"Это идиотизм, мы рас-стались с Артюром в три, он был в полном порядке. Если
бы  я знал...  "  "Какой идиотизм, я видел его в кафе "Флора",  он был такой
загорелый,  помахал мне рукой. Если бы... "  Множество мелких  воспоминаний,
которые все несут вам,  превращается  в ско-пище  барракуд,  твердо решивших
содрать с вас кожу до костей. Воспоминания располагаются на  своих местах, а
значит, делаются невыносимыми. Потому что, если я  прочитаю  в  газете,  что
Артюр погиб в автокатастрофе (кажется,  это наиболее употребительный  способ
уйти из  жизни)-тогда, что  ж, в  соответствии  с теми отно-шениями, которые
были у меня с Артюром, я бьюсь об стенку головой или звоню его матери, рыдаю
или  говорю  какую-нибудь  глупость вроде:  "Бедный Артюр,  он  плохо  водил
машину".  Но  если тот  же самый Артюр решил, что не  стоит продолжать  свою
жизнь, а значит, в какой-то степени и мою, поскольку я говорю о  друге, если
никто ему в этом  не помешал - ни его друзья, ни мои, ни я сама, и он  лежит
где-то мертвый и застывший - я, в конце концов, начинаю думать, не было ли у
него на это причин, у Артюра, одного из многих Артюров. С чем  совершенно не
считаются, расставаясь с жизнью, - это не  только  с душевными переживаниями
людей, с их нежностью  к вам, с чувством ответ-ственности за вас, но и ни во
что не ставят те причины, которые  побуждают их жить, а если кто и  подумает
об этом -  разве что  испустит вздох  или ударит кулаком  по столу, а  порой
устремит затуманившийся  взор на какой-нибудь  сад,  какого-нибудь чело-века
или  вспомнит о  каком-нибудь  замысле,  пусть  даже  самом глупом. Все  это
бросают   оземь.   Самоубийцы  очень   мужественны  и  очень  виноваты.  Мне
определенно хочется осудить их,  хотя  как я могу судить кого бы то ни было?
Но соблюдение определенных приличий, например подстроенный несчастный случай
и,  разу-меется,  в  одиночестве,  мне представляется более гуманным,  более
обходительным  - слово,  которое  заслуживает  доверия  и  за  это  оно  мне
нравится-чем  таким  образом  швырять вам в лицо соб-ственный труп,  как  бы
говоря: "Вот видишь, ты  ничего не  сделал, чтобы помешать этому".  А теперь
пусть  меня  оставят в покое  мои друзья-неврастеники, пусть поставят в свои
миникассетники  пленку с  Шуманом,  Вагнером,  едучи  в  своих  "2  су"  или
"феррари", но, ради  всего  святого,  пусть они делают  именно так. Да-вайте
будем  порядочными,  хоть немного!... Это вовсе  не  значит,  что  жить  как
живется -  не порядочно. Пусть они избавят нас от своих таблеток, выстрелов,
удушения  газом,  который  так  от-вратительно воняет, пусть избавят  нас от
всего этого и окажут милость  - пусть позволят нам думать, что жизнь для них
была полна очарования, красоты, страсти,  как ее  понимали в XVIII веке, что
она  прервалась  по  трагической случайности, и что  теперь,  лежа  в земле,
закрытые травой,  они  все равно  хотят  быть здесь  и наслаждаться  ею. Мне
кажется, это было бы маленьким  подар-ком для тех, кого ставишь под удар.  Я
вовсе не хочу  произносить на  эту тему никаких нравоучений, потому что  как
всякий другой, как всякая собака в  цирке, на которых мы  так похожи, я тоже
прыгала сквозь  горящие  и  позолоченные  кольца этого  искушения,  как все,
испытывала страх и желание и, как все, сама, добро-вольно, увеличивала число
этих колец  и трамплинов в разное время жизни. Потом что-то произошло-то  ли
подобный  образ действий разонравился, то  ли я и моя жизнь стали мне больше
нравиться, то ли, что уж и вовсе глупо, появился страх-когда надо и когда не
надо.   Столкновения   людей  с   собственной   смертью   суть  столкновения
одновременно самые изысканные и самые не-пристойные, какие только есть. Если
я решилась так пошло  опи-сать смерть этого бедняги - так только потому, что
мне  всегда внушал  ужас этот  крик о  себе  самом, для него,  наверное,  он
зву-чал, как "Бруно", может быть,  "мама", или "Бог  мой",  или "мне плохо",
или "хочется  пить",  крик,  который означает, что смерть ни за что не будет
победительницей.

     Дождь  лил как из  ведра,  в церкви 16-го  округа  было  мрачно,  и Ван
Милемы,  оба стройные,  белокурые, усталые, держались очень прямо и пытались
исправно выполнять неизбежную про-цедуру, которой они, будучи протестантами,
не  знали  - когда надо наклонить голову,  когда поднять  - непонятно, и оба
растерянно посмеивались над  собой. Немного подальше стоял Бруно, который не
видел их с того самого дня. И кроме того, там было  то изы-сканное  сборище,
которое,  с  разной  степенью основания,  всегда Присутствует  на  парижских
свадьбах, крестинах, похоронах, а  если бы это было возможно, не  пропускало
бы  и разводы.  Несколько  журналистов собрались на прилегающей улице, чтобы
подгото-вить то, что на их языке  называется "флаш" -  короткую инфор-мацию.
Священник, прекрасно  понимавший, что самоубийство - это  не более чем некое
условие    для   запрещения   христианского   погребения,    читал   молитву
по-французски.  Он все-таки объяснил  собравшимся,  а  вместе с ними  и  Ван
Милемам, на таком теат-ральном языке, какой невозможно представить себе даже
у пре-подавательниц "Комеди Франсез"  -  он  объяснил всем этим  удру-ченным
людям, что  они никогда больше не увидят  на этой земле  своего друга Робера
Бесси,  который отлетел куда-то в небеса, но у которого, благодарение  Богу,
есть  кому  проводить  его в по-следний  путь,  сказать ему ласковое слово и
позаботиться  теперь  о  его вечном  покое. У каждого,  кто  знал, что  этим
утешителем,  пылким и нежным, был и  перестал быть для Робера Бесси  не  кто
иной, как юный болван Бруно, эта фраза могла вызвать улыбку или  неудержимые
слезы. Парижане ходят на похороны  как на что-то торжественное и  гротескное
сразу. Перед  тем  как туда идти,  они назначают друг другу  встречу, вместе
завтракают  и, пожалуй, даже проникновенно  поддерживают друг  друга -  ведь
они-то  живы. После  церемонии  они  тихо  и  скорбно  комментируют  нелепую
проповедь  кюре,  затем  наступает  минута откровения,  единственная  минута
подлинных  чувств,  когда мимо движется не-большая  деревянная повозка с тем
или с той,  кто  воображал себя Робином Гудом или Жанной Д'Арк или Бог знает
кем, смотря к какому поколению он или она принадлежали. Остальные знают, что
эта  маленькая  повозка ждет  и их в свой час и произойдет ли это по причине
курения, или  потому, что  они плохо водят ма-шину, или  они просто сдадутся
под  напором  жизненных  атак,  но  они  тоже окажутся  на  этой  повозке  -
горизонтально, а верти-кально стоящие вокруг люди все равно будут  шептаться
во время  панихиды.  Единственный  момент,  когда видишь, как  меняются лица
людей: когда мимо  движется гроб-как бы они ни любили того, кого потеряли, и
как бы ни  помнили его, им страшно за себя. Ван Милемы не боялись ничего, но
они-то как раз потеряли  нечто для них невосполнимое:  эта  смерть  на самом
деле была смертью их  везения, их очарования, их беззаботности и, того хуже,
смертью  их  душевного  благородства.  Они  были  недостаточно  чут-кими   и
позволили умереть.  своему другу,  и хотя они об  этом ни  разу не говорили,
даже  о самом факте, но это было тяжелым ударом для обоих, и те, кто  хорошо
их знал,  могли бы заметить в  их отношениях  множество  непривычных примет,
одна страшней другой. У Робера Бесси, как у многих парижан, были в провинции
мать и отец, которые ничего особенного  из себя не  представляли и ничем  не
отличались от  прочих отцов  и  матерей из  провинции - держались они  очень
стойко. Все, кто был - импрессарио, продю-серы, сценаристы, актеры, друзья -
все подошли к этой почти экзотической чете. Ни  тот, ни другая не знали, что
их сын - педе-раст, сноб, что он совершенно одинок и что он покончил с собой
из-за всего этого. Более того, мать Робера Бесси  считала, что самый большой
друг Робера, лучшая "личность" из всех  собрав-шихся  - Бруно  Раффет. После
окончания церемонии  все  вышли  на  паперть. В  путь  отправились  сразу  -
похоронная фирма "Помп Фюнебр",  объединившись с  фирмой "Вуари", все делала
очень  быстро  -  так  что  повозка уехала,  и каждый  бросился  ис-кать под
проливным дождем кто такси, кто  свою машину  - в ма-шине все-таки  удобнее,
даже  если  вам  грустно  (особенно,  если  грустно).  Бруно,  с  промокшими
волосами,  красивый,  как  никогда,  осторожно  приблизился к  Ван  Милемам,
похожим на  двух птиц- безразличных,  далеких,  чуждых всему, и  на какой-то
момент у  него  появилась надежда-раз  они так  рассеянно  воспринимали  эту
ужасную панихиду, может быть, их очевидная отстраненность дает ему некоторый
шанс. Он поднял к Элеоноре перепуганное лицо, как будто прося у нее помощи -
я имею в виду некоторую
     инфантильность, что-нибудь  вроде "я же ничего не сделал, вы же знаете,
если  даже вы не хотите, чтобы я любил  вас, и не  хотели тогда", но  в этот
момент  мягко,  даже  нежно   Себастьян   отвел  его  руку,  будто  судебный
исполнитель,  и  сделал движение  рукой, означавшее отнюдь  не соучастие,  а
наоборот, знак того, что они действительно должны  расстаться. Элеонора даже
не взглянула на него.  На ней была старая шапочка-ток,  мокрая  от  дождя, в
ру-ках старая муфта, взявшаяся бог знает откуда, и на этот раз Ван  Милемы с
их безукоризненной внешностью выглядели не та-кими  элегантными, как всегда.
Бруно больше не увидит их. Он прекрасно понимал - не потому, что он совершил
какую-то  ошибку, и они  тоже  не воспринимают  это  как  следствие  чьей-то
ошибки, своей или  его-просто Ван Милемы потеряли  друга, че-ловека, который
заботился о них, как друг,  и этого они не смогут себе  простить.  Во всяком
случае,  о  н а  не сможет себе простить, оставаясь в объятиях  палача. Даже
если он стал палачом из-за нее.




     Апрель 1972 года.
     Я встретила их в тот же вечер. Они были решительно пьяны, и я тоже. Вид
у них был убитый,  и  у меня тоже. Их историю я  не знала, но  хорошо  знала
свою. Я принялась рассказывать им о домике в Нормандии, продуваемом ветрами,
окруженном де-ревьями, где есть собаки и кошки, вернее, собака и  кошка - не
стоит заводить  много собак и кошек: тогда звери  не будут  вас ревновать, а
мне это не нравится. Так что я рассказывала им об этом доме. Я говорила, что
от ветра ставни  стучат как сумасшед-шие,  что  иногда днем там бывает очень
красиво, что море  совсем близко и, наконец, что это прекрасное убежище или,
по крайней мере, может быть таковым. Мы установили довольно приблизи-тельную
дату  встречи, и я была очень  удивлена,  когда  накануне моего  отъезда они
позвонили  и сказали,  что принимают пригла-шение. За это  время я узнала их
историю,  во  всяком случае, исто-рию Робера Бесси. Я знала о беспрерывных и
напрасных  звонках  Бруно   Раффета,  о  том,  что   их  осуждают,  называют
"высокомер-ными" и мне это, пожалуй, нравилось. Итак, мы выехали  на взя-том
напрокат "мерседесе", с багажом, который тоже  казался не-сколько выбитым из
колеи,  как и его хозяева, и поехали в Нор-мандию. В машине мы разговаривали
мало.  Самым разговорчи-вым  и веселым,  по  неизвестной мне причине, узнать
которую  у  меня  не  было  времени,  был шофер. Казалось, мы  упражняемся в
вежливости и обмене любезностями. Будто каждому из нас хо-чется все заклеить
пластырем.  Дом им понравился. Это был  боль-шой  дом, и  там  действительно
гулял   сильный  ветер.  И   не  слиш-ком  светский,   что   позволило  всем
присутствующим  сесть на диван  с ногами. В первый  вечер  было занятно. Мы,
естественно,  знако-мились.   Обменивались  жестами  и  словами,  привычными
каждому  из  нас,  а потому  разговаривали учтиво, почти избегая  говорить о
себе. Алкоголь выполнил роль  смазочного  материала,  музыка,  как  говорят,
"создавала фон".  Что касается собаки,  ласкового увальня, глядевшего на нас
во все глаза, - он  никак не мог по-нять, почему эти  три  человека, которые
должны  давать  ему  команды,  просто  устало сидят  на  диване,  и  казался
единственным из нас живым существом. Моя рана болела меньше, и я решила, что
в  этот  вечер,  погрязший  во  взаимной  вежливости и  предосто-рожности, я
попытаюсь  им  помочь. "Завтра  я  им  все  покажу,  -  думала  я,  - траву,
замечательную  траву, безухую  козу, которая  наверняка  вызовет  у Элеоноры
улыбку,  я  подарю им  покой, научу  их сердиться, отвергать  и  негодовать,
передам  им  собственную  способность  сердиться,  негодовать  и  отвергать,
передам им все,  чему научилась сама за тридцать семь лет, я даже подарю им,
если  получится,  попытаюсь  подарить, средство  утешения с по-мощью  самого
себя,  как пытаюсь утешиться сама".  Но назавтра было завтра, и  я подумала,
что для каждого из нас ночь  оказа-лась слишком длинной в этих комнатах, так
удаленных друг от друга.
     А потом, не переставая, шел дождь. Мы  с  Себастьяном,  чув-ствуя  себя
таким образом  более  надежно,  завели  привычку  спать  вместе,  по  вполне
естественной  причине и  без таковой. В  общем, мы  проводили  дни в ногах у
Элеоноры,  как  обычно погруженной  в  детективные романы и такой изысканной
рядом  с  нами  - гнус-ными,  растерянными,  грешными. Время от  времени она
запускала нам в волосы свои прекрасные длинные пальцы, сравнивая на ощупь их
мягкость,  и  тогда  мы, ее  брат  и  я-незнакомка,  напе-ребой  смеялись  и
становились еще нежнее друг  к другу. Мы слу-шали  оперы: "Богему", "Тоску",
"Травиату",  и   возвышенные  го-лоса  певцов   в  сочетании   с   простотой
сентиментальных проблем героев надрывали нам сердце. Деревья так промокли от
дождя, что собака предпочитала сидеть с нами в доме, чем играть с пал-кой на
улице.  Потрескивал  огонь,  располагая к  откровенности,  однако  никто  не
торопился  излить  душу. Жизнь  могла  быть и такой,  странной, конечно,  но
подлинной, потому что в  ней не было никакого принуждения, и  когда  длинные
пальцы  Элеоноры гла-дили  меня  по щеке,  а голова Себастьяна,  напевавшего
"Меня  зовут   Мими",  лежала  у  меня  на  плече,  в   этом   что-то  было.
Не-притязательное, нежное,  готовое  исчезнуть. От чего можно было сохранить
чистые сердца. Но  деревенский дом был не так уж  удален от мира и поэтому я
была начеку - неустанно, как моя собака, чересчур ласковая, и как моя кошка,
чересчур наблюда-тельная.  Потом был Стокгольм.  Телеграмма из Стокгольма. Я
помню  этот  день;  я  лежала  на  ковре,  как  обычно,  между  Элео-норой и
Себастьяном, мы смеялись, но несмотря на то, что нам было весело, уже были в
ловушке,  и я услышала, как  подъехала  почта.  В телеграмме говорилось, что
Хуго вышел из тюрьмы  и что единственный  человек, в котором он ни на минуту
не сомне-вается, -  Элеонора, и в ее  любви тоже, и что он ждет в аэро-порту
Стокгольма, когда она  вернется. Она  встала, и я  ее поняла,  сразу поняла,
почему она хочет вернуться к этому человеку, ко-торый ошибался в ней, почему
хочет продолжить эту бесконечную ошибку и это успокоительное безумие. Потому
что  для  женщины,  опустошенной  как  она  - я видела это по  ее  глазам  и
движе-ниям - невозможно больше  выносить весь этот  парижский бед-лам  72-го
года, который ее брат пытался превратить для нее в праздник -  я ясно видела
- наступил предел. Глядя на теле-грамму, она  вздохнула,  они вздохнули.  Их
ждут спокойные  берега  Швеции, Хуго, такой великодушный  в своей  глупости,
жизнь, ко-торой я не знаю. Тем  не менее,  последний вечер был мучитель-ным.
Мы втроем сидели в маленькой гостиной, на  коленях у Элео-норы была кошка, а
собака  лежала на  полу между Себастьяном  и  мной,  чутко поводя ноздрями в
ожидании бог весть какой охоты. Потом наступила усталость,  напряжение, и мы
сказали  друг  другу  "до  свидания",  "до  завтра",  зная,  что  завтрашнее
про-щание будет скомканным  из-за  спешки, нехватки времени,  необхо-димости
торопиться, потому  что поезд отходил в  четверть  первого, а мы  не  из тех
людей, которые  в четверть первого  уже  как следует  проснулись.  И правда,
дорога  прошла  несколько тягостно - от  дома до вокзала  в Довиле. Когда  я
говорю тягостно, это зна-чит молча. У нас  оставалось  еще пять минут,  и мы
тыкались носами  в  щеки друг друга. Не помню, о чем мы говорили.  Нако-нец,
этот нелепый поезд  начал  пыхтеть, свистеть, словом, шуметь, как полагается
поезду. И  будто в свете рампы  я увидела  два лица, такие  далекие  и такие
нежные, и  поняла - мне больше  ни-когда не увидеть похожих. Я подняла руку.
Дождь лил как  из ведра, но ни тот, ни другая не просили меня ехать домой, и
я ска-зала слегка,  - как  мне показалось, угасшим голосом: "До свиданья, до
свиданья"; Элеонора  Ван Милем высунулась из окна (и вся нормандская деревня
качнулась вместе с ней  в стекле) и сказала мне: "Не до свиданья, а прощай",
так мягко и так окончательно, что я бы обиделась, если бы не  знала, что это
так.
     В том году весна в Довиле была на  редкость холодная.  Од-нако, когда я
одна, с сжавшимся  сердцем,  вышла из вокзала,  вокруг  было  очень  красиво
благодаря  буйно  радовавшимся  ту-чам,  которые  так  хорошо  знакомы  небу
Нормандии,  а когда шла к машине,  по щеке  у меня скользнул мимолетный  луч
солнца,  и  я  поняла, что Элеонора права, я видела их в последний  раз, вот
так, лицом к лицу, а может быть, и себя тоже.