами.
   По залу прошел легкий  шумок,  к  Караваевой,  которая  уже  стояла  на
трибуне, подбежал общественник с букетом красных роз.
   - Спасибо, сталинские соколы!
   Зал ответил аплодисментами.
   Воспользовавшись паузой, Вадим придвинулся к Ершилову:
   - Что-то голова разболелась... Я смотаюсь, а ты  меня  прикрой.  Скажи:
поехал на вокзал встречать тетушку...
   Вадим вернулся домой около десяти вечера, в комнате отца горел свет,  и
у Фени горел свет, но никто не вышел, не  встретил  его.  Не  квартира,  а
семейный склеп. Он прошел  на  кухню,  достал  из  холодильника  малиновый
компот, налил большую кружку.
   Что делать, куда деваться?
   Деваться некуда. Единственный выход - твердо держаться избранной  линии
- он литературный референт, не более того! Будет и дальше писать рецензии,
точно такие же, как писал бы для газеты, журнала, издательства.
   А с Сергеем Алексеевичем, да, грустно, тяжело, отвратительно, но ничего
не поделаешь и ничем уже не поможешь и ничем не  поправишь!  Но  на  очной
ставке он вел себя честно и мужественно, все принял на себя, не выдумал ни
слова, никого не оболгал, не оклеветал. Протокол  очной  ставки  он  готов
предъявить любому, и никто его не осудит. Сергей Алексеевич  все  отрицал,
но отрицал не  потому,  что  этого  не  было,  а  из-за  какого-то  своего
принципа. И поплатился за это.



25

   На занятия Семена Григорьевича Саша не  пошел.  К  чему  время  терять.
Лучше посидеть в читальне или в кино сходить, много фильмов упустил он  за
эти три года. Да и занятия свои Семен Григорьевич вел где-то  у  черта  на
куличках, в каких-то заводских и  фабричных  клубах,  даже  в  учреждениях
сразу после работы. Сдвигали в сторону столы и танцевали под Глебов  баян.
В общем, халтура, Семен Григорьевич, хотя  и  именуется  балетмейстером  и
даже хореографом, просто жучок, да Саше это и неинтересно.
   Все неинтересно. Нечем жить, нечем дышать. Все туже затягивается  петля
вокруг него, он чувствовал это кожей. Все вроде в порядке, приходил  утром
на  автобазу,  выписывал  путевку,  выезжал  на  линию,  возил  кирпич  на
строительство, возвращался, перевыполнял план, но ни разу его  фамилия  не
появилась на Доске почета. Ему на эту Доску почета глубоко  наплевать,  но
показатели у него не ниже, чем у тех, кто числился  в  ударниках.  Боятся.
Если его опять заберут, то  тем,  кто  вывесил  его  фотографию  на  Доску
почета, крепко врежут. Загремит и  директор,  и  парторг,  и  председатель
профкома -  весь  треугольник.  И  еще  в  газете  напишут;  "Враги  и  их
покровители". Всех пересажают.


   В военкомат Саша не торопился, однако его вызвали туда повесткой.
   Военный канцелярист в чине капитана перелистал Сашин паспорт, спросил:
   - Судимость?
   - Да.
   - Статья?
   - Пятьдесят восьмая, пункт десять.
   - Когда был арестован?
   - В январе 1934 года.
   - Военную службу проходили?
   - Нет.
   - Почему? В тридцать четвертом году вам было двадцать три года.
   - Я учился в Транспортном институте; у  нас  была  высшая  вневойсковая
подготовка.
   Саша протянул капитану зачетную книжку, показал графу "военное дело"  с
отметкой "хорошо".
   - Вам было присвоено звание?
   - Нет, я не защитил диплома, меня арестовали.
   - Посидите.
   Капитан забрал Сашин  паспорт  и  зачетную  книжку,  вышел  в  соседнюю
комнату, вернулся, на бланке написал Сашину фамилию и инициалы:
   - Идите в  поликлинику,  адрес  указан,  пройдете  медицинский  осмотр,
явитесь сюда на комиссию в пятницу. Вот вам повестка, покажете на работе.
   Саша прошел медицинский осмотр,  ходил  в  поликлинике  из  кабинета  в
кабинет, проверили сердце, легкие, давление, зрение, слух, измерили  рост,
к концу дня карточка была заполнена,  никаких  болезней  или  дефектов  не
нашли, здоров, и в пятницу он предстал перед комиссией.
   Тот же капитан взял Сашины документы, прошел в соседнюю комнату,  потом
позвал Сашу. За столом  сидели  трое  военных,  одинаково  зачесаны  назад
волосы, лица серьезные, глаза строгие.  Председатель  дал  всем  подписать
рапортичку, приколотую к медицинскому заключению, равнодушно объявил:
   - Пригоден к нестроевой службе в военное время.
   Такой военный билет Саша и получил.  С  его  здоровьем,  с  его  высшей
вневойсковой подготовкой - "пригоден к  нестроевой":  в  стройбат  или  на
кухню, врагу народа оружие доверять нельзя.


   Несколько раз на автобазе появлялась высокая,  плоскогрудая  начальница
отдела кадров из автоуправления - Кирпичева. Стояла  в  диспетчерской,  не
спускала с Саши злых глаз, пока он оформлял путевку. Плохой признак.
   Тем более,  кругом  творилось  нечто  невообразимое.  Летели  секретари
обкомов и райкомов, председатели облисполкомов и райисполкомов, наркомы  и
их заместители, даже энкаведешников  и  тех  сажали.  Проходя  мимо,  Саша
случайно услышал, как  Леонид  говорил  мастеру,  что  Бухарина  и  Рыкова
арестовали прямо на Пленуме Центрального Комитета  партии.  Откуда  Леонид
это знал, неизвестно, но вполне  возможно,  что  именно  так  и  было.  На
автобазе забрали двух шоферов, ездивших в  Опочку,  остальных  таскали  на
допросы. О чем их там  спрашивали,  они  не  рассказывали,  дали  подписку
молчать. Арестовали начальника автоуправления  Табунщикова,  Саша  его  не
знал, никогда не видел, но до ареста все о нем отзывались хорошо.
   Совсем недавно на политчасе Чекин - секретарь парторганизации, читал  о
высадке на Северном полюсе полярной экспедиции Папанина, Федорова, Ширшова
и Кренкеля, первая в истории человечества высадка на  Северном  полюсе.  И
тут поднялся электрик Володька Артемкин и сказал: "Первым достиг Северного
полюса американец Пири, еще в 1909 году, на собачьих упряжках".  Сказал  и
сел. Чекин выпучил глаза на Артемкина; как это может быть, чтобы  какой-то
американец  обогнал  славных  сынов  советского   народа.   Артемкину   бы
промолчать, но он опять поднялся и предложил принести на автобазу книжку о
Пири. Чекин закричал, что  никаких  буржуазных  россказней  он  читать  не
желает, а Артемкин хочет умалить достижения наших советских полярников,  и
нечего ему здесь, на рабочем собрании, вести вредную агитацию.
   Саша на том политчасе был, все обязаны присутствовать, не  отвертишься,
знал, что Артемкин прав, но промолчал. Так всегда он себя вел на  автобазе
- молчал, промолчал и на этот раз. На другой  день  Володька  Артемкин  на
работу не вышел,  оказывается,  той  же  ночью  его  арестовали,  обыскали
Володькину комнату, все перевернули, забрали какие-то книжки, их порядочно
было у Артемкина, книгочей. И пропал Володя Артемкин.
   В этот день поругался Саша с бригадиром на стройке:
   - Мать-перемать, сколько можно под разгрузкой стоять! Шевелиться  надо,
а не спать на ходу! - кричал, не мог остановиться.
   Хоть на ком-то хотелось выместить досаду,  растерянность,  недовольство
собой.
   Правильно он промолчал или не правильно? Кто честнее поступил - он  или
Артемкин?
   Честнее поступил Володя Артемкин, умнее - Саша.
   Разве он бы помог Артемкину,  если  бы  подтвердил,  что  действительно
первым достиг полюса этот чертов Пири? В ту  же  ночь  забрали  бы  и  его
вместе с Володькой, да еще приписали  бы  им  создание  контрреволюционной
организации на автобазе. Влепили бы обоим по десятке. И все-таки погано на
душе, он, отсидевший в тюрьме, понимал и  представлял,  каково  там  будет
полуслепому Артемкину. Но что  делать,  что  делать?  Ложь  стала  моралью
общества, врут на каждом слове. И  никто  не  восстает,  все  _оболванены,
околпачены_, во всех вбит, вколочен страх. И в него вколочен страх,  и  он
уже начал вязнуть в этом болоте. Господи, дай силы выстоять, не  по  горло
вываляться в грязи.
   На следующее утро Саша выехал с  автобазы;  как  всегда,  на  Советской
улице остановил на минуту свой грузовик у  тротуара,  перебежал  дорогу  к
газетному киоску - там обычно покупал газеты. Развернул "Правду" и  ахнул,
прочитав сообщение Прокуратуры СССР об аресте и предании суду Тухачевского
и других  высших  военачальников,  обвиняемых  в  государственной  измене,
шпионаже  и  диверсиях.  Сегодня  же  состоится  и  суд   -   в   порядке,
установленном законом от 1 декабря.
   Саша быстро просмотрел  заголовки:  передовая  о  металлургах;  статья,
защищающая книгу академика  Тарле  "Наполеон";  сообщения  об  успехах  на
трудовом фронте; о приезде футбольной команды басков. И  рядом  с  этим  -
такое  вот  о  прославленных  полководцах.  Затем  митинги  с  требованием
расстрела.
   Саша вернулся к киоску:
   - Будьте добры, пожалуйста, еще "Известия" и "Комсомольскую правду".
   - Разоритесь вы сегодня, - улыбнулась  продавщица.  Она  благоволила  к
Саше, как и ко всем постоянным покупателям.
   - Ничего.
   Ужас.  Писатели,  актеры,  режиссеры,  академики,  художники,  рабочие,
колхозники -  требуют  расстрела  Тухачевского  и  других  военачальников.
Предыдущие суды были открытые, журналисты присутствовали, даже иностранцы,
можно было оправдаться тем, что подсудимые признали свою вину. А тут  _суд
закрытый_. Как же можно тогда требовать расстрела?  Разве  когда-нибудь  в
России   одобряли   казни,   смерть,   топтали   поверженных,    испускали
торжествующие  клики  над  трупами  расстрелянных,  издевались  над  ними,
поносили их? Толстой писал: "Не могу молчать", протестуя против казней.  И
Пушкин не побоялся сказать Николаю Первому, что  14-го  был  бы  вместе  с
мятежниками на Сенатской площади,  не  побоялся  отправить  послание:  "Во
глубине сибирских руд".
   Если по стране идут митинги, то сегодня же они докатятся до Калинина, а
значит, и до их автобазы. Что же ему  делать?  Голосовать,  как  все?  Все
требуют расстрела. Верят? Почему не должен верить он?  Боятся?  Почему  не
может бояться он? Они сохраняют свои жизни, за что он