то была квартира  на улице  Флери,  над  которой, этажом
выше, жили Элеонора и Себастьян, он оставил ее за собой, потому что его было
место первых встреч с Бруно, теперь же квартира была пуста, в ней не было ни
жизни, ни цветов, и  было в тысячу раз больше безнадежности, чем в покинутой
на северном побережье Квартире Ван Милемов. Существует некая форма комфорта,
блеска и благополучия, которая служит для двоих, десятерых, а когда ты один,
как в случае Робера,  -  это бесчеловечно. Для  чего  эти два кресла в стиле
эпохи  Регентства  у пылающего камина, для чего  прелестный вид  из  окна на
парижские  крыши,  для чего  эта кухонька, прекрасно оборудованная-настоящее
маленькое  электрохозяйство, для чего  вешалка в  прихожей,  где он по-весил
свое пальто, для чего чемоданы  со сказочными  этикетками "TWA", "NEW YORK",
"PARIS", для чего это лицо в зеркале, плохо выбритое, с бородой, которая ему
никогда не нравилась?  Он попытался  объяснить  это  пресловутым  сдвигом во
времени, на  который, как правило, ссылаются  все, кто  путешествует. Жалкие
астронавты, они быстро перемешали недостаток  собственных  жизненных  сил  с
великими  шаблонами века: расстояние,  время, нервнoe истощение.  Короче, он
принял несколько таблеток,  полудопингов,  полутранквилизаторов и, двигаясь,
как сомнамбула,  Принял ванну, побрился, переоделся и т. д. Он приехал в три
часа  дня по местному  времени, сейчас было пять,  тоже  по-местному,  а ему
казалось, что уже полночь, разница сказывалась. Вместо того чтобы  позвонить
к себе в бюро, он сел на кровать, будучи совершенно не в состоянии разбирать
чемоданы,  и  стал  ждать.  Прошел  час,  который  показался   ему  вершиной
одиноче-ства  и грусти, и  раздался звонок. Это  были  Себастьян, Элеонора и
Бруно, которые звонили из бара: они не хотели беспокоить его  раньше, потому
что ему, видимо,  хотелось отдохнуть. У них  еще и благие намерения, у  этих
преступников... Он изобразил  радость  и  веселье, а  когда Бруно  сказал  в
трубку (у  него появился  новый  голос, у Бруно), "если хочешь, мы можем  за
тобой заехать", "если хочешь, можно встретиться прямо сейчас", "если хочешь,
мы  сейчас  приедем к тебе",  он мгновенно и окончательно  понял, что слабые
уколы в сердце, которые он ощущал, слыша это "можно встретиться" и "мы", без
всякого "я" и  "они" - это предвестники мучительно громких тамтамов, которые
уже не оставят его в  по-кое. Они, они, теперь всегда будут они, и это будет
адом. Он был совершенно  одинок-переодевшись и  побрившись  заранее,  он час
ждал, когда его позовут,  вернее, к чему приговорят, а  по-том  еще  полтора
часа.  Впрочем,  сказал  он себе  с насмешкой,  тут  действительно никто  не
виноват-ни Бруно,  про которого  он  пре-красно знал,  что тот  предпочитает
женщин,  ни  Себастьян,  который   никогда  не  принимал   всерьез  подобные
истории-это твое дело, что там говорить! - ни Элеонора, которая получила то,
что  ей  нужно,  и  которая, если  уж  говорить  начистоту,  запросто  могла
оттолкнуть Бруно, чтобы вернуть его Роберу. Но никто никогда никого не может
вам вернуть: если уж взял - храни. И он, доб-рый и славный Робер Бесси, тоже
был  на  это  неспособен:  от-правляясь  на встречу  с тремя легкомысленными
обманщиками,  он чувствовал себя,  как Даниил, спускающийся в яму ко  львам.
Только Даниил  был красив, строен и  юн, и львы улеглись у его ног.  Эти  же
львы  налетели  на него весело и мило, и когти их изящных лап были аккуратно
подпилены. Не  подозревая того, они,  в сущности, его  истерзали и проводили
домой одного, в квар-тиру, где единственным живым предметом был его чемодан.
На всякий случай он положил еще  две  маленьких  таблетки в кар-ман  жилета,
спасительного  жилета   -  потом  стал  ждать;   глядя   на  свои  ноги,  на
безукоризненную черноту великолепных ботинок от Сакка, купленных за тридцать
долларов на 5-й авеню  (пару таких же  отличных мокасин он привез Бруно), он
ждал, когда на-ступит ночь, и придет час принесения его в жертву.







     Город пуст, и мысль о том, что люди могут и не захотеть туда вернуться,
показалась мне даже привлекательной. Я знаю, все они сейчас едут по дорогам,
в  своих  машинах,  направляясь  на-встречу  удовольствиям или, может  быть,
мучениям, я  же чув-ствую себя  свободной и защищенной.  Как  та  птица, что
живет напротив  меня,  в  сущности, мой ближайший сосед,  и которая устроила
себе  укрытие на  гладко спиленном дереве  - вид у  него,  тем не менее, был
очень живой, куда  более  живой,  чем у других деревьев, покрытых  листьями,
почками и обещаниями. Дерево было голое, выглядело увечным, но на самом деле
не  было таким. Уж не знаю, за это ли  его любили или  потому что  там  было
удобно-кукушке  лучше знать, но только оно все было  усеяно птицами. Сидя на
этом  распиленном чурбане - по-моему, подхо-дящее выражение-весной,  к моему
живейшему  неудовольствию, "пни больше  действовали на слух, чем на чувства,
при  этом  выде-лялся  мой  сосед.  В  Париже  деревья всегда  подрезают  на
рас-свете.  Рабочие,  повиснув  на высоте, отпиливают  куски от  несча-стных
каштанов,  а я всегда больше трясусь от  страха за этих смелых людей, чем от
злости за то, что они меня разбудили.
     Как будто,  чтобы  утешить  его-я снова  говорю о  своем  де-реве-птицы
выбирали  для  своих  убежищ срезанные сучья  и  Обрубки.  Люди  тоже  часто
поступают  именно так. Ты только взгляни  на  этот сюжет,  говорю я себе, на
тот, которым  я ста-раюсь прикрыться. Умереть можно от самых  разных причин,
при-том не самых изящных. Можно от "обручения брони  с броней", как  говорит
Блоден, рассказывая о битве при Ниме,  можно от ветхой и спокойной старости,
в уголке  у камелька, где-нибудь  в провинции, в окружении маленьких внуков,
более  или менее  надоедливых, которые забираются к вам на  колени, можно  в
ре-зультате самоубийства,  склонности,  о  которой не принято  гово-рить,  а
можно даже от принятия смешных решений. Не вслед-ствие каких-то убеждений, а
скорее  из-за лени, которая  стала Дойми убеждениями,  я никогда не принимаю
участия ни в каком  жюри или в  чем-то таком,  что считают ответственным  за
лите-ратурный  процесс.  Но сегодня, свесившись с балкона и  глядя, как мимо
идут злая собака, измученный отец  и плачущий ребе-нок, я очень ясно увидела
себя через некоторое время, увешанную драгоценностями, любезную, как всегда,
немного озабоченную своей дикцией (мало надежды, что возраст исправит дело),
си-дящую  на  банкете   у  "Друана"   или  у  "Максима",   -  я  не  страдаю
пристрастиями.  Мне семьдесят четыре года.  Мой четвертый муж  недавно умер,
как  говорят,  по  глупости,  я  в  черном,  на  котором  мои  драгоценности
выделяются как  нельзя лучше. Я  как раз  расправилась с  рыбой под лимонным
соком, поскольку  мой врач  велел  мне избегать  всяческих  излишеств.  Юный
племянник  Эдгара Шнейдера или кто-то другой берет  у меня  интервью, не без
труда,  поскольку  взбодрив  себя  стаканчиком  "Шабли", я  слегка  потеряла
ясность  мысли.  Тем  не менее я объяснила  ему, что  мой  по-следний роман,
получивший  премию,  восхитителен и  что  мы очень  этому рады-мои приятели:
Дюра, Малле-Жори и  я сама, что современники признают во мне талант. Затем я
начинаю   виз-жать,  почему  мне  не  принесли  малиновое  пирожное,  ибо  с
воз-растом  я  стала  большим  гурманом.  Бенуа  IV,  мой  последний  шофер,
невозмутимо набрасывает  мне на плечи манто  из аиста  Померании  (последняя
модель меховых пальто  моды 2010 года). Лауреат, уже одетый во все  от  Моа,
потерянно целует мне руки.  Бенуа IV открывает мне дверцу нашего аэроавто, и
мы едем, встречая другие знакомые аэроавто,  на улицу  Гинемар, на тер-расу.
Надо сказать, через какое-то время дорога от Дворца Ин-валидов до Елисейских
Полей  превратится  из-за  конского  навоза  в Париж  времен  Золя. Лазурное
побережье настолько загрязнено,  что  отдыхающим  запрещено приближаться, по
крайней мере, на расстояние пяти километров от берега. Ах!  Я увидела это, я
бы увидела  все  это перед  тем,  как  умереть... Увидела  бы, как оди-чалые
женщины  сжигают документы  из  канцелярий  своих  на-чальников  на  Площади
Согласия. Как  дети  погоняют  хлыстами  своих родителей,  не  желая  больше
терпеть их сексуальные вы-верты. "А-а!  - говорили они, - невнимание ведет к
травматизму!  ",  и  родители,  счастливые,  наконец  успокоенные,   наконец
избавлен-ные  от  ответственности,  поскольку  их  усмирили,  идут,  гонимые
взбесившимися гномами, чья  главная забота (кажется, что-то по Фрейду, потом
это называлось "по  Грегуар")-не  давать им  есть.  Я увидела, "как песочные
часы  неба  и  земли  перевернулись" (см.  Элюара). Как в Париже сами  собой
появились  зеленые  кусты. Как  люди сходили  с  ума от любви,  зная, что их
любовь безот-ветна. Я увидела людей, которые отдали своим друзьям послед-нюю
рубашку, даже не рассчитывая, что эти  друзья  когда-нибудь об  этом узнают.
Увидела фермеров,  которые читали  стихи,  лежа в  тени  деревьев,  рядом  с
коровами, и кричали мне, когда я про-ходила мимо: "Вы знаете, земля голубая,
как  апельсин!  "  Уви-дела,  как  рыбы,  хмельные  от безнадежности (обычно
пескари, не  знаю почему),  бросаются  с помутневшими  глазами  на  стальной
рыболовный  крючок.  Как  совы  прячутся  и  всю  ночь  сидят  с  за-крытыми
глазами-вот чем оборачивается для них наше благо.
     - Закажем икру? - спросил Робер.
     Он был  одним из последних уцелевших  представителей плохо  питавшегося
поколения,  для  которых  слова "икра"  и  "шампан-ское"  означали  ожидание
праздника.  К  несчастью,  Элеонора  ни-когда  не  любила  икру.   Себастьян
переносил ее плохо. Что ка-сается Бруно, он подумал, что еще долго сможет не
отказывать себе в этом  и согласился разве что из снисходительного интереса.
Все трое сидели вокруг Робера, такие сердечные  и такие далекие, как во сне,
и он пытался расставить их по местам, одного за другим, как делают маленькие
мальчики,  с которыми  никто  не  дружит,  в  школьной  рекреации.  Сначала,
конечно, Бруно. Вели-колепный, ослепительный  Бруно,  еще более  белокурый и
голубоглазый, чем  раньше,  похожий  на героев Пруста, про которых  он читал
только их биографии, будто, как  ни странно, его чувство  к Элеоноре придало
яркости его природным оттенкам, заставило их буквально засверкать. Теперь он
больше  не сомневался - Бруно по уши  влюблен в Элеонору. Все, что он делал,
было  обращено к ней, все было о ней и для нее,  она же принимала  эти знаки
внимания милостиво, но сдержанно, и это еще больше беспокоило Робера.  Такая
позиция означала,  что  она еще не лю-бит  Бруно, что она  не  торопится  им
увлечься  и  пошла  на эту связь, что называется, раньше  времени.  И Робер,
который  всегда  торопился любить,  хорошо знал,  что  это  легкое смещение,
во-обще-то,  исправлению не поддается.  Себастьян делал,  что мог,  стараясь
понять  проблемы  бедного  Робера, но он  обладал  есте-ственной склонностью
посмеиваться над всем на свете  и, кроме того, мог найти тысячу  объяснений,
почему   на  лице  приятеля  то  и  дело   появляется  выражение  панической
растерянности: дорога, усталость, нервы, может быть, даже отношения Элеоноры
и  Бруно,  отношения, которым,  насколько он  понимал, не  стоит  при-давать
большого значения, а в то, что эти отношения могут стать Серьезными, - он не
верил. Робер все-таки должен был знать, что Бруно любит женщин, что Элеонора
не  первая его любовница и не последняя,  и  та  небрежность,  с которой его
сестра относилась  к изъявлениям  страсти со  стороны Бруно, служит  залогом
уве-ренности  в будущем.  Что  касается  Элеоноры,  она (из  деликат-ности к
чувствам Робера) старалась отвести, приглушить порывы своего юного любовника
и  потому  несерьезность  отношения к  нему выглядела  еще  более явной, чем
всегда. Что,  естественно, еще более  раззадоривало  Бруно  и усугубляло его
нетерпение.  Он не мог  понять, чем объяснить это полубезразличие, которое к
тому же заставляло его страдать, и, кроме того, он не пред-ставлял себе, что
Элеонора знала  о  его  прежних отношениях  с Робером.  Молодые  люди,  даже
циники, не лишены рефлексов  стыдливости, наличие которых они предполагают и
у других. До-бавим к этому, что совершенно  не понимая, почему он должен так
страдать,  Бруно  решил,  что  все  дело в  неправильном пове-дении  Робера,
чуждого  элемента, втершегося после  двухнедель-ного отсутствия в их  нежное
трио.  У них  были свои причины быть вместе и им было хорошо. И  вот явилось
еще одно  суще-ство, превратившее  их треугольник  в  крестообразную  фигуру
во-круг  розовой  скатерти,  и  это  был  Робер.  После  того  как  от  икры
отказались, была предложена утка  с  оливками и сыр, которых  тоже  никто не
захотел, и, наконец, единогласно был  принят  шер-бет.  Каждое из этих блюд,
особенно интервалы между ними, пока их  приносили, были  еще  одной  нелепой
мольбой Робера  Бесси.  В  какой-то момент  он  достал таблетки  (те  самые,
которые  преду-смотрительно сунул  в  жилетный  карман)  и проглотил  их, со
сме-хом объяснив, что американская  кухня, которую  сами  американцы считают
такой  здоровой,  вызывает у  него изжогу.  Они  решили пойти  куда-нибудь в
кабачок выпить по последнему стаканчику и слово "последний" заставило Робера
вздрогнуть,  словно он  услышал  непристойность.  Впрочем,  как  человек  до
крайности де-ловой, он тут же мысленно прикинул дополнительные расходы и это
заставило его улыбнуться.  Что за непонятное свинство! И так всю  его жизнь.
Искренность его добрых  намерений, чув-ства, его  восхищение, а  позднее его
пристрастия превратились со временем в  ужасную  мешанину,  в которой каждый
второй нахо-дил для себя что-нибудь такое, чем  больно ранил его. И вот он в
такси, глаза его на этот раз совершенно ясны и широко от-крыты, и, не глядя,
не видя, он знает, что в темноте Бруно дер-жит за руку Элеонору. Место, куда
они  поехали "развлечься", называлось "Дантов  Ад", или  ад  Джерома  Босха.
Потом он здо-ровался,  пожимал  руки, а  когда один  из прежних посвященных,
подмигнув ему,  показал на  Бруно, он весело  улыбнулся с видом соучастника,
как делал  это  три года назад.  От  музыки,  дыма,  алкоголя  он чувствовал
головокружение, приятное, но жестоко принудительное, неизбежное, которое все
равно не могло  оття-нуть  его отставку. Прошел час, показавшийся невероятно
долгим,  Себастьян дремал, Элеонора танцевала, но старалась  делать это  как
можно меньше, потому что как только они оставались одни, даже в эти короткие
минуты Бруно засыпал ее вопросами.  Робер ждал. Хоть какой-нибудь милости, и
это случилось. Когда они вышли на улицу, оглушенные  и несколько вымотанные,
Ван  Милемы объявили,  что они возвращаются вместе,  пешком, одни,  и, тепло
попрощавшись, удалились в ночь. Бруно отвел глаза и то-ропливо объяснил, что
еще два  дня  назад он назначил  встречу с приятелями  и что он позвонит ему
позднее. Оставшись  один, Робер остановил такси  и смотрел, как Бруно уходит
от него, не испытывая ни малейшей боли; он видел, как тот, завернув за угол,
побежал, как сумасшедший,  к дому  Элеоноры, в маленькую  квартирку, которую
он, Робер, отыскал однажды августовским вечером благодаря своей  консьержке,
не подозревая, что отныне это место станет для  него потерянным  раем. То ли
от  усталости, то ли от разницы во времени, которая, оказывается, может быть
такой губительной,  или  из-за чего-то  более важного,  что  показа-лось ему
вдруг  недоступным для  понимания,  но  в эту  ночь Ро-бер Бесси  покончил с
собой.  Он  проглотил,  кстати, не  колеблясь, оставшиеся таблетки,  и  доза
оказалась достаточной. Как говорят иногда в детективах, он слетел с катушек.
Это  жаргонное выра-жение звучит  довольно поэтично, если  представить себе,
что он, слетев с катушек жизни, не смог взять препятствие. Часто на бе-говых
дорожках великолепная,  полная жизни лошадь  слетает с катушек,  опрокидывая
барьеры,  потому  что  не может вытя-нуться или вытягивается плохо,  и тогда
является  ветеринар, чтобы завершить историю ее жизни. Робер Бесси не был ни
великолеп-ным, ни полным жизни, и он обошелся без ветеринара.







     Итак,  я  поставила своих  героев  в  ужасную, невыносимую  и  одиозную
ситуацию: быть ответственными за чью-то смерть, не предвидя таковой и никоим
образом  ее  не  желая.  Когда  я,  по  ходу  этой  книги,  восхваляла  игру
воображения, то  вот  по  какой причине: счастье  и  несчастье, беспечность,
радость  жизни - суть элементы  существования абсолютно здоровые, на которые
всякий  имеет право и которых никогда не бывает слишком много, но они делают
людей  слепыми.  Ситуация, в которую  попали оба мои шведа и малыш  француз,
узнавшие на  рассвете следующего дня о том, что их  друг покончил с собой от
отчаяния и одиночества, эта ситуация совершенно неизживаема. Себастьян очень
пережи-вал случившееся  и чувствовал, что ничего не понимает, тем более, что
он  действительно ничего не понимал, он даже казался себе страшно жестоким -
в  таких  случаях  предпочитают  изобретать  недостатки,  чем  признавать их
отсутствие.  Элеонора  чувствовала,  что пришлась  не  к месту. Что касается
Бруно,  к которому это  имело большее отношение,  чем  к  другим, он обладал
первобыт-ным чистосердечием, свойственным его возрасту, то есть думал только
об  одном: как смерть Робера может отразиться на отно-шениях с Ван Милемами.
Об  этом я  расскажу  позднее, но было бы неплохо,  если  бы  люди,  которые
накладывают  на  себя  руки, не  предупредив вас  об  этом, поняли бы  раз и
навсегда, что они не оставляют по себе ни сожаления - подлинного сожаления -
ни угрызений совести. Это  именно они слетели с катушек, вот и все. Остается
ощущение  спектакля,  или даже  попытки  спектакля,  обре-ченного на провал.
Из-за нее друзья, которые имеют  ко всему этому отношение, какова бы ни была
их подлинная  скорбь, больше озабочены, как объяснить другим то, чего они не
пони-мают и чего не могут понять: "Ты же знаешь,  какой  она  была", короче,
они озабочены созданием прочного алиби, а не оплаки-ванием. Бог свидетель, я
в  своей  жизни  повидала  много  само-убийц.  Добрых,  порядочных,  жалких,
несостоявшихся, обманутых. В  этот сюжет я ни  в малейшей степени  не  верю.
Неправда, что люди  не Могут снова подняться после  неудачной попытки,  если
можно так выразиться. Неправда, и тут я  расхожусь  с психиат-рами, что есть
такие,  которые  рождаются  самоубийцами.  Я  думаю,  это  просто   привычка
привлекать  к  себе  внимание  разными  уловками -  и  ничего  другого. Если
предположить,  что стремление  привлечь  к  себе внимание-причина слетания с
катушек  в  семи-десяти  девяти  процентах случаев, можно  было бы  провести
точ-ные  статистические  исследования, как это делает  смехотворный Институт
статистики   Франции,   и   установить,   сколько   человек   из   остальных
буйнопомешанных умерли от снотворных, сколько от соблазна, сколько от спеси.
Но настоящий-то кошмар начинается Для тех, кто остается здесь, и кошмар этот
- слово  "если".  Услов-ность,  условное  наклонение  и его спряжение всегда
наводили на Меня величайшую тоску. Для меня все эти "если бы я  знал", "если
бы понимал", короче, все  эти "если" были всегда чем-то мертвым, потому что,
если знать  заранее о том, что доведется пережить, - это поневоле становится
неприемлемым.  "Если  бы  можно  было  упрятать  Париж  в  бутылку"-подобное
высказыва-ние   всегда  казалось  мне  верхом  глупости,  издевательства   и
пре-небрежения,  ибо, в конце  концов, если ты знаешь, почему живешь, почему
кто-то,  кого ты любишь,  умирает, или еще глупее, кто-то, кого  ты  любишь,
тебя  разлюбил,  значит, ты  знаешь все  на  свете! Самое ужасное для друзей
самоубийцы  -   это   "если",   повторенное   много  раз   и   категорически
зафиксированное,  во всяком случае, утвержденное  во времени и пространстве: