открыто, наркоман
прячется. Впрочем,  я не собираюсь петь пане-гирик алкоголю или  нападать на
наркотики от  имени морали, я  только  хочу  раскрыть веселую  или  грустную
сторону  вещей.  И по-том главное  -  не  в этой  разнице; факт  жестокий  и
очевидный, что  человеческое существо, умное или  глупое, тонко  чувствующее
или  дегенеративное,  полное  живости или  вялое,  сегодня  может  запро-сто
оказаться  жертвой  одного  из трех властелинов:  алкоголя,  нар-котиков или
лекарств  (транквилизаторов). Как будто жизнь  -  длинная дорога, по которой
все в ужасе скользят на  предельной скорости к  неведомому темному туннелю и
безнадежно  пытаются  ухватиться  за  железные  скобы, обрывающиеся  одна за
другой - виски,  элениум или героин. Прекрасно зная, что эта последняя скоба
- героин, должна встречаться на пути чаще  других и  что она  менее прочная.
Потеря Бога, профанация  всего  и вся,  отсутст-вие  идеалов или  отсутствие
времени,  отношения  мужчины  и  жен-щины,   поддельный  комфорт,  ля-ля-ля,
ля-ля-ля... все объясняющие песенки, которые нам поют, приятные и понятные и
почти успокои-тельные в своей монотонности. Но почему же вы, я, снова я, мы,
они-весь этот ужасный ряд местоимений-двадцать  вам или пятьдесят, богаты вы
или бедны (и не  нужно  говорить мне  о кре-стьянах: за  последние  два года
продажа    транквилизаторов   в    про-винциях,   где   наиболее   спокойно,
удесятерилась),  почему всегда, какой момент ни возьми, рука наша тянется не
поддержать ближнего, а  схватить  тюбик с таблетками, флакон,  бутылку? Меня
бес-покоит не распространение гнетущей тоски: кажется,  она была  всегда,  и
даже  древние  греки, которые  были самыми  красивыми,  самыми одаренными  и
самыми образованными,  жили на  берегу самого прекрасного моря  на  свете, в
самую прекрасную эпоху своей прекрасной страны, даже они порой рвали на себе
волосы,  ползая по песку  на  четвереньках,  и грызли ногти  от  ужаса. Меня
беспокоит, что сегодняшним страдальцам достаточно любого по-нятливого врача,
любого  рецепта,  любого  из шести или восемна-дцати тысяч транквилизаторов,
чтобы успокоиться в пять минут. И что особенно тревожит - они даже  не будут
кататься по песку: в кармане своего "пеплума" они найдут элениум.





     Элеонора  с молодым  человеком танцуют в ночном кабачке...  Катастрофа!
Что  я  сказала?  Вот я  и  очутилась  в  маленьком  мирке  Саган  с ночными
кабачками... Любопытный  факт:  когда  я  в  ка-кой-нибудь статье читаю, как
автор доходит до  того,  что  ведет  своих героев в  ночной  кабачок,  перед
мысленным взором крити-ков тут  же встает мое прекрасное имя. (Кто бы ни был
этот автор-Труайя, Жарден-неважно кто).  Что  же касается  бед-ного  автора,
который  обнаглеет  до  такой степени,  что  станет  рас-хваливать  прелести
какой-нибудь  спортивной  машины-так я  от  души ему этого желаю...  Трое из
четырех критиков-ужасные лицемеры.  Ну что  может  быть приятнее,  чем ехать
солнечным  днем в прекрасной открытой  машине, мурлыкающей у вас под ногами,
словно прирученный тигр?  Что  может  быть приятнее,  чем  знать,  что после
гольфа вас ждет охлажденное виски  в  доме  людей таких  же  веселых, как вы
сами, у которых, как и у вас" нет материальных забот?  В конце концов, разве
это не естест-венно-поиск и обретение какого-нибудь приятного места, где нет
немедленно  возникающих  трудностей?  О, как они лицемерны, эти люди! Деньги
никогда не бывают грязны от того, что их тра-тят  или  бросают на ветер (тем
более, если  кому-то  удалось про-биться).  Короче,  когда  их превращают  в
мишуру, в нечто  ненуж-ное,  смешное и  само  собой  разумеющееся:  наличные
деньги. Деньги  бывают грязными  от того, каким способом их зарабаты-вают и,
особенно,  каким  хранят.  Мне  бы  хотелось, чтобы  эти  скверные  демагоги
возразили  что-нибудь  тем,  кто  знает  правду:  разве людям, которые ездят
вторым классом или  пользуются общественным  транспортом,  не хочется вместо
этого  оказаться на вилле, о которой я рассказывала, вилле, где есть напитки
с кусочками льда и букеты мимоз? Только они туда не пригла-шены по причинам,
которых справедливость не признает, однако именно по этим причинам они ни за
что не потерпели бы, если бы кто-то горячо убеждал их, что правы и счастливы
именно они.
     Итак, в  ночном кабачке Элеонора танцует с молодым блон-дином, которому
предназначено  великое  будущее-слава,   уста-лость,  старость  и  забвение.
Восхитительная жизнь, когда его  лицо мелькает в ежедневных газетах, которые
он  презирает,  по край-ней мере, сначала  -  и  которые  позднее до  смерти
надоедают  ему. Такими иногда  бывают актеры, а часто и писатели, художники,
режиссеры, все  те, кого называют "человек афиши", хотя на са-мом  деле,  да
будет мне позволено произнести эти слова, в них больше афиши, чем человека.
     Итак,  Элеонора танцевала с Бруно, движения их согласно по-вторялись, а
музыка  скользила  по  ним,  вела  их.  Бруно сгорал  от  желания,  Элеонора
выглядела  безразличной,  и  это  определяло  их  шаг,  ритм,  движения.  Ей
нравилось снова и снова оказываться близко к нему, нравилось чувствовать его
крепкие бедра, прижа-тые к ее бедрам, и видеть его лицо, слегка ошалелое, на
котором ясно читалось только одно: "Я хочу вас". После этих слов-она
     хорошо знала-следовала  ужасная  фраза: "Я ни за что  не от-вечаю". Она
улыбнулась, когда он предложил ей выпить что-нибудь внизу, вдали от шума, от
Себастьяна, который с кем-то болтал. Гардеробщица  была приятельницей Бруно,
и, спускаясь, он  сделал ей знак, который она поняла; в телефонную кабину он
вошел  вместе с Элеонорой, одной рукой  обнимая ее  за  плечи, дру-гой  - за
талию.  Секунду  блестели в темноте глаза Элеоноры, пока она не  прикрыла их
чуть длинноватыми веками, и вот уже они снова скользили вдвоем, погружаясь в
мир,  отстраненный от  всех, в  мир  теплых рук и нежности движений, где все
было уди-вительным искусством, без цинизма,  искусством, которого он  раньше
не знал. Позднее, когда он проснулся, голова его лежала у нее на  плече;  он
лежал,  прикрыв глаза,  вернее,  с  затуманен-ными  от  наслаждения  глазами
(похожий  на  сову в койке),  и  с удивлением  думал,  как свежи ее губы.  А
Элеонора смотрела на этого бешеного козленка и думала о том, что очень давно
она  так  не  рисковала.  Она  не  знала  о  пособничестве  гардероб-щицы  и
ненавидела  скандалы.  Но  мальчика надо было  успокоить,.  и  она  знала  -
единственное,  чем  можно  кого-нибудь  утешить,  -  подарить   наслаждение,
разделив его с другим. Как это просто- люди после любви: рука лежит на плече
или бедре, а если ночь - спящий потягивается, вздыхает и  засыпает снова. Не
стоит спать одному. Можно, в крайнем случае, жить одному, но не спать.
     Она  понимала  -  если жизнь  не  устроена, если  она  трудна, а  порой
утомительна-это еще не опасно, по крайней мере, такая жизнь избавляет вас от
иллюзий, кроме тех периодов, когда есть страсть (и тогда - это  битва, часто
жестокая,  зато  конкрет-ная,  во  всяком  случае,  с  точно  установленными
правилами игры). А вот неистовые мечтания и тяжелые пробуждения на рассвете,
с  бьющимся сердцем, которые она  хорошо знала, беспокоили  ее куда  больше.
Душераздирающие  рассветы, о которых говорил  Рембо и которого она прочитала
благодаря  Себастьяну,  она  знала лучше любого поэта. У нее не  было страха
смерти, потому  что  умереть-само  по  себе  ничего  не  значит-как  обрести
последний зуб мудрости. Она относилась  с  недоверием к собственной  смерти.
Размышляя  об этом или, еще хуже, представляя себе, как это будет,  Элеонора
видела  смерть неумолимой, одетой  в  серое  кру-жево, в  шляпе, со  строгим
профилем, вежливо улыбающейся чело-веческим глупостям-так ведет себя  всякий
приличный человек на каком-нибудь занудном  обеде, откуда он с удовольствием
по-пытался  бы  сбежать вместе с  вами.  Потом наступало  полное  неприятие:
смерть и  в самом деле стала казаться ей недостойной  старой дамой,  которая
приходит,  дабы совершить  над  вами  на-силие-медленное,  если это болезнь,
стремительное,  если  не-счастный  случай,  но  всегда  против  нашей  воли.
Героической смерти для  нее не  существовало.  Смерть не может  быть  чем-то
хорошим или даже  избавлением от чего-то.  Люди цепляются за все, они готовы
на  любые  пытки, даже если речь идет  о пораженных "тяжелой продолжительной
болезнью",  как пишут  в  га-зетах. (Любопытно, что  в прессе  обычно пишут:
"перенапряже-ние", "болезнь  почек", "гепатит",  "мочевой пузырь" и  никогда
"рак"). Этот ложный  стыд  вызывает легкую  тошноту. Ах да,  простите, можно
говорить  о раке легких: из-за  курения.  Итак, надо, наконец, признать, что
Элеонора,  прекрасная Элеонора, рав-нодушная Элеонора, далекая от всего, как
Принцесса Аквитании, чье имя  она носила,  открыла в  этом незнакомом юноше,
которого поначалу презирала - его занятие  и его фотографии,  его  радости и
его заботы - открыла в нем нечто настолько сильное, безумное и пугающее, что
вдруг разволновалась.  Есть люди, которые  чув-ствуют сердечную  боль еще до
того, как  на  них  обрушился  удар судьбы, и  когда все козыри еще у них на
руках-тут, я думаю, следует  обратиться  к  Фрейду,  к  мамашам  этих людей,
которым,  по  их  мнению, недостает нежности к своим детям, к  их против-ным
папашам, которые спят с их мамашами, и к ним самим, к их детству, когда они,
с  вытаращенными глазами,  прислушива-лись  к  скрипу  супружеской  постели,
короче,  ко  всему  этому  фольклору,  порой  очень   конкретному,  но  чаще
невыносимому, и всегда унизительному. Да, в пятнадцать  лет  я тоже не могла
смириться  с тем, что мои отец и мать занимаются любовью, я  была  не только
глупа, но и, как выяснилось позднее, страшно неблагодарна.





     Постепенно все переплетается, Элеонора  и я сама, ее жизнь и моя, и это
естественно, я так и хотела, как сможет убедиться  мой верный читатель, если
сумеет  дочитать  до  конца эту  замыс-ловатую писанину.  Итак,  я  оставила
Элеонору в  телефонной  будке,  с трясущимися  коленями, обнимающую  за  шею
молодого  человека,  которого  она  едва  знала  и  которого  вдруг  оценила
неожиданно для себя. Она сразу же пошла на близость с ним и теперь она знает
тяжесть его  тела, его запах, его дыхание. У  Элеоноры нет  ничего общего  с
современными женщинами, вернее, с теми,  кого так называют. Она находит, что
мужчины неловки, привлекательны, несостоятельны, глуповаты или трога-тельны.
Она   насмешливо   относится   к    равноправию.   Равный    труд,    равная
заплата-согласна. Тем более,  что она все равно не ра-ботает.  Как  это  все
скучно.  Еще  она  находила,  что мужчины  очень  хорошо спят-некоторые, как
собаки (в полглаза),  другие-как  ежики, сжавшись  в  комок, или как  гордые
львы, благородные и храпящие, но всегда, если им хочется, не  забывая о том,
что они собственники,  - они кладут локоть на ваш желудок, и  это мешает вам
спать. А мы, бедные женщины,  глядя в темноту, терпим не ропща, эту тяжесть,
такую близкую и  такую  властную. Или, на-пример, нога, которая часами лежит
на вашей,  отчего  ваша  нога  в  результате затекает, ах  да,  конечно,  да
здравствует равноправие!
     И только  иногда чья-то  растерянная рука, беззащитная, как  сказал  бы
Арагон,  тянется к вам, детская и нежная, и хватается за вашу. Глаза любви у
всех  одинаковы,  они  бывают  детские,  ребяческие,  чувственные,   нежные,
садистские, полные желания или  любовного шепота. Надо ясно понять и заранее
представить себе жизнь,  когда  всегда и все  вместе: в  постели и в течение
целого дня,  во время безумных  порывов или их полного отсутст-вия, в тени и
на солнце, когда пришло отчаяние или когда вы просто  сидите за столом. Если
этого не понять, будет очень скверно. Все вот это. То немногое, что мы можем
сделать в этой жизни, радуясь  ей,  о чем можем подумать  (или сделать  вид)
среди  нескончаемого  глупого кваканья,  из  которого состоит  по-вседневная
жизнь-неотвратимая,  несправедливая,  просто   невы-носимая-для  тех,   кому
повезло родиться, единственное, что мы можем сделать, - это хорошо подумать,
прежде  чем разде-лить ее  с кем-нибудь.  Порой я даже хочу, да, хочу, чтобы
по-явился  серый  стальной  самолет и  неожиданно послышался  рокот  мотора,
немного громче, чем  нужно, и удивленные лица оберну-лись бы на  этот шум, и
едва  различимый  черный  предмет  упал  бы  с  этого  самолета. Чтобы  небо
разверзлось у нас на  глазах, взорвалось нам в уши-пусть будет и безобразный
ожог и пер-вобытный крик, смешной в наш век технического прогресса, ко-торый
вырвется  против  воли:  "Мама!  "  Единственное,  чего я все-таки  боюсь  -
оказаться в момент этого ужаса в пустом доме.  Умереть - пусть, но  умереть,
уткнув нос  в чье-то плечо, пока земля взлетает на воздух и гибнет навсегда.
Мне кажется, чув-ство  гордости,  ощущение  безумства и  поэзии наполнило бы
меня тогда... последняя и  единственная  возможность знать, что есть у  меня
крепкий хребет,  что  я могу бросить вызов,  могу страдать  за других или от
любви, или  от чего  хотите,  и  даже  Господь  Бог  ничего  не может с этим
поделать...
     Мысли уносятся  куда-то, я сбиваюсь с  пути, а  потом начи-наю тихонько
насвистывать.  Этим вечером я настроена  лирически, после того, как  провела
два  дня  в Париже  с  людьми рассуди-тельными,  практичными  и  так  хорошо
устроенными  в жизни,.  что  убивают  ее с  предельной  скоростью, прекрасно
представляя  себе, о  ужас, что их ждет.  Для них  это вовсе не  фарс. Поэты
всегда были полуночниками,  алкоголиками, неврастениками.  А  что,  разве мы
тоже  должны купить  акции  фирмы Шелл  и  сти-ральную машину и  тогда  быть
уверенными  -  нас будут  уважать до  самой  старости. И ощущение комфорта в
нашей  старой увяд-шей груди? Ну нет!  Да здравствует жизнь ночных кабачков,
да здравствует радостное или грустное одиночество тех, кто там толпится!  Да
здравствует лживое и подлинное тепло лживой и подлинной дружбы,  которая там
царит! Да здравствует  фальши-вая нежность встреч и да здравствует, наконец,
то,  что во всем  мире  совершается  постепенно,  а у нас,  полуночников,  -
стреми-тельно,   галопом:   память   о   чьем-то   лице,   безумная   связь,
романти-ческая дружба, согласие, скрепленное стаканом вина,  а не кровью! Мы
уже не добрые индейцы. Тогда кто?  Усталые европейцы - вот  мы кто. А посему
вернемся окончательно и бесповоротно к нашим баранам, к моим ягнятам, к моим
тиграм,  точнее, к моей тигрице, к Элеоноре-в тот вечер она сделала еще одно
откры-тие: она увидела растерянность мальчика и желание ее скрыть- вот каков
был этот ребенок, который к двадцати  восьми годам  из  кое-как  посаженного
семечка вырос в надежду Э 1 фран-цузского кино, Бруно Раффета.





     Я еду поездом из Довиля в Париж и вижу в окно теленка" мирно пасущегося
у сверкающего ручейка. Подальше трое мужчин,  сняв рубахи-один белый,  будто
фарфоровый,  другой  загорелый"  очень  красивый-жгут  сухую траву  (бледное
солнце не затме-вает их костер, в его  лучах пламя кажется  не обжигающим, а
светлым, будто бескровным... )  Ах, ах, ну что за прелестная  композиция  на
французскую  тему!  А я бы хотела,  чтобы моя жизнь была похожа  на  длинную
классическую  французскую  ком-позицию: цитаты  из Пруста  и  Шатобриана  на
каникулах, из Рембо в восемнадцать лет, из Сартра-в двадцать пять, из Скотта
Фитцжеральда - в тридцать. Конечно, я и так цитирую, и даже слишком смело. Я
уже  наработала за свою  жизнь  целую диссертацию  из цитат,  поверхностную,
правда,  сделанную на-спех, как у плохой  ученицы, из тех, которые ничего не
извлекают  из  этих  цитат,  если только  они не служат в  нужный момент  их
благополучию, самомнению и их радостям. И правда, все мель-кало  так быстро,
что я перестала  различать месяцы и годы" а размеренные движения и  потухшие
сигареты  бедняков-косарей  показались  мне   верхом   роскоши.  Я   и  себя
рассматриваю-тща-тельно  и  отстраненно. Но  мне кажется,  они помнят каждую
минуту своей жизни, для меня же  -  те  полгода в  деревне,  что я работала,
превратились  в  гигантское кружение  отдельных  мгно-вений-черные  деревья,
ранние  сумерки,  недозрелое яблоко" птицы, поначалу молчаливые и озябшие на
фоне светлого  неба,  потом  осмелевшие  и  громкоголосые,  в красных  лучах
первого ве-сеннего солнца. Можно подумать, я очень чувствительна к вре-менам
года (как в той книге: "О, какая осень, о, какая весна"), но в 1971 году, на
ледяном катке времени, между двумя этими временами года, не было зимы.




     Зная,  что у  нее  очень красивая  спина,  золотистая  и  гладкая кожа,
Элеонора  лежала на животе в  чужой постели и  рассмат-ривала один за другим
причудливые предметы, которые в бес-порядке валялись на полу  комнаты. Здесь
были  две деревян-ные маски, более или менее  африканские (скорее менее, чем
более), несколько глиняных сосудов, и во всем этом было то, что
     oона  назвала  бы чувством вкуса, вернее, идеей вкуса - самого-то вкуса
как раз  не было. Был инстинкт, а вкуса не было. Он при-надлежал к мужчинам,
которые почти  напролом  идут  к  людям, в  которых  нуждаются  или  которые
нуждаются  в  них, или  к тем,  которые им  просто приятны. Что  же касается
выбора  вещей   -  такие  мужчины  обычно  стоят,   опустив  руки,  подробно
интересу-ются датой  изготовления, какими-то рекомендациями, которых никогда
не попросили бы у живых людей, потому что  они уже знают (инстинктивно) весь
curriculum vitae  этих людей.  Опреде-ленная  известность Бруно Раффета, как
понимающего  толк  в искусстве педераста, вызывала  у нее досаду  - ничто не
угнетало
     ее  больше,  чем  склонность к  коллекционированию  у  совсем  мо-лодых
людей-и  это  приобретение  вещей  без  разбора,   наверняка  дорогостоящих,
украшало  жизнь  ее  нового любовника  довольно странным  образом.  Она ясно
видела, что в этом жилище, якобы  эксцентричном, просто  отсутствует хороший
вкус, здесь нет  стар-шего друга, который устроил бы все  как  надо, а  есть
скорее  плохой вкус хозяина,  который набросал все в  кучу,  дабы восхи-тить
толпу-либо недоброжелателей, либо невежд.  Это заста-вило ее улыбнуться,  но
улыбнуться ласково, сострадательно, почти нежно.  Он спал  рядом с ней, лежа
на спине,  расслабив-шись во  сне, и на какой-то момент  ей стало  в глубине
души  жаль  его-как  безжалостна судьба хищника!  Настанет день, когда очень
просто  будет пойти ко дну в рыцарских доспехах или  утопить  себя  в  вине,
наркотиках или  бог знает  в чем  еще;  когда этот мужчина,  наученный,  как
дрессированная собака скакать перед телекамерой,  по-собачьи  опрокинется на
спину,   суча   всеми   четырьмя   лапами  при   одной   только  мысли  быть
сфотографиро-ванным на первой странице, впрочем,  как любой из его товарищей
по  работе. А пока  он  был  прекрасен в утреннем  свете, в окру-жении этого
антикварного  старья от Бюрма, тем более прекрасен оттого, что эти деревяшки
были  поддельными,  а  его кожа по-на-стоящему юной, и  еще оттого,  что  те
жалкие умственные потуги,  на  которые он  пошел, чтобы заполучить настоящие
ценности, потерпели неудачу. Через десять лет  он станет  или  бедняком, или
неудачником,  а может быть,  образованным человеком.  И  он  уже  не  сможет
рассчитывать  на  то,  чем  владеет  сейчас:   свежесть  кожи,  блеск  глаз,
способность  любить,  -  и  на  то,  чем  он  обла-дал  в  меньшей  степени:
честолюбие, отсутствие щепетильности, коммерческую жилку, чтобы переходить -
если дела пойдут хо-рошо-от одной стадии к другой, из которых последняя-круг
привилегированных.  Все  это  по  известным  причинам  вызывало  у  Элеоноры
насмешку-она с рождения  владела всем этим- образованием, элегантностью и, в
особенности, незнанием цены  деньгам,  и  она знала, что это-свойство  людей
особой расы, причем вовсе не "голубой  крови" - скорее, что люди, н