ий способ выразить им благодарность  за их
красоту,  силу  и спокойствие.  Позднее,  лет  через  десять,  ее никогда не
приводили  в  восторг  расчерченные  таблицы  тотализаторов. Только в  очень
скверном  расположении  духа  она  могла  сесть   за  стол   в  каком-нибудь
подозрительном,  по  ее мнению,  постоялом  дворе, то  есть  таком, где люди
говорят слишком громко или  слишком тихо и  делают или  пытаются де-лать  из
этого  безликого места нечто престижное и таинственное. Бруно,  для которого
все  шло прекрасно и который  был в восторге от  себя, потому что  предложил
Элеоноре  позавтракать вместе, на  следующий день после  того, как он сделал
эту женщину "своей", женщину, связь с которой ни к чему не обязывает, Бруно,
который чувствовал себя юным хозяином  положения, хо-зяином дороги  и  своей
добычи, Бруно урчал от удовольствия. Он протянул ей меню жестом благородного
великодушия,  с  выра-жением  чуть усталого терпения на  лице, как  мужчина,
который знает,  что женщины долго колеблются,  прежде чем сделать за-каз,  -
чтобы было вкусно, а  цены не выходили из границ. Его манеры были рассчитаны
не только на Элеонору,  но и  на  тех, кто был в ресторане, и кто немедленно
узнал блистательного Бруно Раффета, а он смотрел на свои руки с рассеянной и
снисходи-тельной  улыбкой,  как  бы подтверждающей его  значительность.  Вот
почему он был  удивлен,  когда увидел бесстрашные серые  глаза  Элеоноры,  и
когда  она  перечислила все, что  хотела зака-зать, и  удивился  еще больше,
когда  она протянула ему меню, как протягивают ребенку  шарф, затем встала и
вышла.  Он  едва  успел  отодвинуть  стул  - импрессарио  сказал ему,  что в
обще-стве так  принято-и снова уселся, полагая в своей эйфории собственника,
что она сейчас устроит ему выволочку.  "Может  быть, она испугалась, он ехал
слишком быстро, но что прикажешь делать с 300 лошадиными силами под капотом,
на дороге, в  этот  раз пустой? Впрочем, говорят,  у шведов крепкие  нервы".
Через десять минут  он занервничал и открыл для  себя  стороны жизни, до тех
пор  неизвестные.  Он  уже вышел и  не  без ущерба  для себя  (через столько
постелей и интриг) из состояния подростка, злобного, неуклюжего и алчного, и
стал  пресыщенным  молодым  мужчиной.  Отсутствие  переходного периода, если
можно  так вы-разиться, между двумя  состояниями,  привело  к  тому,  что он
за-суетился, почти что хватал за грудки  хозяина гостиницы, с  при-страстием
допрашивал гардеробщицу, побежал к машине и тут же вернулся, чтобы позвонить
в  Париж,   развлекая  своими  дейст-виями   бармена,  которого  тоже  успел
расспросить. В тот  момент, не понимая причин  ее ухода, он мог  бы оставить
все  это без  внимания.  Его  жизнь,  состоявшая  из  импрессарио,  газет  и
завое-ваний,  была похожа  на  часовой  механизм,  где  не  должно  быть  ни
малейшего сбоя, касается ли это контракта или женщины. Но Элеонора уехала на
такси,  и это  отбросило  его на три года  назад, когда  ему грозили голод и
жажда, когда он жил не так, как сейчас, но  очень  хотел,  чтобы жизнь  была
такой, как  сейчас. И как в  тех историях, которые он читал и  герои которых
казались ему жалкими типами, он сел в машину и  бросился в Париж, к ней. Ему
открыл  Себастьян, в  домашнем свитере.  "Да,  - сказал  Се-бастьян,  -  она
вернулась, да, был сильный ветер, знаете, она не любит деревенских гостиниц,
знаете, иногда она и сама не может  объяснить свои поступки, да,  она спит".
Повинуясь порыву, что его и спасло, он почти  оттолкнул Себастьяна,  который
смотрел  на  него  недоверчиво  и  снисходительно,  открыл  дверь  и  увидел
Элео-нору-она лежала  в постели и читала "Приключения  мистера Пикквика". Из
воспоминаний и рассказов друзей,  которые проно-сились у него в голове, пока
он  смотрел  на  нее,   Бруно  понял  и  сказал  себе-нужно   войти,  хозяин
положения-он. Женщине надо  указать  ее  место, и она поймет что к чему.  Но
надо  было суметь  не  показать, как он  уязвлен  и разыгрывать  равнодушие,
Однако было  уже поздно,  потому что  он  приехал, и он был здесь, дрожа  от
гнева и страха, стоя в ногах ее кровати в этом жал-ком жилище,  показавшемся
ему вдруг страшным  дворцом-кре-постью,  защищенным со  всех сторон.  Он мог
только стоять и ждать приговора, который тут же и последовал.
     - Тебе тоже надоело это ужасное место, - сказала Элео-нора. - Послушай,
я  сейчас читаю "Пикквика"  как раз там, где он с друзьями оказался на  поле
сражений, когда  там  шли ма-невры. По-моему, в жизни не читала ничего более
забавного.
     А  так как он  смотрел на нее, все  еще  ошалелый от  ветра,  злости  и
изумления, она весело похлопала ладонью по подушке  рядом с собой  и  указав
пальцем нужный абзац, чуть не силой заставила его улечься рядом. Он не читал
"Пикквика", и когда сердце у него перестало колотиться и успокоилось,  когда
он стал способен воспринимать фразы, которые она читала тихим, прерывающимся
от смеха голосом, дело кончилось тем, что он тоже стал  смеяться, совершенно
расслабился, удобно улегшись около нее, и так провел чуть ли не самые лучшие
часы в своей жизни. К пяти вечера им захотелось есть, и  Себастьян, которому
в тот день, по-видимому, не очень  хотелось изображать из себя  импрессарио,
приготовил спагетти.





     Может показаться странным, что я начинаю главу с "nota  benе", но  одна
вещь беспокоит меня со вчерашнего вечера, и я все время о  ней думаю: почему
во всех детективных  романах, где есть преследуемый, который отказывается от
услуг,  любезно предложенных  уличной  проституткой,  обычно  написано:  "Он
от-толкнул ее"? И каждый раз она, бедняга,  его оскорбляет. Про-ститутки так
обидчивы и так хвастливы; возможно, мужчины считают, что если они отказывают
(в деньгах  или  постели) жен-щинам,  для которых  это  является  работой (в
большинстве слу-чаев, думаю, довольно тягостной),  то  эти  последние должны
при-нимать на себя чью-то злобу, раздражение, скверное расположе-ние духа? Я
не  понимаю   этого.  Во   всяком   случае,  я  уже  гово-рила-это  проблема
второстепенная,  но  увлекательная.  Хотя  второстепенная ли-не уверена. Мне
кажется,  что мужчинам  страшно нравится, когда  их  хотят,  все равно кто и
почему, даже если это угрожает их кошельку. Женщинам, впрочем, тоже.  Но для
женщин это более естественно: все-таки они остаются, что  бы там ни говорили
и ни делали, "объектом"; объект-это нечто спокойное, практически неуязвимое,
тем  более неуязвимое, что  оно  не  является  нападающей  стороной. Но  эти
взрослые  дети мужского  пола,  наши  повелители,  наши Самсоны,  у  которых
ото-брали Далил, - ведь  очевидно, что мы можем, покорив их сердца, отрезать
им волосы и  лишить тем  самым их силы-я  нахожу,  что газеты  в  наше время
обращаются  с ними  скверно. Если я  пра-вильно понимаю: а) они зарабатывают
деньги, чтобы обеспечить семью, но  всегда зарабатывают больше, чем женщины;
разве это  справедливо?; б)  на уик-энд  они едут  куда-нибудь  на машине, с
женой, тремя детьми и собакой, и это не всегда безопасно для женщин; в) они,
конечно,  занимаются любовью, но, с  одной сто-роны, они и тут  считают себя
хозяевами  положения  -  см.  "Мари-Клер"  (Мари-Клер  собственной  персоной
объясняет, как мало значит пол в  деловой сфере); г)  с другой стороны, если
от этого случается  "неприятность", кто страдает? Уж, конечно, не  они!  Это
так несправедливо по отношению к нам, даже если мы за-были  принять таблетку
перед тем, как выпить кофе с молоком;
     д)  они  обманывают своих  жен, они выпивают  и, наконец, пред-почитают
проводить  время с друзьями,  что является выраже-нием полного  презрения  к
нам;  е) они  покупают телевизор и имеют  неприятную привычку,  развалясь  в
кресле,  торчать  перед ним и, хотя мы сами, в большей  или  меньшей степени
настаивали на покупке, это признак того,  что с нами скучно. А ведь хотят от
них не  так  уж  много: не играть мужчину в жизни, а быть  им на самом деле,
иногда  обратить внимание на новое  платье, и мы будем любить их еще больше.
Что касается представления о том, что мы их поддерживаем, влияем на них - то
не  настолько, как они рассчитывают.  Вот уже две тысячи лет, даже если  они
роди-лись  тридцать лет назад,  они  притесняют нас,  мешают нам за-ниматься
настоящим  делом,  и,  очевидно,  пришло  время  платить. В  равной  степени
презрение и  насмешку вызывает у меня хвастовство тех мужчин, которые-случай
довольно  известный-  скучают  с  женщинами вообще,  и днем, и ночью, и хочу
доба-вить,  что  порой,  особенно   в  последнее   время,   робкие,   полные
рас-терянности  жалобы  мужчин  начинают  меня утомлять.  Ах, эта чрезмерная
страсть к обобщениям! А разве можно жить с муж-чиной, который считает, что у
вас должна быть такая же зар-плата, что и у него, тем более с таким, который
решает, сколько  вы можете иметь  детей, или  с таким,  который представляет
собой символ  пресловутой  борьбы  за женско-мужские права, навязшей у нас в
ушах. К данному сюжету можно вспомнить множество комических персонажей - Бог
свидетель, их полно,  куда ни по-смотри,  и так  досадно,  а  точнее, глупо,
когда, под  прикрытием  всяких абстрактных теорий, двое людей, связанных  до
того мо-мента вполне конкретными узами, пускаются в дискуссии, бес-цельные и
пустые.
     Впрочем, что я говорю? Или мужчина и женщина интеллек-туально дополняют
друг друга  и могут поговорить о том, почему кому-то из  них  понравилась та
или иная статья в газете, какие-нибудь стихи, музыка или, к примеру, лошадь,
чтобы  закончить  аккорд  (и  боже  мой, как  странно,  после нескольких лет
совмест-ного житья  еще  что-то  хотеть  сказать друг  другу! ),  или  в  их
от-ношениях нет ничего, кроме страсти.  "Где ты? Что ты делаешь? Я больше не
люблю  тебя. Я люблю тебя. Я ухожу.  Я остаюсь". И вот к  чему приводят  эти
теории:  человечество  как  вид разде-лилось  надвое  в вопросе  примирения,
объединения и  установления равенства полов,  тогда  как  известно,  что это
невозможно-всегда  найдутся  женщины  и мужчины, которые выпадают  из общего
уровня, потому что они сильнее или слабее других  - в общем, все это ужасная
ерунда.  Я  видела  мужланов,  которых  любили глубоко чувствующие  женщины,
жестоких  женщин,  которых  лю-били  кроткие мужчины,  и  т.  д.  Мне всегда
казалось, что понятие равенства полов-непригодно: разумеется,  когда это  не
касается Зарплаты и дискриминации, называемой расовой, которая сущест-вует и
будет существовать, боюсь, еще  долгое время. Любые от-ношения между  людьми
основываются  на  глубоком  неравенстве,  и тому  же  неравенстве  бесполом,
которое наиболее точно и же-стоко охарактеризовал, как мне  кажется, Хаксли:
"В любви  всегда есть тот,  кто любит, и тот, кто  позволяет себя любить", и
если  принять эту безжалостную истину,  то  приходится понять, что дело не в
неравенстве  полов. Множество умных и  искренних жен-щин попадаются на  это.
Истина  в том,  что  супружеские  пары, люди  как  таковые, все  их  великое
множество, совершенно отупели из-за того образа жизни, который для этого как
раз  и  пред-назначен-сделать  их тупыми,  даже если  они  сами и  не хотели
такого, они  все равно к этому придут.  И тут, пользуясь методом облекающего
маневра, выходят из положения,  списывая на разницу  полов  распад  семьи. В
конце концов, у  мужчины  или жен-щины, которые возвращаются с работы домой,
разве есть какие-нибудь другие желания,  кроме поесть, попить  и лечь спать?
Разве  что в первый  год совместного  житья...  (Извращают также решительное
отрицание  брака среди молодого поколения,  весьма развитого,  с моей  точки
зрения, отрицания  вполне  мотивирован-ного,  ибо  это  отказ  от  будущего,
которого ни один человек не по-желает себе  от всего сердца. ) Ах, как часто
мы  слышим жалобы наших шумных сорокалетних: "Ах, нет, нет,  пляжи больше не
пляжи! Нет больше отдыха  на  природе!  Нет больше свободы! " А предложи  им
снова  стать юными,  вы  что думаете, они выберут путь, по которому  идут их
дети?  Это показалось бы  им невыно-симым. Они попросят перемотать пленку на
том магнитофоне, ко-торый  называется жизнью, и  снова пойдут  туда, где уже
были.  Не от  отсутствия любознательности  или  пристрастия  делать то,  что
велят, а  от глубочайшего страха перед будущим, которое  ни-чего хорошего не
обещает.  И тогда  -  снова метод отвлекающего  маневра  -  они говорят, что
молодому  поколению  нравится наси-лие, что они  не хотят  создавать  ничего
нового вместо того-то  и того-то... и что даже любовь их не привлекает. Мне,
однако,  при-ходилось  видеть людей,  очень  молодых,  глубоко  чувствующих,
чрезвычайно романтических, которые  не согласились бы,  напри-мер,  с  таким
утверждением: "Чувства, позвольте вам заметить, были у нашего поколения, это
я читала Бальзака и классиков" а мой сын если и плачет в постели, так только
потому, что какая-нибудь  потаскушка, которая, правда, послала подальше всех
его приятелей, подложила ему свинью". Об эротике: "Эти бедные дети не знают,
что  это такое,  другое дело мы, помнишь, Артюр, когда нам было  по двадцать
пять, мы не скучали друг  с другом?  "  Надо все-таки вложить  себе в мозги,
дорогие буржуа всех  воз-растов  и всех  слоев общества (когда дело касается
любви,  фран-цузы,   памятуя  о   своем  блистательном  прошлом,  становятся
националистами  в  десять раз большими, чем любой  другой  на-род), так вот,
надо отдавать  себе отчет, что любовь двадцатилет-них-это не  только  трение
одного эпидермиса о другой.  Надо, наконец, усвоить себе, что  этим волчатам
точно  так же нужна внутренняя  жизнь, они тоже  хотят тепла и поэзии, может
быть,  они осуществляют  эти  желания,  бросаясь в постель  быстрее, чем  во
времена старших поколений, но властвуют они над ними точно так же.
     В  любом случае не правительство и  его  последователи  сделают из этих
молодых людей то, чем они станут однажды. Они уже пустили свои корни и корни
эти-насмешка,  презрение  и, к  не-счастью, у них  еще  нет  надежд. Это так
просто-сказать  им:  "Вот  увидите, в наше время вам  придется заплатить  за
место заместителя директора, столько-то за машину, и  вы увидите, как быстро
вам заткнут  рот, и это  не потому, что мы такие,  это в силу обстоятельств,
из-за  денег,  вернее,  из-за отсутствия  таковых".  Но  мне  кажется  более
естественным и более человечным со сто-роны старших было бы сказать: "Что ж,
давайте,  развлекайтесь, но не бросайтесь  с кулаками ни на своих товарищей,
ни  на  своих  учителей,   поскольку  насилие  есть  действительно   понятие
необратимое,  оно  появилось задолго до  мещанства, и, используя его, вы,  в
конце  концов,  напялите  на  себя те  же  карнавальные  маски,  что  и  мы.
Стремитесь побольше увидеть, тем более,  что вам этого так хочется, оставьте
родной фольклор, поезжайте посмотреть  на индусов,  с  гашишем или без,  это
вполне  возможно, поезжайте посмотреть  на англичан, ну  а если  у  вас  нет
такого  желания, рез-витесь  на нашей земле,  потому что вскоре от  всего ее
простран-ства у  вас  останется  и  долларов  и  времени  в  обрез".  Трудно
гово-рить  такое этим детям - нервным, сложным и зачастую уже об-манутым. Но
если они  чувствуют себя  обманутыми, надо сказать  им, что на  них  махнули
рукой и что за все кошмарные двадцать  последних лет не было никого, кто мог
вытащить их из этого, кроме них  самих.  И мы - меньше всего. А нам остается
только жаловаться,  и,  Бог свидетель, мы  только  этим и  занимаемся. Тем и
держимся. Аминь.

     Катастрофа!...  Я  в  ужасе  вспомнила, что  бросила прямо на полдороге
одного  из персонажей:  беднягу, очарованного  затылком  Элеоноры,  на улице
Пьера Шаррона, который должен был сы-грать в ее жизни роль чего-то странного
и неотвязного.  Вот  он уже и забыт,  а ведь я что только ни  делала,  чтобы
заинтересо-ваться им,  я  ведь прекрасно  вижу, что  он никуда  не  исчезал.
Каковы бы  ни  были  мои  макиавеллиевские замыслы-это  был человек, который
пристально  смотрел  на профиль Элеоноры  в рес-торане, залитом солнцем.  На
этом  его роль и  кончается.  Каждый может  потерять по дороге статистов, но
этому, из вежливости, прежде чем  вычеркнуть его из моих записок, я дам имя:
его  зовут Жан-Пьер  Больдо,  он  служит в  банке двадцать  лет, очень  мало
получает,  и, как принято говорить, он-добропорядочный  гражданин.  Вовремя,
хотя  и  с трудом,  платит  налоги, его  жена-.  ни  то  ни се,  дети весьма
посредственны, и каждый день он ездит на метро до станции "Обер". Он заранее
просчитал  все  пересадки  в метро,  это  интересовало  его  с  точки зрения
технической- в сущности,  ему следовало  стать инженером.  Он надеялся,  что
отношения  между  людьми будут  попроще  и  что  каждое утро  спускаться  по
лестнице и каждый вечер подниматься будет для него чем-то вроде праздника. К
несчастью, все оказалось слишком  сложно, слишком абстрактно, а его ликующий
энтузиазм не на-шел никакого  отклика  среди окружающих. Теперь,  однако, он
бо-лее или  менее устроен; он держит  в зубах карточку для проезда в  метро,
каждый  вечер  возвращается домой  вовремя  и,  смотря  по  обстоятельствам,
усмиряет детей  или  дает им взбучку. В  тот день, когда он увидел Элеонору,
его уже столько раз толкнули У турникетов, он сделал столько  пересадок, так
вспотел и  так Задыхался в этом лабиринте, ставшем для него худшими на свете
пампасами  из  самого  зверского  вестерна,  что  он,  еле  живой,  вышел на
Елисейских  Полях.  Там,  решив  использовать  подвернувшийся  случай  и  не
придумав для  своего  начальника,  месье Коле-Ройара,  никакого  оправдания,
кроме гриппа (во всяком случае, это по-зволит ему не ходить  на работу после
полудня), он решил по-завтракать в закусочной на улице Пьера Шаррона. Там-то
он  и  увидел  Элеонору, как  видят  кого-то,  кого  ты  всегда  знал,  хотя
совершенно ясно, что он никогда не был с ней знаком. Некоторое время спустя,
погруженный  в  мечты,  он ехал  в  метро  по своему  обычному маршруту,  по
неизменной траектории,  которая была  его  судьбой,  и как раз в тот момент,
когда  я  это говорю,  пришел к  выводу" что  надо забыть Элеонору навсегда.
Жан-Пьер Больдо уходит со сцены.






     Бруно  ждал;  он  был счастлив. Он вошел  в  круг друзей  Ван  Милемов.
Себастьян и подшучивал над  ним и поддерживал его, ситуация развлекала его и
в  этом  он  был поддержан  Элеонорой, она  же вопринимала  Бруно только как
любовника,  которому  от-давала свое тело, не более.  Но когда он просыпался
рядом  с  ней  и  нежными,  просящими  ласками  будил  ее,   то  приходил  в
восхи-щение,   видя,   как   она   будто   удивляется   чему-то,  зевает   и
повора-чивается к нему, и они, обнявшись, прижимаются друг к другу;
     он  приходил  в  восхищение, чувствуя,  как  от его  ласк учащается  ее
дыхание.  Ни  его  слова, ни мысли, казалось, не  могли  заставить  Элеонору
потерять душевное равновесие, растрогать ее или вынудить смириться. Сжавшись
в комок, с  огнем в крови, он тихо ждал, когда она начнет охоту на него. Тем
временем Робер  Бесси вернулся из Нью-Йорка.  Он  провел три трудные недели,
дела   шли  неважно   и   по  этой   причине   вынужден  был   пичкать  себя
транкви-лизаторами.   Он  вернулся  в   Париж  в  таком  же   упадочническом
со-стоянии, в  каком уезжал. То есть он был все тот же: маленький, толстый и
неуверенный в себе. Единственное, что его утешало, - Мысль о славных друзьях
Ван Милемах, красивых Ван Милемах, "которых  не задевали  финансовые бури, и
мысль  о  Бруно,  таком   Прекрасном,  таком  неразумном,  который   взлетел
достаточно вы-соко благодаря терпению и полученным концессиям. Его чувство к
нему  было настолько  же сдержанно,  насколько и безнадежно,  он  никогда не
надеялся  на  страсть, но  из-за него  он, сорокалетний  Робер  Бесси,  стал
ранимым и безутешным, словно малое дитя. В аэропорту никого не было, но дома
он нашел записку;  э