ном диване, прекрасное убе-жище.
     Справа от себя она положила сигареты и зажигалку, сняла туфли.  И  хотя
детектив, который  она читала,  был достаточно гнус-ным и действовало  в нем
множество отвратительных сыщиков,  ей не  было скучно читать  его. Себастьян
ходил взад-вперед по ком-нате. Радость новизны прошла, студио стало казаться
смешным,  невзрачным,  несовместимым с  их жизнью. На  Себастьяна  нака-тила
гнетущая  тоска (то, что называется по-немецки Katzen-jammer).  На этот  раз
ему показалось странным спокойствие се-стры, непринужденное и очевидное, оно
вызывало  в нем что-то вроде раздражения, а бездеятельность только усиливала
его (что  ему делать с собой  сейчас и что делать с  их жизнью вообще? )  Не
было никакого  желания разбирать чемоданы, вытаскивать ве-шалки, развешивать
одежду.  Не хотелось  идти в какое-нибудь ги-потетическое кафе, а  ведь кафе
были как-никак отличным приста-нищем. Ему не хотелось быть одному, а рядом с
Элеонорой,  кото-рая  делала  вид,  что  она  ни  за что  не  изменит  своим
привычкам,  и  читала  детектив, он  чувствовал  себя  страшно одиноким.  Он
по-думал,  что ей  бы  следовало "что-то" сделать,  он  мысленно заключил  в
кавычки  это  "что-то"  и  тут  же запоздало сообразил, что вот  уже два-три
месяца это "что-то" делала Нора Жедельман - бла-годаря своим деньгам и тому,
что  дала  соблазнить себя.  Он чув-ствовал  себя  подростком,  обиженным  и
покинутым, и считал,  что Элеонора, которая все лето  не  утруждала себя  ни
малейшим уси-лием, должна была  хотя бы отдавать себе  в этом отчет. Короче.
он чувствовал себя Шери, но Шери без Леи, и притом  сорокалет-ним, от чего у
него окончательно упало настроение.
     - Почему именно от Вюитона? - спросил он раздраженно.
     -  Потому что они  самые прочные, - ответила Элеонора, не отрываясь  от
книги.   Он  подумал  о   непоколебимой  прочности,  ком-форте  и  прекрасно
организованной жизни Жедельманов, и его охватила буквально физическая тоска.
     В  определенном  смысле  Себастьян  Ван  Милем  был  похож  на  старика
Карамазова. Он считал, что в каждой женщине что-то есть. Более того, он даже
больше любил  физические недостатки некоторых женщин, чем их достоинства. Он
никогда  не  говорил с  ними  об этом, ни  в шутку  ни всерьез,  но  его  не
отталкивали ни  слишком полные бедра, вытянутая  шея или  увядающие руки. Он
считал, что  любовь,  плотская любовь,  не имеет  никакого отношения к "Мисс
Франции"  -  скорее  вспоминались  Жиль  Доре, Генрих  VIII,  Бодлер  и  его
тяжеловесная  мулатка.  Он знал, что эти крупные, скверно  сложенные женщины
водили  на  поводке  огромное  количе-ство  мужчин  -  иногда  гениальных  -
единственно потому, что знали  - они будут торжествовать, потому что их тело
- это друг, преданный зверь, доставляющий большее удовольствие  им, чем даже
мужчине, тело, влюбленное в любовь, да еще как. И  горячее. Это как раз  то,
чего хотят мужчины:  дав другому наслаждение, спрятаться в  нем самому, быть
господином и слугой, победителем и побежденным одновременно.
     Себастьян понимал это  и раньше, но  теперь, когда  у него была связь с
женщиной старше его и  не  такой привлекательной, как  он, ему  казалось, ее
восхищение имеет еще и другую природу, чем  просто физическое желание,  ведь
женщина   ищет  в  чувственных  от-ношениях  нечто  иное,  чем  мужчина.  Он
чувствовал в себе нечто вроде гордости, открытой и непринужденной, о которой
можно было бы сказать словами  из  Клови: "Склони голову, гордый Се-бастьян,
обожай ту, что обожает тебя и не утруждай себя боль-шим - порой этого бывает
совершенно достаточно".
     -  Что,  по-твоему, значит "самые прочные"?  Элеонора повернула голову,
положила книгу на колени и рас-смеялась.
     - Не разыгрывай из себя  джентльмена, малыш. Я говорю не о судьбе Норы,
ни даже о  ее скелете. Я говорю  о ее  неизменной  нежности к тебе.  И думаю
также,  что  ты должен  ей  позвонить, по-тому  что ей  одиноко и, наверное,
страшно. На твоем месте я бы  сейчас же  помчалась к ней, а завтра, когда ты
вернешься, ты
     найдешь  наш  дом очаровательным  благодаря  стараниям  Феи Мелюзины  и
Доброго волшебника, вместе взятых-это я о себе.
     Секунду они  недоверчиво  смотрели друг  на  друга,  как две  си-амские
кошки, которыми вдруг овладела нерешительность-разъ-единяться ли им, ибо они
увидели мышь. Между  ними  не  было  ни  презрения,  ни сожаления, просто их
всегдашнее согласие не было столь очевидным, как обычно.
     Через час Себастьян ехал в такси на авеню Монтень, где его  ждала Нора,
которая будет без  ума от радости, и думал, что тот бродяга, богемный малый,
Ван  Гог,  каким он  себя видел,  больше не он  - теперь это была  Элеонора,
которая  каким-то  образом,  не-понятно где  и  когда, заставила его сложить
оружие.




     Февраль 1972 года.
     Однако я поклялась честью, что не уеду отсюда (из тихого загорода), как
только под  пистолетом  и  с  законченной  книгой  под  мышкой. Увы,  судьба
жестока... Что-то астральное бродит около меня и Ван Милемов, и это "что-то"
выбрасывает  меня  из  машины  на  несколько  метров,  и   вот   уже   я,  с
переломанными,  но  просвеченными рентгеном  костями  - в  Париже.  Впрочем,
ничего серьезного. В самом деле, я не представляю себе и надеюсь, мой верный
читатель постучит по дереву, я не представляю себе, ка-кой механизм, будь он
выражен системой налогов или лошади-ными силами, или какой-нибудь иной силой
без  всяких лошадей, мог  бы  справиться  со мной.  Но  справиться  с  моими
рассужде-ниями на темы морали или  восхитительными решениями  как раз можно.
Пример: "Я уезжаю, буду работать и получать от этого удовольствие-сейчас как
раз время, чтобы написать нечто стоя-щее". Закроем кавычки.
     В моей жизни было огромное количество  таких кавычек, а если  подумать,
есть несколько  восклицательных знаков (страсть),  не-сколько вопросительных
(нервная депрессия),  несколько много-точий (беззаботность),  и вот сейчас я
приближаюсь к последней точке, которая должна быть торжественно поставлена в
конце моей рукописи (мой издатель ждет ее с ласковым нетерпением), я пристаю
к  берегу, обмотанная, спеленутая  (в  моем-то  возрасте) бинтами по системе
Вельпо - надо же  было такому случиться! Неужто это все  на  самом деле? Под
прикрытием такого  идеаль-ного  алиби, как несчастный  случай,  не впасть бы
только  в  состоя-ние  беззаботности  (многоточие),  счастливой  прострации,
которая  состоит   в  том,  чтобы  сидеть  и  смотреть  в  окно  на  деревья
Люк-сембургского сада, чувствуя при этом  что-то похожее  на твердость духа,
несвойственную  мне,  но непреодолимую.  Она  выражается  в  систематических
отказах  от  любых банкетов,  премьер, от при-глашений в разные места, где я
фигурирую, как Саган, "та самая Саган", как говорят  в Италии. Глупо, но эти
вынужденные  отказы вызывают у  меня нервный  смех и в воображении возникает
тот самый образ,  который продолжает храниться в памяти людей. Не то чтобы я
от  него отказывалась, ведь я почти восемнадцать лет пряталась за "феррари",
виски,  сплетни,  браки,  разводы,  короче,  за все  то, что обычно называют
жизнью богемы. Да и как не узнать себя под этой прелестной маской, несколько
примитивной, конечно,  но  соответствующей тому,  что я действительно люблю:
скорость, море,  полночь, все сверкающее и все  погруженное во мрак, все то,
что теряешь, а потом позволяешь себе найти. Я ни-когда не откажусь от мысли,
что только борьба крайностей в  нас самих, борьба противоречий, пристрастий,
неприятии и прочих ужасов может дать крошечное представление, о, я знаю, что
го-ворю, именно крошечное, о том, что есть жизнь. Во всяком случае, моя.
     Добавлю  еще, и тут я опускаю вуаль  целомудрия  (жаль, что  сейчас  не
носят  вуали  - это  так женственно),  добавлю, что в  иных случаях я готова
умереть за определенные  моральные или эстети-ческие принципы, но мне совсем
не хочется кричать на всех углах о том, что я уважаю. Достаточно кому угодно
выразить несогласие с моими взглядами, и уже ясно, как пойдут дела. Впрочем,
это общеизвестно: стоит мне поставить подпись  под каким-нибудь воз-званием,
как оно тут же теряет значительность. Меня  часто в этом упрекали, хотя сами
же  просили  ее поставить,  и  я  всегда  согла-шалась  по  вполне серьезным
причинам. А меня часто не прини-мали всерьез, и это понятно. И все-таки надо
понять, что в  1954 году (час моей славы) мне  было трудно  выбрать любую из
двух  предложенных ролей:  скандального писателя или молодень-кой буржуазной
девицы. Я не была ни тем,  ни другим.  Уж скорее скандальная молодая девушка
или буржуазный писатель.  Я  не собиралась  делать выбор только потому,  что
этого хотелось  дру-гим, и  я  не  видела  себя ни в одной из  этих позиций,
одинаково  ложных.  Единственное, что я решила  и  горячо  поздравляю себя с
этим-делать то,  что  мне хочется-творить  праздник.  Это был, между прочим,
прекрасный праздник, с перерывами то на книги, то на пьесы. И вот конец моей
истории. После всего разве я могу что-то еще? Что всегда увлекало меня - это
сжечь свою жизнь, пропить ее, забыться. Мне так нравилась вся эта ничтожная,
ни-чего не стоящая игра в наше убогое, гнусное и жестокое время, которое, по
счастливой случайности, с чем я его и поздравляю, помогло мне все-таки этого
избежать? Ах, боже мой!
     А  вы,  дорогие читатели, как живете вы? Любит ли вас мать? А ваш отец?
Он  - пример для  подражания или это кошмар для вас? А кого любили  вы, пока
жизнь не загнала вас в тупик? Кто-нибудь уже говорил вам, какого цвета у вас
глаза,  волосы? Страшно  ли вам  по ночам? И  рано  ли вы  встаете?  Если вы
муж-чина, пребываете ли в мрачном расположении духа из-за дурно  воспитанных
женщин, которые не понимают-да еще и хваста-ются этим, что уж и вовсе никуда
не годится - что всякая жен-щина должна укрыть мужчину своим крылом, согреть
его, когда  она это может, и беречь его? Знаете ли вы о том, что все люди на
свете -  ваш начальник и ваша консьержка,  и тот ужасный человек на улице и,
наверное, даже бедняга Мао, ответственный за весь  народ, знаете ли вы,  что
каждый из них страшно одинок и боится своей жизни почти так  же, как смерти,
как, впрочем, и вы? Эти общие места не были бы  так ужасны, если бы о них не
забывали,  говоря  о  так  называемых  человеческих  отношениях.  Все  хотят
вы-играть или, по крайней мере, выжить.
     Маленькие французы, хорошо кормленные и плохо воспитан-ные,  посмотрите
на то, что происходит вокруг, а познавшие лю-бовь, посмотрите на нее глазами
своего партнера. Конформизм и снобизм спят в глубине каждой постели с тем же
надменным спо-койствием, как  и в гостиных. Никто, абсолютно никто, не ведет
себя в  постели  "хорошо" -  так  проще,  чем  любить и  быть любимым  - два
условия, которые так редко  соблюдаются. А  иногда бывает, что и вовсе никто
никого не любит... ужасно! Как будто этот диалог, напряженный, бессвязный, а
иногда  физически  жесто-кий,  который мы  ведем,  вернее,  пытаемся  вести,
превращается в железный занавес между двумя людьми. Я сама, которая упорно и
слепо всегда пыталась понять  другого и которая всегда  хорошо относилась  к
жизни,  порой  будто чувствовала предел,  за которым ничего нельзя понять, а
мои  собеседники  не могли  понять меня.  И хотелось отряхнуть прах со своих
сандалий  и удалиться в  Ин-дию. (Боюсь только, что дороги, которые  годятся
для  хиппи, не слишком  пригодны для "мазерати").  Однако ведь  есть друзья,
ко-торые говорят со мной и  которым я отвечаю, и мы понимаем друг друга. Но,
в  конечном  итоге,  мне  все  равно  кажется, что  мы  по-хожи  на  солдат,
закованных в  железо  и сталь, которые на  дико-винных кораблях, придуманных
Феллини  в  его  "Сатириконе", при-ближаются  к берегу,  где должен  умереть
Тиберий. Вот только, как сказал мне Феллини, корабли эти были воображаемыми.
Они бы не смогли держаться на  воде и любому из воинов пришлось бы плохо, он
неминуемо упал бы в воду,  если бы  Феллини  не  следил за этим. Но  Бог  не
Феллини, и однажды мы все  окажемся в воде, так толком ничего и не поняв. Но
так хочется хоть немного на-деяться, что протянется чья-то рука, в перчатке,
а не из железа, и мы уцепимся за нее своей рукой.






     Дочитав детектив, который кончился, кстати, хуже, чем мог бы, а именно:
преступники убиты, невинные жертвы ранены, а сы-щики  окончательно поглупели
- Элеонора развлекалась, огляды-вая гранатовые  стены  комнаты, стол в стиле
Луи-Филиппа,  три безделушки на высокой полке, все,  что теперь ее окружало.
Се-бастьян убежал - событие необычное. Впрочем, она его прекрасно  понимала.
Для  нее  всякая активность,  обладание, любая  связь  означали  компромисс:
завоевывать ли, терять  ли, или,  в случае  Себастьяна, быть  игрушкой. Дело
кончилось  тем, что, бродя по пустой квартире, равнодушно и  бесцельно,  она
нашла зеркало и  стала рассматривать свое  лицо.  По всей видимости,  сквозь
косме-тику,  черноту бровей  и яркость губ, ей надо  было  найти  и ощутить,
пусть даже таким неестественным образом, ту единственную правду, которую она
чувствовала  в себе и которая была  ее сутью. Она больше ничего не хотела. И
ничего больше  не  боялась.  "А жизнь,  если уж говорить о жизни", по словам
Вийера  де  Лисль-Адама, "ее  проживут за  нас те, кто нам  служит".  Что-то
жалкое было в  том,  как  она  подправила темные  брови,  глаза же  казались
слишком много  повидавшими,  чтобы оживить рисунок  рта, губ, которые  знали
много   других  губ,  прическа  была  доста-точно  экстравагантна,  впрочем,
уложенные  волосы  много раз  зна-вали  беспорядок  от чьих-то  нетерпеливых
мужских рук, которые всегда останавливались под самым затылком, не выше и не
ниже,  как  раз  там, где,  как вам  говорили, расположен центр  всех  ваших
органов чувств, который может столько рассказать о вас.
     У Элеоноры  не  было  сил  разбирать чемодан, да и  желания тоже. Париж
казался  ей блеклым, как старый абажур, но  эта  квартирка, почти невыносимо
грустная, не  давила  на нее,  а скорее  соответствовала настроению, причину
которого  она не  могла объяс-нить: "Хорошо, хорошо, вот и лето пришло,  ах,
как летом  хорошо", Накрашенная и  чужая  самой себе, брату,  тому, что было
прежде,  чувствуя,  что  неспособна  преодолеть  обстоятельства,  в  которых
оказалась,  и вообще  неспособна ни на  что,  разве что  прочесть  еще  один
детектив  -  хотя его  ведь надо  было купить,  а она чувство-вала, что не в
состоянии выйти  за порог, она легла на старый ди-ван, тщательно прибранная,
очень  красивая,  и  стала ждать.  Она ждала, чтобы сначала  успокоилось  ее
сердце, потому что оно, глу-пое и неразумное,  которое в жизни ни из-за кого
не колотилось- она часто даже упрекала себя за это-стало биться как чересчур
раскачанный  маятник, слишком равномерно и  сильно, и так  громко, что,  как
говорится, зашумело в висках. Ни на что  не было сил. Ни  пойти поговорить с
консьержкой, которую находила  вполне  симпатичной. Ни объяснить  Себастьяну
ничтожность его поступков, потому что, в конце концов, она сама подталкивала
его.  Ни  по-ехать  повидаться  с  Хуго,  потому что у  Стокгольмской тюрьмы
слишком  толстые стены.  Ни  снова встретиться  с Марио (прекрас-ное  лето),
который наверняка уже все забыл, как  и она сама. Эта непреодолимая грусть и
неизбежное   одиночество,  всегда   состав-лявшие   основу  ее   жизни,  это
одиночество, от которого  она сумела  избавиться только на десять лет, между
восемнадцатью   и   два-дцатью  восемью   годами,   теперь   уже  совершенно
неискоренимое, по-казалось  ей  огромным, гнусным и  торжествующим  в жалкой
квар-тирке  гранатового цвета,  где даже  ее  брат, ее Кастор,  ее  Поллукс,
покинул ее. Она подумала о таблетках - средство  легкое или она  считала его
таковым,  но  оно показалось ей  вульгарным,  слишком  продуманным,  слишком
напоказ,  так что, в конце концов, Элео-нора легла в постель, приготовленную
аккуратной  консьержкой.  И  вот,  засыпая, она  зажала руками уши, как  это
делают дети или
     мужчины, потому что сон и правда заглушает все естественные рефлексы.




     Прескучная вещь в  моем  чудесном ремесле,  которое  есть  при-звание -
необходимость  -  умственное  самоубийство  -  вознагра-ждение  -  так  вот,
прескучная вещь - это  то, что приходится тер-петь все мыслимые и немыслимые
комментарии,  в  моем  случае  с  восемнадцати  лет.  Мне,  например, всегда
доставались востор-женные дамы и  замкнутые  молодые люди, которые говорили,
что они всегда любили: а)  "Здравствуй, грусть! ", и б) в  театре  "Замок  в
Швеции".  Это чуть-чуть унижает  автора,  потому что кажется -  у  тебя двое
прекрасных, здоровых  детей  и  целый ряд  жалких,  не-складных  хромоножек,
которые никому не нравятся, бедняги... Такая категория читателей встречается
наиболее часто. Затем идут те, которые "рассматривают" тебя пристальнее: "Я,
как  и все,  страшно люблю  "Здравствуй, грусть! ",  но должен  вам сказать,
са-мая большая, настоящая моя  слабость "Любите  ли вы Брамса?  " О-о,  о-о,
Ингрид  Бергман,  как  она  глубока!  Третья  категория,  более  утонченная:
"Знаете, сценически пьеса поставлена очень плохо". (И тут я опускаю глаза от
стыда, потому  что ставила  ее  я).  "Думаю, из  ваших пьес  я  предпочел бы
"Благополучие, Не-совпадение и Уход". Четвертая категория еще более узкая, а
зна-чит, более противостоящая  автору: "Я вам так скажу - единствен-ная ваша
книга,  которая  мне нравится (подразумевается, что все  остальные  я должна
немедленно  выбросить в корзину  для  бумаг)-  единственная, в которой  есть
какая-то сила,  одержимость -  это  "Волшебные тучи".  Вот так и  принимаешь
отношение к себе, весьма своеобразное-то как наседка, готовая защитить своих
малышей,  если  упреки уж слишком  серьезны,  то  покорно  согла-шаясь - все
зависит от настроения и  головы собеседника - и это  может довести  до того,
что  готов  вцепиться  в  чью-нибудь  глотку,  думая  при этом:  "Несчастный
придурок, вот  она, моя лучшая книга!  " При этом не  знаешь, какую назвать.
Или  наоборот:  "Мой  бедный друг,  вы  совершенно правы, все  это  не стоит
выеденного яйца".
     Как подумаешь  - сколько тут  всего намешано - простодушие, грубость  и
любезность  - все есть, когда вам  говорят о том, что  вы  делаете. Впрочем,
здесь есть  логика: за книгу в двести-триста  страниц прозы - в моем случае,
скорее  двести,  они  заплатили  семьдесят  франков,  или  двадцать  пять за
театральное   кресло,  и  они  чувствуют  себя  вправе,  они  почти   должны
информировать вас о своих впечатлениях. Я даже ловлю себя на мысли, что иные
по-лагают,  будто  таким  образом делают  тебе  одолжение.  Они  ни-когда не
включают   в   цену   огромное   умственное,  моральное,   психо-логическое,
болезненное,  невыносимое напряжение,  безмолвие, ко-торое воцаряется  порой
между тем, кто хочет писать, и листом бумаги  перед ним. А  эти бесчисленные
увертки, чтобы только не - видеть письменного стола, за который нужно сесть,
разные приемы, чтобы не  видеть  ни  дождя, ни  солнца  на  улице,  ужасающе
соблаз-нительных. Я всегда восхищалась людьми, которые пишут, сидя в кафе, -
и  таких  кажется,  немало.  Мне   кажется,  в  кафе   я  буду  разглядывать
посетителей, болтать с  гарсоном,  строить глазки  или  пытаться  это делать
какому-нибудь красавцу-аргентинцу. Меня все отвлекает, потому что я не одна.
Все  мне  интересно,  все меня  за-бавляет или  огорчает,  в  зависимости от
обстоятельств. Мне нужно, чтобы чья-то  твердая рука очертила двойной  круг,
за который  нельзя  переступать, и  эта рука, увы, должна быть моей, чтобы я
могла работать-Бог свидетель-твердости моей руке не за-нимать. Несколько раз
в моей жизни  я старательно  пыталась пере-ложить  это на других, на  добрые
души,  встревоженные на  мой счет и  не слишком уверенные  в твердости моего
духа,  но  тут  моя  умер