горевал, а выходит, аппендицит спас его.
Вот и не верь после этого в судьбу.
   - Ваше счастье,  вовремя  привезли,  а  еще  часа  два-три,  и  был  бы
перитонит, - сказал профессор Цитронблат, делавший  ему  операцию.  Лучший
хирург, и что интересно: с протезом вместо ноги.
   Но, как оказалось, не только в том  было  счастье,  что  от  перитонита
спасли, главное - не поехал в Ленинград.
   Дня через два после операции принесли ему пакет с фруктами - апельсины,
мандарины, яблоки - и записку: "Юрочка, как ты себя чувствуешь?  Что  тебе
надо, напиши. Лена".
   Юра опустил записку. Лена пришла! Пришла все-таки! Уставший, измученный
болью, он расчувствовался, даже в горле запершило. Значит, любит его, если
все простила, не ревнует больше.
   Правда, мелькнула и неприятная мысль: а может, это  их  интеллигентские
штучки?.. Что бы ни было в  прошлом,  надо  в  трудную  минуту  прийти  на
помощь, проявить внимание, сочувствие. Так принято  у  _приличных_  людей,
ведь они _приличные_ люди... Никто к нему не пришел, а она пришла.  Только
Вутковский Александр  Федорович  звонил,  справлялся  о  здоровье,  но  он
начальник, ему  положено  проявлять  заботу  о  подчиненных.  Ну  и  мать,
конечно,  приходила.  Принесла  какую-то  бестолковщину,   пироги,   дура,
испекла, хоть бы у врача спросила, что  можно,  чего  нельзя.  А  ему  тут
ничего и не нужно, кормят хорошо, центральная больница НКВД все-таки...  А
Лена по-интеллигентному: мандарины,  апельсины  -  не  еда,  не  пироги  с
гречневой кашей, а знак внимания.
   И все же не из приличия она явилась! Не может забыть  его.  Такие,  как
она, не забывают. И таких, как он, тоже не забывают. Не хлюпик Мужчина!
   - Пишите ответ, - сказала сестра.
   - Трудно писать... Пусть зайдет на пару минут.
   - В палату нельзя. Начнете ходить, выйдете в коридор, у нас тут зальчик
есть для посещающих. Потерпите.
   На обороте Лениной записки Юра написал:
   "Леночка, спасибо за  передачу.  Мне  ничего  не  надо,  все  есть,  не
беспокойся. Хочется повидаться. Через два дня мне  позволят  ходить,  и  я
выйду к тебе. Приходи..."
   И, подумав, дописал: "Целую".
   Через два дня Юре позволили вставать, в тот же день пришла Лена.
   Они сидели в небольшом холле неподалеку от Юриной  палаты.  У  Лены  на
плечи был наброшен белый халат с болтающимися завязками, под халатом синий
костюм, белая блузка, на ногах высокие боты, обтягивающие полные,  сильные
ноги. Никогда он не мог равнодушно смотреть на ее ноги, и запах  ее  духов
волновал... Красивая, здоровая,  сияющая,  а  он  в  уродливом  фланелевом
халате, под халатом нижнее белье, на ногах шлепанцы, небритый.
   - Узнала меня, - усмехнулся Шарок, - я, наверное, похож на покойника?
   -  Не  преувеличивай,  -  улыбнулась  Лена,  -  немного  бледный,   это
естественно в больнице. Сколько тебя здесь продержат?
   - Недели две-три.
   - Не горюй, я буду тебя навещать.
   Хорошая все-таки баба! Чужая, но хорошая,  годится!  Добрая,  ласковая,
любит его, он это видит, опять на все готова ради него,  и  тем  не  менее
есть какая-то точка отталкивания, так, что ли, это называется по-научному.
Именно ее доброта, ласковость, порядочность, деликатность,  все,  что  так
приятно в ней, противопоказано ему - он не может быть с ней откровенен, не
может быть таким, каков есть на самом деле.
   С Викой - поблядухой - он мог бы быть откровенным, конечно, будь она не
стукачкой, а женой. С ней можно было бы говорить начистоту,  выложить  всю
подноготную без всяких там цирлих-манирлих, и поняла бы, и  совет  хороший
дала. А с Леной нельзя. Нужно  приспосабливаться  к  ее  представлениям  о
морали и нравственности. А какая мораль и нравственность в его деле, в его
жизни, да и существуют ли они вообще?
   Какая мораль и нравственность у ее отца, уважаемого Ивана  Григорьевича
Будягина? Скольких людей он  перестрелял,  будучи  председателем  Губчека?
Какой моралью руководствовался, отправляя людей на  тот  свет?  Интересами
пролетариата? А кто определил эти интересы? Партия?  Ленин?  Прекрасно.  И
он, Шарок, тоже руководствуется интересами пролетариата, только определяет
их теперешний вождь партии - товарищ Сталин. Но  объяснять  все  это  Лене
бессмысленно. О людях он  должен  говорить,  как  и  она,  уважительно,  о
преследуемых тоже,  как  и  она,  с  сочувствием.  Сказал  однажды  что-то
поперек,  она  не  возразила,  но  посмотрела  испуганно,  испортила   ему
настроение.
   В постели баба горячая, покорная, притягивает к  себе,  не  оторвешься.
Все это так, но и поговорить ведь с кем-то надо... Какой толк из того, что
она таскается к нему в больницу каждый день?
   Ему бы выложить ей все, что его  волнует,  погоревали  бы  вместе,  что
сорвался Ленинград, прикинули бы, кто из ребят мог попасть на его место  в
команду Запорожца. А вместо этого они болтают о какой-то  чепухе,  говорит
он не то, что думает, все время настороже, как бы не сказать не то  слово,
как бы не увидеть ее испуганные глаза, это тяготило Шарока. Но и  порывать
не хотелось...
   Шарок выписался из больницы, и их встречи снова возобновились от случая
к случаю.
   Юра работал по ночам, Лена работала днем. Да и встречаться было  негде:
квартира дьяковской Ревекки отпала, хватит с него того  провала  с  Викой.
Пару раз они съездили  на  дачу  к  Лене  в  Серебряный  Бор,  дача  зимой
отапливалась, но по выходным кто-то приезжал и на каникулах  жил  Владлен,
катался на лыжах.
   Как-то Юра позвонил ей вечером с работы.  Она  обрадовалась,  спросила,
как дела.
   - Устал, как собака, возился тут с одним сукиным сыном.
   Она, конечно, тут же замолчала. Чистоплюйка. Принцесса. Не  то  сказал,
видите ли, не для их нервов такие слова. Он измотан, как мочалка, не может
же он взвешивать каждую фразу.
   - Ладно, не думай о наших заботах. Расскажи о своих.
   - У меня ничего, все по-прежнему.
   - Я тебе просто так позвонил, - сказал Шарок, - давно  не  слышал  твой
голос. Как майские проведем?
   - А сколько ты будешь свободен?
   - Два дня.
   - И я два дня. Давай поедем куда-нибудь.
   - Куда?
   - Придумаем... У нас три недели впереди.
   - Добро, - сказал Шарок, - давай думать.


   Это были два упоительных дня. Специально поданный автобус привез  их  в
подмосковный закрытый санаторий для научных работников.
   - Как достала путевки? - спросил Юра.
   Лена ответила уклончиво:
   - Какая разница.
   Но когда предъявляла талоны администратору, Юра  увидел,  что  выписаны
они на фамилию Будягина. Понятно, папаша расстарался для доченьки.
   Дом шикарный, но ни одного знакомого лица вокруг, а Лена здоровалась со
многими. Назвала  Юре  несколько  фамилий  -  ученые,  есть  среди  них  и
академики, приехали с  женами  и  детьми  провести  два  дня  первомайских
праздников.
   Им дали небольшую комнату, окна выходили в  березовую  рощу.  Ветки  на
деревьях еще голые, но уже были как бы окутаны еле заметным светло-зеленым
облачком, значит, листья вот-вот проклюнутся из почек.
   - Только весной у берез бывают такие белые стволы, - Лена посмотрела на
Юру, - ты не замечал?
   Нет, он не замечал.
   - Я уже и не помню, когда последний раз был за городом.
   Из-под прошлогодних листьев высовывалась  молодая  травка,  дни  стояли
прекрасные, солнечные, теплые, но лес еще не просох,  под  ногами  хлюпала
вода, тропинки влажные. Все ходили без пальто, женщины  закатывали  рукава
на платьях, холеные, породистые бабы.
   Играли в волейбол, в крокет, Шарок крокет  видел  впервые,  старомодная
игра, смешно было смотреть, как солидные академики  и  их  дамы  спорят  и
ссорятся из-за каких-то непонятных Юре правил: дотронулся  до  шара  -  не
дотронулся, прошел ворота - не прошел. И те, кто наблюдал за  игрой,  тоже
вмешивались в эти споры, игравшие вежливо, но  твердо  и  даже  язвительно
просили не мешать им.
   В общем, на крокетной площадке было довольно забавно. Юра смотрел,  как
играла Лена, улыбался ей, когда они  встречались  глазами.  На  вид  такая
далекая  от  спорта,  большая,  медлительная,  она,  как  убедился  Юра  в
Серебряном Бору, прекрасно плавала, здесь  хорошо  играла  в  крокет  и  в
волейбол хорошо играла. Молодец, спортивная  баба,  оказывается.  Веселая,
глаза блестят, была внимательна к Юре.
   Они уезжали на второй день к вечеру После обеда  прилегли...  И,  когда
наступила пора вставать, она, лежа на его руке, спросила:
   - Хорошо было здесь, правда?
   - Да, подходяще, - в полудреме ответил он.
   - А ведь мы с тобой расстаемся, Юра, - сказала  она  спокойно.  И,  как
показалось Юре, даже улыбнулась.
   До него не сразу дошел смысл ее слов.
   - Не понимаю.
   - Я говорю, что мы с тобой расстаемся, Юра, и на этот раз навсегда.
   - Почему вдруг?
   - Это не вдруг. Это я решила не сегодня. Но я хотела с тобой расстаться
хорошо, даже счастливо.
   - Поэтому и привезла сюда?
   - Поэтому и привезла.
   - Ну что ж,  красиво,  элегантно,  по  высшему  классу.  Королева,  так
сказать, отстраняет своего фаворита. И все же хотелось бы знать причину.
   - Причину? - Она откинулась, легла на спину, заложила руки за голову. -
Стоит ли называть причину... Мы с тобой не дети уже, не  юные  влюбленные.
Такие встречи по телефонному вызову не для нас... Не думай,  это  я  не  к
тому, чтобы мы поженились.
   - А почему?.. Может быть, я хочу жениться на тебе.
   Она засмеялась.
   - Может быть, ты хочешь. А я, может быть, не хочу.
   Да он и не собирался жениться на  ней.  Смешно  говорить  об  этом.  Но
самолюбие его было задето.
   - Чем же я не подхожу тебе, интересно?
   - Ты мне подходишь, и я тебе вроде бы подхожу Но это здесь, на этой или
какой-нибудь другой постели. Но постель - это еще не вся жизнь.
   - Ты что, опять заревновала к Вике?
   - А откуда ты знаешь, что я ревновала к  Вике,  я  тебе  на  этот  счет
ничего не говорила.
   - Ты не говорила, а я знаю, _мне все положено знать_. - Эту фразу Шарок
любил вставлять к месту и не к месту.
   - Ну, так вот: и я знаю. Знаю, зачем и в качестве кого  Вика  приходила
на ту квартиру.
   Теперь  он  приподнялся  на  локте.  Что-то  тут   неясно,   попахивает
неприятным. Она знает, что Вика была осведомительницей. Откуда  знает?  Не
призналась ли сама Вика? Тогда у него прокол.
   - В качестве кого же она ко мне приходила?
   - Я не желаю обсуждать эту тему.
   Он услышал в ее голосе металлическую будягинскую твердость.
   - Мне эта тема не интересна. И от меня это никуда дальше не пойдет. Так
что  не  беспокойся:  никакого  вреда  я  тебе  никогда,  ни   при   каких
обстоятельствах не причиню. Это ты прекрасно знаешь. Да, когда  я  увидела
Вику у тебя, я возмутилась и порвала наши отношения. Но потом поняла,  что
была неправа. Так что тот случай не имеет сейчас никакого значения. Почему
мы расстаемся? Не хотела говорить, но, если ты настаиваешь, скажу: я опять
беременна, Юра. Я жду ребенка. И, как ты, вероятно, догадываешься,  больше
никакой горчицы не будет. У меня родится сын или дочь. Я тебя ни к чему не
принуждаю. И алиментов с тебя не потребую, и отцом  тебя  не  запишу  -  я
знаю, ты этого не хочешь.
   Ничего себе новости! Даже не так поразило само  это  известие,  как  ее
спокойный, властный голос.
   - Почему, собственно говоря?.. - начал Шарок.
   Но она перебила его:
   - Не возражай! То, о чем мы говорим, не повод для словоблудия.
   Она не повысила голос,  но  в  нем  опять  слышалась  их,  будягинская,
категоричность.
   - Этот брак не нужен нам обоим, зачем же притворяться?
   Шарок встал, подошел к окну, раздвинул шторы, долго стоял так.
   Правильно все. Он ей не нужен, и она ему не нужна. Войти в чужую семью,
вечно  жить  с  внутренним  напряжением,  обдумывать  каждую  фразу,   это
исключено.
   Но его поразило, когда Лена повторила почти слово в слово то, о чем  он
думал, стоя у окна. Видимо, он все-таки недооценивал ее.
   - Мы чужие люди, Юра, у нас  разные  взгляды,  разные  ценности,  мы  с
трудом понимаем друг друга. Я вижу,  как  ты  приспосабливаешься  ко  мне,
говоришь не то, что думаешь. Это обременительно.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Я имею в виду твой рассказ о Саше, будто  благодаря  твоим  стараниям
ему дали всего три года ссылки, а не лагерь и будто тебе чем-то грозил его
арест. Чепуха! Просто мне  всегда  хотелось  хорошо  о  тебе  думать  и  я
убеждала себя, что все так и есть.
   Шарок молчал.
   - И с Викой. Уж очень нечистоплотно было все мешать в одну кучу.
   Он сел рядом с Леной на постели, взял ее за руку, улыбнулся.
   - Зачем же ты тогда пришла ко мне в больницу?
   - Очень одиноко лежать в больнице, когда никто к тебе не приходит.
   - Значит, пожалела. А я-то надеялся, ты меня любишь.
   - Я? - она задумалась. - Не знаю.  Вряд  ли...  Но  я  хочу,  чтобы  мы
расстались по-дружески, именно в такой светлый, майский, праздничный день,
чтобы именно таким он нам запомнился.
   Заговорив о больнице, он дал ей  повод  показать  свое  интеллигентское
превосходство: он не пришел к ней в  больницу,  хотя  она  умирала  тогда,
умирала по его вине, а она пришла к нему, оказалась  лучше,  выше  его.  И
сейчас, беременная, она опять все берет на себя, освобождает его от забот,
от ответственности, от алиментов. Небось все обговорили уже, в семейке-то,
небось сам Иван Григорьевич сказал: "Обойдемся без твоего подлеца, рожай!"
Опять показывают, что они аристократы, а он плебей.
   - Мы очень хорошо провели эти дни, - сказал Юра, - не будем портить  их
выяснением отношений. Я понимаю:  ты  маленько  накачала  себя,  не  будем
продолжать разговор. Уедем, ты подуспокоишься, и мы вернемся к нему.
   Она покачала головой.
   - Мы никогда не вернемся к этому разговору. Мы больше никогда  с  тобой
не встретимся, Юра, все кончено.
   Она взяла со столика часы, встала, начала одеваться.
   - Сегодня будут два автобуса: в семь и в  восемь.  Я  записала  нас  на
семь. Для тех, кто уезжает в семь, ужин будет на полчаса раньше. Так  что,
Юрочка, поторопись!



4

   Варя поступила в строительный институт. Не на  дневное  отделение,  как
советовала Нина, а на вечернее: стипендия мала, а сидеть  на  Нининой  шее
она не хочет.
   Нину этот довод не убедил: обходятся же стипендией миллионы  студентов.
Конечно, пришлось бы жить скромно, но все живут скромно. Страна  напрягает
все силы, создается могучая социалистическая  держава.  Для  этой  великой
цели  народ  отрывает  от  себя  последнее,  терпит  невероятные  лишения,
сверстники Вари мерзнут в землянках и  бараках,  строят  заводы,  фабрики,
электростанции. Студенты теснятся в общежитиях по шесть человек в комнате,
питаются в дешевых студенческих столовых. А у Вари комната на Арбате,  так
что прекрасно могла бы учиться и на дневном. И не надо лукавить,  наводить
тень на плетень. Ларчик открывается просто; учеба  на  вечернем  отделении
избавит Варю от общественных обязанностей на работе, а работа освободит от
общественных обязанностей  в  институте.  Сама  призналась:  "Слава  богу,
теперь не буду на собрания ходить.  Пусть  другие  тянут  руки,  ревут  от
восторга, бараны".
   И это она говорит ей, Нине, члену  партии!  Спорить  бесполезно,  такая
озлобленность в ее возрасте - поразительно!
   Повесила над кроватью фотографию Саши Панкратова, увеличенная, в рамке,
под стеклом. На видном месте. У Нины над столиком висит  портрет  товарища
Сталина, а у Вари портрет Саши Панкратова, сосланного в Сибирь  по  статье
58-10 - "контрреволюционная агитация и пропаганда". К Нине приходят  люди,
узнают Сашу, заходят соседи и тоже узнают, одна соседка Вера Станиславовна
чего стоит, сволочь! Увидела, ехидно улыбнулась, донесет обязательно.  Что
ж теперь, не пускать людей в комнату?
   - Зачем ты повесила фотографию Саши? - спросила Нина.
   - А почему тебя это-волнует?
   - Мы живем в одной комнате, должны считаться друг с другом.
   - А ты у меня спрашивала, когда повесила нашего лучшего машиниста?
   Она показала на портрет Сталина.
   - Почему машиниста? - не сразу поняла Нина.
   - Ну как же. Железнодорожники пишут: наш лучший машинист Сталин.
   - Не смей так говорить! Понятно? Не смей! Я повесила  портрет  товарища
Сталина,  когда  тебя  здесь   не   было,   когда   ты   жила   со   своим
муженьком-бильярдистом. Я уважаю товарища Сталина.
   - А я уважаю товарища Панкратова.
   - Пожалуйста, уважай, только держи это при себе... Нечего  афишировать!
Кто он тебе? Муж? У тебя, кажется, был другой муж! Жених? Что же ты его не
дожидалась, выскочила за  какого-то  шулера.  Он  тебе  никто.  Никто!  Ты
повесила его фотографию для демонстрации. А чем это  может  кончиться,  не
думаешь? Если ты не снимешь фотографию, я сама ее сниму.
   - Имей в виду, если только притронешься  к  Сашиной  фотографии,  то  я
сниму твоего усатого, вынесу в коридор, разорву на кусочки при всех Можешь
не сомневаться, что я это сделаю.
   Психопатка, распутница! Сотворила себе  из  Саши  кумира,  новоявленная
Магдалина, новоявленный Иисус Христос. Фанатичка! За одну сотую того,  что
она болтает, ей могут влепить пять лет. И Нине придется за  нее  отвечать.
Что она скажет? Не знала о настроениях собственной сестры?
   - Я запрещаю тебе со мной так разговаривать! Запрещаю!
   - Может быть, мне вообще молчать?
   - Да, молчи, если у тебя нет других тем для разговоров. Я коммунистка и
антисоветчину слушать не желаю!
   - Антисоветчину? Разве я говорю что-нибудь против Советской  власти?  Я
за Советскую власть, только вашего "отца и учителя" терпеть не могу!
   - Не смей так называть товарища Сталина,  не  смей!  Товарищ  Сталин  и
Советская власть - это одно и то же.
   - Это для тебя одно и то же.
   - Не только для меня, для всей партии, для всего народа.
   - Не говори за весь народ, вы его хорошо околпачиваете. Врете на каждом
шагу!
   В коридоре послышались шаги и замерли у их двери.  Ну  вот,  дождались,
эта сволочь Вера Станиславовна подслушивает.
   - Повторяю, - Нина перешла на шепот, - я запрещаю тебе  вести  со  мной
такие разговоры, понимаешь? - она  рубила  рукой  воздух.  -  Запрещаю!  И
запрещаю вести их с кем бы то ни было.
   - С тобой я могу не разговаривать, - Варя тоже понизила голос, - ну а с
другими - это мое дело. И не махай руками!
   - Ты понимаешь, чем это для тебя кончится?
   - Ничем. Я разговариваю только с порядочными людьми.
   - Если ты еще раз _при мне_ заговоришь в таком духе, то кому-то из  нас
придется навсегда покинуть эту квартиру.
   - Я тебя не задерживаю, - прищурилась  Варя,  -  впрочем...  Ты  можешь
сплавить меня в Бутырки.
   - Если ты не одумаешься, то, может быть, придется это сделать.
   - Ну что ж, - хладнокровно ответила Варя, - для тебя это  будет  весьма
естественно и логично. Только вот передачи придется таскать.
   Варя запела:

   Не ходи по льду,
   лед провалится,
   не люби вора,
   вор завалится.

   Вор завалится,
   будет париться,
   передачи носить
   не понравится...

   - Не юродствуй! - прикрикнула Нина.
   -  Впрочем,  передачи  ты  носить  не  будешь,  еще  бы,  какой-то  там
антисоветчице. Другие принесут. Ладно, -  она  встала,  -  не  беспокойся:
больше на эту тему разговоров у нас с тобой не будет.
   Прекратились разговоры не только на эту  тему,  прекратились  разговоры
_вообще_. О чем им говорить? Каждая жила своей жизнью.
   Но Нину и это не  устраивало,  Суровое,  ответственное  время.  Страна,
окруженная врагами  внешними,  борется  с  врагами  внутренними.  Малейшее
сомнение  в  Сталине  означает   неверие   в   дело   социализма.   Только
безграничная,  безоговорочная  вера  может  сплотить  миллионы  людей   на
строительство нового общества.  В  бою  не  рассуждают,  в  бою  выполняют
приказы командования, а не обсуждают их. Ее  сестрица  отрицает  все,  что
дорого и священно для миллионов советских  людей.  Раньше  были  мальчики,
танцульки, рестораны, потом муж - бильярдный игрок, вор, мошенник,  тепер