оротов.
     Итак,  он мерил  длинными  ногами,  увы, в  брюках,  роскошную гостиную
Жедельманов (стиль  Буль-Лаленн),  на  проспекте  Монтень.  Мадам  Жедельман
расслабленно возлежала на диване. Ей очень понравился Себастьян, его светлые
волосы,  и  она пригла-сила  его -  "призвала",  как  сказал  Себастьян,  на
следующий день. У него не было причин для отказа, тем более, что денег у них
с  сестрой не  было, ни  единого  су.  Элеонора, сочувствующая  и ироничная,
проводила  его  до лестничной площадки, как  прово-жают  старших  братьев на
войну. А теперь  тут была  та, другая, Жедельманша, как называют ее в Париже
злые языки. Она была  тут, причесанная, отшлифованная,  напудренная, старая,
великолеп-ная.  Впрочем,  "старая"-это несправедливо:  просто  она  была  не
молода. И это  было видно: на  шее,  у подмышек, на коленях и бедрах - везде
был  нанесен безжалостный  рисунок, похожий на географическую  карту,  очень
подробную и очень точную, в общем, сделанную на совесть.
     Нора Жедельман с любопытством смотрела, как  он  ходит  по  комнате. По
всему было видно - он не из тех, которые ей обычно попадались: не "котенок".
У  Себастьяна  была гордая  посадка  го-ловы,  красивые  руки, ясный взгляд,
который ее заинтриговал. Она  спрашивала себя с любопытством не меньшим, чем
сам Се-бастьян, что  он собирается делать сначала у нее в гостиной, по-том в
ее постели.  И  хотя казалось,  он спрашивает  себя  о  том  же,  она решила
положить  конец этому  недоразумению и  приня-лась  действовать.  Она  легко
встала  с дивана,  с продуманным  ко-шачьим изгибом,  который вдруг напомнил
ему, что завтра у нее мануальный  массаж, и направилась к нему. В  ожидании,
когда она приблизится, он, как  каменный,  стоял у окна, пытаясь  вспом-нить
какую-нибудь  женщину, которая  ему  нравилась, или какой-нибудь эротический
шедевр.  Напрасно. И вот  она рядом  с ним, прикрытые руки обнимают его, она
виснет  ему  на шею, и самые  дорогие платья Нью-Йорка готовы вонзить в него
свои клыки.  К  его  большому  удивлению,  все получилось, как  надо,  и она
по-дарила ему  пару  очаровательных  запонок,  которые  он  тут же  про-дал:
Элеонора,  его прекрасная  птица, его  сестра, его сообщник,  самая  большая
любовь его жизни - у нее будет сегодня коро-левский вечер...







     Январь 1972 года.
     Вот уже скоро полгода, как я забросила этот роман, подхо-дящие к случаю
рассуждения и неподходящих ни к какому слу-чаю моих шведов. Самые  различные
обстоятельства,  сумасброд-ная  жизнь,  лень...  А  потом  наступил  октябрь
ушедшей  осени,  такой  прекрасной,  яркой, такой  душераздирающей  в  своем
блеске,  что  я, охваченная радостью, спрашивала  себя,  как его пережить. Я
жила  в  Нормандии совсем  одна,  полная  сил и измученная одно-временно,  с
удивлением  разглядывая  длинную  царапину   около  сердца,  которая  быстро
заживала, превращаясь  в  гладкий,  розо-вый, едва  различимый шрам, который
потом я, наверно,  буду не-доверчиво трогать пальцем - зная о нем  только по
памяти -  чтобы убедиться в собственной  уязвимости. Но, ощутив вкус  травы,
запах  земли, я  снова погрузилась  в историю  двоих, на-правляясь на  своей
машине в Довиль и распевая "Травиату" во все горло (есть такое выражение). И
в октябрьском Довиле, за-брошенном  и пылающем красками осени, я смотрела на
пустын-ное  море,  на сумасшедших  чаек,  которые  проносились над  доща-тым
настилом,  на белое солнце, а повернувшись спиной к свету, видела персонажи,
будто "срисованные" из фильма  "Смерть в Ве-неции" Висконти.  И  вот я одна,
наконец  одна, сижу в шезлонге, бессильно свесив руки, будто чья-то  мертвая
добыча. Снова от-данная одиночеству, подростковой мечтательности,  тому, без
чего нельзя, и от чего различные обстоятельства - то ад,  то рай - все время
вынуждают вас уходить. Но здесь ни ад, ни рай не могли разлучить меня с этой
торжествующей осенью.
     Но что  же делали мои шведы все лето? На  площади Ателье, на Монмартре,
где  в августе  мы  ставили пьесу,  я беспокоилась  за  них.  Проходили мимо
дамочки  с самодельной завивкой, с сум-ками в руках, трусили  рысцой собаки,
прохаживались травести с растекшимся от беспощадного солнца гримом. Сидя  на
террасе  моего  любимого кафе, я  сводила  Ван Милемов  с  Жедельманами  или
посылала их  в провинциальное турне  с молодым певцом, я придумывала для них
перипетии, которых никогда не напишу, я знала это, к примеру, из-за грядущей
репетиции.  Прекрасно со-знавая, что поступаю в высшей степени  безрассудно,
я, тем не менее, не  исписала ни малейшего листочка бумаги. О, наслаж-дение,
о,  угрызения  совести...  Иногда мне  доверяли  присмотреть за собакой,  за
ребенком, пока владелец сражался с  жизнью в  супермаркете  "Присюник", катя
перед собой  тележку... Я беседовала с кем-нибудь  из  веселых  бездельников
квартала.  Мне  было  хорошо.  Позже будет темный зал,  проекторы, актерские
проблемы, но  сейчас было  парижское  лето,  нежное и голубое. И я ничего не
могла  с собой  поделать.  На этом  закончим  главу-извинение,  главу-алиби.
Сегодня я  снова в Нормандии. Идет дождь, холодно, и я не выйду отсюда, пока
не закончу книгу - только под пистолетом. Даю слово. Ох!




     -  Поставь эту пластинку  еще  раз,  если  ты  не против, -  по-просила
Элеонора.
     Себастьян  протянул руку и отвел звукосниматель  - проигры-ватель стоял
около  него,  на  полу.  Он  не  спросил, какую пла-стинку.  Элеонора, после
периода увлечения классикой, влюби-лась в песни Шарля Трене и слушала только
его:
     На ветке умершего дерева
     Качается последняя птица
     Уходящего лета...

     Они  расположились в гамаках,  на террасе виллы Жедельманов, в Кап Дэй.
Трудности  начального периода прошли, и  Се-бастьян стал  чувствовать к Hope
Жедельман что-то вроде привя-занности. Он называл ее "Lady Bird", впрочем, к
ее крайнему неудовольствию. Анри Жедельмана он называл "господин прези-дент"
- изрядно  выпив,  тот  пускался  в  описания политических  покушений  очень
дурного вкуса.  Элеонора, совершенно покорив  обоих  хозяев,  погрузилась  в
милое  сердцу чтение,  на этот  раз  на берегу моря. Загорелая, приветливая,
спокойная,  она  проводила эти  летние  дни,  как  во сне, между  страницами
романов, которые  читала. Несколько светских  приятелей хозяев составляли ее
свиту, впрочем,  ухаживания никакого  результата  не имели.  Зато  Себастьян
всячески потакал  ее  свиданиям  с  садовником  виллы,  кстати,  красивейшим
парнем.  Но об этом они не говорили. На-сколько  их "романы" рассматривались
ими,  вернее, между  ними,  как сюжет для  развлечения, настолько  же тайные
порывы страсти должны  были держаться  в секрете. И он  прекрасно знал,  что
именно это  уважение  к чувственным  привязанностям друг  друга  (пополам  с
непременной иронией  по поводу  своих  сердеч-ных  дел)  и позволяет  им так
хорошо  ладить. Они  презирали  вся-кое выставление  напоказ, которое  в  те
времена  становилось пра-вилом, особенно на тех берегах. Наглухо застегнутые
воротнички были  их единственными спасителями. Будучи  спеленутыми  мо-ралью
образца 1900 года и, едва освободившись от нее, они  по-спешили облачиться в
свои покровы. Их находили странными, необычными прежде всего потому, что они
великолепно смотре-лись -  что тот, что другая.  Они же считали себя  просто
прилич-ными   людьми.  Они   знали,  что  вкус   тела  есть  нечто   нежное,
чув-ственное, естественное, похожее на  вкус воды, на  любовь собак или коз,
на огонь, и что это не имеет отношения ни к распущен-ности,  ни к эстетизму.
Доказательство - Себастьян, который без малейшего колебания принимал  каждый
вечер в свои объятия Нору Жедельман, задыхаясь в тисках ее духов, ее  кожи и
ее  ма-неры  выклянчивать  ласки.  Огромная нежность,  нежность  равно-душия
охватывала его тогда,  и его тело послушно следовало ей. К тому же  они были
северянами во всем, и солнце не имело над ними такой власти, порой жестокой,
как над  другими. Это по-вышало их престиж, хотя они об этом не подозревали:
плевать на солнце, на загар, в те времена и в тех местах было все равно, что
плевать на деньги.
     Друзья Жедельманов в большинстве своем были американцы"  очень богатые,
но не слишком утонченные, которые непрестанно сновали челноками из Америки в
Европу и обратно. Надо ска-зать, для многих из них некоторые гостиные Парижа
были на-глухо закрыты. Их иногда приглашали на благотворительные  праздники,
а  имея в виду их щедрость, они могли быть удостоены приглашения на завтрак,
но только  в  "Плаза". Они были озада-чены присутствием Ван  Милемов -  явно
людей из старой евро-пейской семьи -  и связью Себастьяна с Норой Жедельман,
тоже  не менее явной. В нем  ничего не было от жиголо (а сколько  у  нее  их
перебывало! ) - однако  брат с сестрой жили за счет  своих хо-зяев.  Один из
прежних   воздыхателей   Норы,  подбодренный   алко-голем,   позволил   себе
высказаться  на  эту  тему,  и  тут же получил  от Себастьяна  первоклассный
нагоняй,  так  что  дискуссия  была прекращена.  К  тому же  брат и  сестра,
казалось,  были очень близки  друг  другу. Короче,  они  не были  похожи  на
остальных; в  общем,  они были  опасны, а  значит,  притягательны.  Женщины"
по-настоящему  красивые и такие же  богатые, как  Нора,  все  лето Крутились
около Себастьяна. Напрасно. Прекрасно сохранившиеся американцы наталкивались
на  абсолютное безразличие Элеоноры. В конце  концов, если  бы привязанность
бедняги Норы  не  была  такой  очевидной  и такой классической,  их могли бы
заподозрить. в худшей форме извращенности.

     Этим вечером твое верное сердце со мной.
     А завтра над морем ласточки будут летать...

     Трене пел, а море становилось серым. Появилась Нора, в шел-ковой тунике
сиреневого цвета, который слегка бил Элеоноре в глаза.
     - Время  коктейля,  -  сказала  она...  -  Бог  мой,  эта пла-стинка...
Прелестная песня, но такая грустная... особенно в эти дни...
     - Выключи, - сказала Элеонора Себастьяну.
     Она  приветливо  улыбнулась  Норе.  Та  ответила  на  улыбку  чуть-чуть
неуверенно. Она задавала себе множество вопросов по поводу Элеоноры и должна
была отказаться от намерения  вы-знать  что-то  у Себастьяна, потому что тот
сразу становился холо-ден, как лед. Она знала только, что там, где Элеонора,
там  и Се-бастьян. В определенном смысле это было хорошо и не так заде-вало,
как  могло  задеть  что-нибудь  другое.  Она попыталась  толк-нуть в объятия
Элеоноры Дэйва Барби, блестящую партию и оча-ровательного человека. Никакого
результата. И кто такой  был этот Хуго, который сидит  в шведской тюрьме?  И
откуда у нее  са-мой взялся такой любовник, загадочный и галантный,  который
принимал ее подарки любезно  и рассеянно, и  на  которого, в со-рок лет,  то
нападал безумный мальчишеский смех,  то необъясни-мая  хандра?  Несмотря  на
глубокий цинизм, она привязывалась к  нему, она умела привязываться и знала,
что  умеет.  Это  беспо-коило  ее.  Что  он  думает  делать  в  Париже?  Где
намеревается жить со  своей мечтательной сестрой? Рассчитывает ли он на нее,
Нору, или на случай? Он не заговаривал с ней об этом,  однако через  три дня
надо было возвращаться.
     Марио,  садовник, шел  к ним  по аллее  с лиловыми георгинами  в руках,
которые, улыбаясь, протянул Hope. Элеонора  посмот-рела на него с нежностью.
В первое  утро после приезда, открыв окно, она увидела его загорелую  гибкую
спину, ловкие движения удлиненных рук, подрезавших деревья, смуглый затылок.
Он  обернулся и сначала вежливо улыбнулся ей, потом  улыбка ис-чезла  с  его
лица. Тогда она  сама улыбнулась ему, прежде чем за-крыть  окно. Когда все в
доме  засыпали или, скорее, когда по ве-черам все  уезжали в  Монте-Карло  и
Канн,  она спускалась  по ле-стнице и шла в глубину  сада.  Там у  Марио был
сарайчик для  инструментов,  где  пахло  свежей  мятой  и  соснами, там  был
празд-ник, где они кружились вдвоем, была  восхищенная улыбка Ма-рио, свежие
губы Марио, горячее тело Марио, которое не нуж-далось в массаже. Он был, как
весь  его славный народ, веселый и нежный, и ей было  хорошо с ним, вдали от
этого дома, захлам-ленного мебелью, от этих шумных людей и звона долларов. В
конце концов, их каникулы взял на себя Себастьян. Себастьян, идеальный брат.
     - Отдайте эти поздние цветы мадам Ван Милем, - сказала Нора, - как  они
красивы... этот сиреневый цвет...
     Марио повернулся  к Элеоноре и протянул  ей букет. Воротник его рубашки
слегка распахнулся, и она увидела у него  на шее фиолетовое  пятно,  которое
оставила ему позапрошлой ночью,  того  же цвета, что и георгины, которые  он
протягивал  ей.  Она  слу-чайно  коснулась  его  руки,  он  улыбнулся ей.  И
удивленный Се-бастьян  увидел, как  в светлых глазах сестры, вместе с лучами
уходящего  солнца,  промелькнули искорки  многих  и многих  воспо-минаний  и
сожалений.





     Да,  да,  я  знаю:  я   снова  впала  в  сплошное  легкомыслие...  Этот
пресловутый мирок Саган, где нет настоящих проблем. Что поделаешь, так оно и
есть.  Я  сама  начинаю  нервничать  из-за  этого,  даже  я, несмотря на мое
бесконечное  терпение.  Один при-мер:  после того,  как я  пришла к мысли  и
объявила  вслух  (кстати, я продолжаю так думать),  что  работающая  женщина
должна получать зарплату наравне с мужчиной; после того, как я объявила, что
женщина  сама  вольна выбирать, иметь ей ребенка или нет, что аборты  должны
быть узаконены - в противном слу-чае то, что для женщин, устроенных в жизни,
является  просто  препятствием, которое нужно  преодолеть,  для других может
обер-нуться зловещей мясорубкой; после того, как, клянусь всемогу-щим богом,
я  делала аборты сама,  а  в  одном еженедельнике как-то прочитала следующий
вывод на эту тему: "Женщины, ваше чрево принадлежит вам,  и  только вам! " -
сразу думаешь - ка-кая жалость, да еще в таких выражениях! - после того, как
я  подписала  тысячу  петиций,  выслушала сетования  банкиров,  мо-лочников,
шоферов  такси,  по-моему,  одинаково  испорченных,  и  дала  себя  обобрать
сборщику налогов, превратившемуся в  злоб-ного безумца (надо  было с  самого
начала  не  доверять  Жискар  Д'Эстену:  его стремление  наглухо  застегнуть
воротничок мне ни-когда не нравилось... И  что за воротнички у  него сейчас?
);  после  того,  как  мне  хотелось  разбить  пятнадцать  телевизоров -  от
от-вращения  или  чуть не  упасть с кресла  -  от  скуки, посмотрев  де-сять
спектаклей "для  толпы"; после того, как  я нагляделась  на  апатию  одних и
бессильный гнев других, на добрую волю, злую волю, на бестолковщину, царящую
при  этом  самодовольном  луи-филипповском  режиме, на  дрожащих  от  холода
стариков, кото-рые семенят, таща за  собой "свои" тележки  с мелким товаром"
выслушала  высказывания  людей  и крайних взглядов и  умеренных"  дураков  и
умных; после того, как я оказалась - несмотря на трескучую спортивную машину
- в стане неимущих; после всего этого я имею право укрыться в воображаемом и
призрачном мире,  "где деньги  не в счет". Так-то вот.  В  конце концов, это
действительно мое право, как  право каждого не покупать полное собрание моих
сочинений. Наше  время  частенько выводит  меня  из себя, это правда. Я - не
певец труда, а рассудительность - мое не самое сильное место.  Просто сейчас
я, с помощью лите-ратуры, немного отвлекусь вместе с моими друзьями по имени
Ван Милем. Я закончила. Уф!



     Вовсе не будучи садисткой, Нора Жедельман любила пока-зать свою власть.
Сидя  за  рулем  кадиллака,  она  ждала  в  аэро-порту  "Орли"  Себастьяна и
Элеонору, чтобы отвезти их, куда они скажут.
     - Улица Мадам,  8, - непринужденно сказал Себастьян. - Если вам не надо
делать из-за нас крюк.
     Она вся сжалась в комок. Она ждала что-нибудь вроде "В  Крийон" - ответ
человека,  знающего свое  место, или  "Куда скажете"  - ответ доверительный.
Десять  дней она мучилась, пере-жила  их  с таким трудом - и  вот результат.
Нора ничего не по-нимала.
     - У вас там друзья?
     - Мы  только и живем,  что  у друзей, -  сказал Себастьян, про-стодушно
улыбаясь.  - Один из них нашел нам студио из двух  ком-нат. Очень милое, как
будто, и недорогое.
     "Достаточно  тебе продать твои часы "Картье"  или портси-гар", - злобно
подумала Нора.
     Она уже рисовала себе картину, как  Элеонора поселится у нее, в комнате
для гостей, на авеню Монтень, а Себастьян - в огром-ном кабинете, рядом с ее
комнатой. Неожиданный поворот дела ли-шал ее  этой роли и делал  невозможным
семейное общение  с  уступ-чивым  Себастьяном.  Она  видела себя доброй феей
гостеприимства, феей-спасительницей. А теперь, после того как  она встретила
в  аэропорту  эту  экзотическую  парочку,  она возвращается  в свою огромную
квартиру одна - муж все еще в Нью-Йорке. Ее охва-тила паника.
     - Это глупо, - сказала она, - я могла бы устроить вас у себя.
     - Мы и  так слишком  обременяли вас все лето, - сказала Элео-нора. - Не
хотелось бы злоупотреблять вашим расположением.
     "Она смеется над  Норой, - весело подумал  Себастьян. - В конце концов,
один разок  можно... Что  это за манера  - решать за людей заранее? Когда  я
думаю  о том,  что  дня через три,  может  быть, придется продать  запонки и
отправлять срочное  послание бедняге  Роберу...  И это придется делать  мне,
который терпеть не может торговаться  или ходить на почту. К счастью, Робера
знает весь квартал... Надеюсь, жить там можно, потом, ведь это всего на  три
месяца... Поскольку он заплатил за три месяца вперед".
     Машина   остановилась   около  старого  жилого  дома.  Нора  вы-глядела
уничтоженной.
     - Мы скоро  вам позвоним,  - дружески сказала  Элеонора. Оба  стояли на
тротуаре,  с  дорожными   сумками   в  руках,  даже   не  зная  точно,  куда
идти-изящные, белокурые,  безразличные ко  всему. "Платить за них  можно,  а
купить их нельзя", - подумала Нора в отчаянии. И потом, их двое. А не каждый
сам по себе. Она сделала над  собой  усилие, помахала им рукой  и взялась за
руль. Кадиллак уехал, брат и сестра улыбнулись друг другу.
     -  Что мне  нравится,  так  это  то,  что  здесь  есть  подвал.  А  где
консьержка?
     Студио  было  достаточно  темным, выходило  окнами  в крошеч-ный садик,
скорее цветничок.  Пустое  пространство разделяло  две малюсенькие, но тихие
комнаты.  Был там красный  диван,  а на единственном столе  бутылка виски  и
записка от Робера, верного Робера, который приветствовал их на новом месте.
     -  Как  вы  находите?  -  спросила консьержка. -  Летом здесь и  правда
темновато, но зимой...
     - Все прекрасно, - сказала Элеонора, располагаясь на ди-ване. - Спасибо
вам огромное. Куда я дела мою книгу?
     И, к  крайнему изумлению консьержки, она стала рыться у себя в дорожной
сумке, а  потом  достала  книгу,  начатую  в самолете.  Багаж  ехал  за ними
поездом, и Себастьян от нечего делать, будто кот в новой квартире,  ходил по
комнатам.
     - Здесь прекрасно, - сказал он, вернувшись. - Прекрасно. Кстати, мадам,
- он обратился к консьержке, - я нахожу, что у вас прекрасный макияж.
     - Это правда, - сказала  Элеонора, поднимая глаза, -  я  тоже заметила.
Это редко бывает, так что тем более приятно.
     Консьержка, улыбаясь, попятилась к выходу.  Она действи-тельно  уделяла
большое внимание своей внешности, а в этом месье Ван Милеме что-то  было.  В
сестре, впрочем, тоже. Из при-личного общества, это чувствовалось по их виду
(и по багажу). Разве  что несколько рассеянные... Ясно,  что они здесь долго
не задержатся, и, несколько смутившись, она уже пожалела об этом.
     - Надо бы позвонить Норе, - сказал Себастьян.  - В конце концов, она не
знает  нашего телефона и  бросать  ее  одну,  в ка-диллаке, как какой-нибудь
чемодан, не слишком любезно.
     - О,  чемодан от  Вюитона, - сказала  Элеонора,  погруженная  в  чтение
романа и, по всей вероятности, нашедшая на этом протер-том, безвестном, чуть
ли не засален