о-то сделали, то "буквально только что", если они будут рады зайти, то
всегда "разумеется", так что "со-вершенно очевидно", что я "активно" займусь
нашим положением, вот посмотришь.
     - Я  бы хотела навести хоть какую-нибудь красоту, - сказала Элеонора, -
с  водопроводчиком  или без.  И хотя  Робер не слишком  обращает внимание на
женщин, не хотелось бы принимать его в халате.
     У нее  вдруг поднялось  настроение.  Себастьян  опять  свободен,  мадам
Шиллер заботится о них, а  эта квартира, предназначенная для  них, не лишена
своеобразного очарования.
     - Не беспокойся,  - сказала  она,  направляясь в ванную, - ты все  лето
тащил это на себе. Теперь этим займусь я. Сидя на диване гранатового цвета и
листая  "Паризиан  Ли-дере",  позаимствованный  у  мадам  Шиллер,  Себастьян
усмехнулся,  что  означало  "было  время".  Он  тоже чувствовал  себя  таким
счаст-ливым, как никогда.
     Робер Бесси  был среднего роста, немного  грузноват; он оде-вался  "под
молодежь"  и  явно  восхищался  Себастьяном.  Он  поце-ловал руку  Элеоноре,
извинился, что  так плохо их устроил - тут тони запротестовали - потом выпил
из стаканчика для  чистки зубов то немногое, что оставалось на дне  бутылки.
Ему было около сорока; занимался он рекламой какого-то Дома  мод и какого-то
театра,  организовывал  многочисленные  парижские вечера,  и, каза-лось, для
него очень  легко, хоть  и  немного  страшновато, взять  Себастьяна  себе  в
сотрудники и помощники. Он попытался объяснить ему в самых общих чертах, что
тот должен делать.
     -  Это  должность, при  которой  необходимо прежде  всего  уме-ние себя
держать  затем,  живость  ума, такт,  обаяние,  короче,  все твои  качества,
Себастьян.
     Элеонора  покраснела,  поскольку  пыталась  сдержать  смех.  Се-бастьян
рассердился.
     - Моя сестра -  идиотка. Я растерял  знакомых в  высшем свете Парижа  и
порой  мне недостает такта, но  что  касается обая-ния и  живости  ума,  моя
дорогая сестра, позволь сказать, что я дам тебе десять очков вперед.
     - Конечно, конечно, - сказала Элеонора, рассмеявшись.
     - Сначала будет немного  не по себе, - продолжал Робер  Бесси, - что-то
будет неприятно удивлять... Понятия  иерархии в этой среде не  совсем такие,
как их представляешь ты. Но при-выкнешь, достаточно немного терпения...
     - ... и живости ума, - заключила  Элеонора, которая так раз-веселилась,
что потеряла всякое уважение.
     -  Хорошо,  я  согласен, -  сказал  Себастьян тоном наследного  принца,
который сделал подарок равному себе.  - Я приступлю на следующей неделе, мне
нужно время, чтобы привести в порядок мой гардероб, который оставляет желать
лучшего.
     В глазах Робера вспыхнула легкая паника.
     - Ты  ничего не спросил о деньгах, -  сказал  он. - Видишь ли, работать
нужно каждый день и...
     - Я тебе  доверяю, -  весело сказал Себастьян, -  насколько  я знаю, ты
никогда не был скупердяем.
     Вспышка паники превратилась в пылающий костер.
     - Но надо, по крайней мере, чтобы я тебя предупредил...
     -  Я  никогда  не говорю  о деньгах в  присутствии дам,  - сухо  сказал
Себастьян, и Робер  извинился,  отступил и объяснил Элео-норе,  что  вот уже
двадцать  лет  этот несносный  Себастьян имеет на него необъяснимое влияние.
Начиная от мелких  придирок и  до вопросов эстетики.  И в  колледже и сейчас
Робер беспрерывно сравнивал себя  с  ним,  суетливого коккера по имени Робер
Бесси  и  умную борзую  по имени Ван Милем. Потому что  так  же,  как память
регистрирует  и записывает воспоминания детства или  юно-сти  более глубоко,
чем события зрелого возраста, так и некоторые авторитеты или иные вызывающие
восхищение  вещи, физического или морального  порядка,  если они  восходят к
нежному,  а следова-тельно, неблагодарному возрасту, продолжают  властвовать
над  нами и тридцать лет спустя. А  может быть, потому что как в те  молодые
несчастные годы Себастьян был для него недоступным, так  и  сейчас, несмотря
на время, остался и останется таковым.
     Теперь, когда вопрос с их жильем и содержанием был решен"  Роберу Бесси
оставалось  только  пригласить  их  позавтракать, что он  и сделал.  Завтрак
прошел очень весело. Элеонора  была в пре-красной форме и притягивала к себе
многочисленные взгляды  по-сетителей  шикарного  ресторана,  куда  их привел
Робер. Последний заметил это и, несмотря на свое  безоговорочное восхищение,
кото-рое пятнадцать-двадцать  лет  назад  вызывал  у  него образ  жизни двух
кукушек, с некоторым облегчением подумал, что,  вероятно, не придется  долго
платить за Себастьяна,  потому что  тот скоро начнет якобы работать. Он  уже
мысленно представлял себе неко-торые обеды, которые тому придется вынести по
делам службы. В то же время с тоской  подумал, что еще  десять лет назад был
бы вне себя  от радости работать с Себастьяном, даже если бы тот делал  вид,
что   работает,  поскольку   знал,   что   жизнь  Себастьяна   всегда  полна
неожиданностей. Да, еще  десять  лет  назад, когда ему было тридцать, он был
готов  пойти на любой риск и  разделить его с кем-то, кем  он восхищался. Но
потом  он  кое-чего добился, у  него  появилось чувство ответственности  и в
своем  парижском  кругу, замкнутом и  жестоком, он  стал "копать свою ямку".
Хрустя лангустом, он с грустью подумал, ну не ужасное ли выражение,  в самом
деле, и не окажется ли  эта "ямка", которую он  так стара-тельно копает, его
могилой.





     Красное  февральское солнце  укладывалось на ночлег  за черные деревья.
Бедная писака наблюдала в окно,  как кончается  в Нор-мандии  день.  Вот уже
двое суток, как  ей не  удалось написать  ни  слова. Ей наверняка было очень
грустно. Пытаться писать без всякого результата - все равно, что  заниматься
любовью,  не по-лучая удовольствия, пить,  не пьянея, путешествовать, никуда
не  приезжая.  Это был ад,  провал.  Одиноко проходили  дни, похожие друг на
друга,  а  неподвижное время,  наконец успокоившись,  несло  тихую нежность,
почти  экстаз.  Но  надо  было продолжать  жить  и  все-таки  работать,  и в
какой-нибудь день вернуться в Париж, найти "остальных". Надо было взять себя
в руки.  Но утреннее  солнце  было  прекрасно, земля пахла прохладой, собака
часами играла с палкой, а пламенеющие деревья что-то шептали в том же ритме,
что  и чтение толстого  английского романа, так неосторожно начатого.  Взять
себя в руки... От этого она  чувствовала себя не-счастной.  И то правда: так
мучительно, когда  приходится  на-сильно брать себя  в руки.  Когда  ей было
восемнадцать  лет, она написала  прелестную французскую диссертацию, которую
опубли-ковала и  которая  снискала  ей известность. Она не  желала ни  в чем
видеть  трагедию и  ничего не принимала  всерьез: писать для нее уже заранее
было  удовольствием.  И  вот  прошло  еще  восем-надцать,  и  она  вынуждена
принимать  всерьез  себя самое,  если не хочет,  чтобы  ситуация, в  которой
оказалась она и  ее маленькая семья, кончилась трагически. И нате вам, у нее
нет никакого  жела-ния писать. И вот уже угрызения совести мучают ее, потому
что  она ничего не  сделала "в  такой-то  день". В ее  поэтические меч-тания
вторгаются  сюжеты о налогах, долгах и прочих зловещих вещах. Пусть все идет
как  идет, пусть будет  как  будет, как можно меньше проблем,  пусть  другие
рисуют  наш  портрет-робот,  пусть  все идет своим чередом:  время, деньги и
страсти,  а  ты  сидишь  пе-ред  онемевшей  пишущей  машинкой,  как  усталый
бухгалтер. И все время, как повторяющийся аккорд, глупый внутренний смех над
собой. Насмешка. Что ж, она готова согласиться с тем, что она  водит  машину
босиком  - кстати, на пляже  все ходят босиком, по-тому что песок попадает в
обувь и  это неприятно - и она готова согласиться с тем, что виски - один из
самых верных ее вассалов, потому что не так уж сладка  жизнь у этих созданий
с полуобод-ранной шкурой,  которые называются людьми. Что ж,  пусть  так! Но
она никогда ничего не простит себе, потому что нет человека, похожего на нее
и достойного  того, чтобы простить себя, глядя  на него. Самое большее,  что
она могла бы - при определенных об-стоятельствах и под влиянием страсти, под
прикрытием темноты и с подлинным  смирением -  попросить прощения у кого-то,
кто был обижен ею. Но делать то же самое по отношению к этой милой кривляке,
за  которую ее принимали, и  которой она, впрочем, и  была, порой не отдавая
себе в  этом отчета, это уж  дудки, нет  и  еще раз нет!  Надо  уважать свои
изображения, может быть, даже больше, чем  самого себя, - свойство, присущее
каждому из нас. Это придает гордости. И чувства юмора.







     "Я, мне,  меня...  " Насвистывая от счастья,  Славная Дама из  Гонфлера
бросила  взгляд  в  другое  окно:  коровы  паслись на  стер-той зимой траве,
собака, как заведенная, играла с палкой,  деревья стояли,  повернув листья к
небу, все было тихо, везде был разлит покой. Ни  мыслей,  ни  птиц. Уж лучше
быть разбуженной завтра криком  птиц, чем  кипением  мыслей. Она  спала,  не
меняя позы, вытянув под углом  поврежденную руку,  будто чужую. Проснув-шись
утром,  чувствовала,  что  рука  онемела  -  она  ведь  действитель-но  была
сломана-и ей  хотелось  ее утешить, увидеть,  как  снова  сгибаются  пальцы.
Абсолютное  безразличие  к физической  боли  и не менее  абсолютное  хорошее
отношение  к  самой себе иногда  бес-покоили  нашу писаку.  Шизофрения,  эта
летучая  мышь (calva sorices) низко летала над ней в  том году. Только этого
ей  и не до-ставало.  Так  же  как  в  прострации, ничего  не симулируя, она
пе-ренесла наложение  швов без анестезии, так и сейчас, в том  же состоянии,
она беспрерывно  читала, укрывшись в своем  малень-ком  гнезде,  заполненном
подушками,  сигаретами,  клинексами - гнезде,  которое, кроме всего прочего,
никогда не считала доста-точно совершенным для своих прекрасных глаз.
     Славная Дама из Гонфлера глубоко вздохнула: первая вечер-няя птица, та,
что выводит "фьюи-фьюи", начала свою песню. Солнце скрылось, и дама захотела
пить. Она так и не поработала. "Еще один пустой день", сказала она вслух, но
внутренний  голос" когда она стояла  перед потемневшей  лужайкой, прошептал:
"Еще один день спасения".  Есть иногда  в жизни такие передышки, когда можно
смотреть в окно, чуть  улыбаясь, полублагосклонно, полу-понимающе, не требуя
ничего - только жить и хорошо чувствовать себя в своей шкуре, в то время как
вечерняя птица поет  свое "фьюи-фьюи". Но эти передышки редки: во всех наших
источниках  энергии  сидят тигры,  которые  тут  же просыпаются  и  начинают
терзать друг друга.
     -  Телефон  не  звонит  уже  три минуты,  -  сказал  Себастьян.  -  Это
прелестно. Вы не находите, мадемуазель?
     Секретарша нерешительно посмотрела на него. У сотрудников Робера  Бесси
всегда был очень  занятой вид,  и  если не звонили  им,  они звонили  сами и
называли ее "малыш" или Элиза. Этот круп-ный  человек, спокойный, беспечный,
мало напоминал  ответствен-ного за связь  с  прессой. К  тому  же ее  мучило
любопытство: он всегда подавал ей пальто,  вставал, чтобы  зажечь ей спичку,
и, ка-залось, ему совершенно  неизвестен  такой стиль общения, как "наскок",
принятый в конторе. Он здесь всего три дня, а бюро уже изменилось. Никто  не
орет,  не  бегает по  коридорам, бормоча "про-стите", если наталкивается  на
кого-нибудь  в дверях. Что скажет  месье Бесси, вернувшись  из  Нью-Йорка? И
еще:  ему  звонили  очень  редко,  и звонки  были довольно странные:  иногда
звонила  его  се-стра, и  он разговаривал  с ней, как с любовницей, а иногда
звонила  мадам  Жедельман, его любовница, с которой он говорил,  как старший
брат.
     -  Месье Ван Милем, - робко сказала она,  - не забудьте, в шесть  часов
придет Бруно Раффет.
     - Бруно Раффет? - переспросил он.
     Она вздохнула. Бруно Раффет  ворвался в мир кино неожи-данно  и подавал
большие надежды  в  конюшне  Бесси.  Ему  было  двадцать  пять лет,  он  был
чертовски  красив, не бездарен и кине-матографическая пресса  только о нем и
говорила. Секретарша встала, взяла  личное дело Раффета и положила его перед
Себа-стьяном.
     - Может быть, вы почитаете его, - сказала она, - он довольно известен и
довольно обидчив.
     Себастьян  улыбнулся,  открыл   личное  дело  и  залюбовался  кра-сивым
животным, которое там себя демонстрировало.
     - Он, должно быть, нравится женщинам, не так ли? - ска-зал он.
     Ответом ему был глубокий вздох. Он внимательно рассматри-вал правильные
черты  лица, близко  посаженные глаза, сверкаю-щие зубы... Ласковый волк-вот
на кого  был  похож  этот моло-дой человек, даже  на фотографии. И к тому же
алчный волк. Увы, Себастьян не видел ни одного из его фильмов.
     - И о чем же я должен с ним говорить? - спросил он. Она развела руками.
     - Не  знаю...  Это месье Бесси его... э-э, открыл, и  он часто приходит
сюда... э-э, посоветоваться.
     Она слегка покраснела.  Себастьян вспомнил о наклонностях  своего друга
Бесси и подумал, что надо бы непременно посмотреть на этого волчонка.
     - И какой же совет, вы полагаете, я могу ему дать? - весело спросил он.
- Кроме  того,  чтобы он продолжал чистить свои вели-колепные  зубы дважды в
день...
     - Я не знала, где его найти, и не смогла отменить встречу.
     - Веселое  будет зрелище, - сказал Себастьян. Конечно, это было весело.
К  нему зашла Элеонора, и они вме-сте подождали юную звезду; Элеонора была в
прекрасном на-строении, наговорила бедной,  но, разумеется, "очаровательной"
Элизе  множество  комплиментов,  а   "коллеги"  Себастьяна  один  за  другим
приходили  знакомиться с его  сестрой  -  она сидела  за  пись-менным столом
Себастьяна, нога на ногу, и равнодушно прини-мала знаки внимания. В конторе,
стены  которой  были  выкрашены эмалевой  краской,  царило нечто похожее  на
"хороший  тон", в  стиле "двора Людовика XIV", и  это  там, где обыкновенное
вни-мание считалось  верхом активности, а единственным выражением уважения -
похлопывание по плечу.
     Однако  молодой  волк,  появившись в  конторе,  остановился  на  пороге
удивленный, немного скованный, а  прежде  чем войти, пере-вел дух. Себастьян
заметил это и  сделал вывод, что с  инстинктами у того  все в порядке  и что
внешность не окончательно подавила его. Бруно Раффет был действительно очень
красив: цвет лица, что называется, кровь с молоком, как и полагается у очень
молодых людей,  белокурые волосы, вернее,  белокурая шевелюра - и  боль-шие,
немного тяжеловатые руки, которые годам к сорока обещали стать утонченными и
изящными,  в силу профессии.  Ко всему про-чему,  на левом  глазном яблоке у
него было крошечное голубое пятнышко, придававшее  лицу выражение хищника во
время  охоты,  как  будто  этот   маленький  сосудик  в  глазу   лопнул   от
напряжен-ного  внимания,  выслеживания,   подстерегания,  и  от   этого   он
дей-ствительно был похож на хищного  зверя. Он вежливо осведо-мился о Робере
Бесси, с заинтересованным видом пожал руку  Се-бастьяну. А  увидев Элеонору,
растерялся. Она была  не похожа на одну  из старлеток,  которыми кишело бюро
Бесси,  тем более  она не была одной из тех женщин, которых  теперь называют
светскими (то есть женщиной богатой или такой, которая это богатство ценит),
и она не была дамой-сценаристкой. Так кем же она была? А ее брат, рассеянный
верзила, так не соответствующий этой  кон-торе, который вдруг  подумал, а не
увлекся ли наш дорогой Робер этим малым, вряд  ли поможет ему получить ответ
на этот вопрос.
     Отношения Бруно Раффета  и  Робера Бесси, называемые обычно отношениями
педерастов, начались еще  в то время,  когда Бруно мучили голод  и жажда,  и
продолжались  до  сих пор, когда жажда славы стала мучить его еще больше. Но
для него познание этой стороны человеческих  отношений было связано только с
мыслью 6 комфорте. Когда он  просыпался в доме мужчины,  то был уве-рен, что
найдет электробритву,  халат своего  размера и манеру выражать  свои  мысли,
свойственную ему самому - резковатую  и утонченную одновременно. Когда же он
просыпался в  доме жен-щины,  то  на  коленях  у  него уже  стоял  поднос  с
завтраком, под подбородком была кружевная  салфетка, а рядом - любующаяся им
женщина,  и он  уходил оттуда  недовольный и небритый. Так что чувственность
для Бруно Раффета относилась до  сих пор  к обла-сти чисто практической, как
"Искусство  вести  хозяйство". Обладая ОТ природы темпераментом, он и сам  с
легкостью мог  себя удовлет-ворить, при этом  он  спал  сном ребенка и видел
веселые  сны; он  был  прототипом  того  племени, гибридом до тридцати  лет,
пред-ставители которого могут  драться до смерти  в каком-нибудь  кафе из-за
любого  обоснованного  намека  и, с  другой стороны,  быть до смерти избитым
просто ради  удовольствия  каким-нибудь  старым  господином или  престарелой
дамой  с розовым пушком вместо волос. Неопределенный  продукт неопределенной
эпохи,  для кото-рого  определенным  было только  одно: деньги, которыми  он
наби-вал карманы, - только их он желал,  только их стяжал, и во всех случаях
только для себя. Так что, наткнувшись на непонятную стену-глаза Элеоноры, ее
манеру   держаться,  он  был  удивлен  Не  меньше,  чем  Колумб,  неожиданно
оказавшийся среди славных Дикарей  Америки. Он был слишком молод или слишком
раним,  Чтобы  показать  свое   удивление,  и  тогда  Себастьян  понял,  что
пред-стоит Пережить этому  парню. Нет ничего ужаснее для молодого волка, чем
натолкнуться на ласковую, но неприступную козу месье Сегина, но месье Сегина
1972 года, разумеется. Себастьян заранее знал, что Элеонора, даже если ему и
удастся  хватануть  ее зубами, не будет жалобно блеять; кусок же, который он
утащит себе, если у него это получится, оставит на губах привкус необычный и
не-повторимый.  Все это пронеслось  у  него в  голове, пока молодой че-ловек
здоровался  с  ней,  но  отдавал  себе  в этом отчет  только Се-бастьян. Для
Элеоноры это был всего лишь еще  один маленький хищник,  и единственное, что
она заметила сначала  и  из-за  чего он ей  таким показался  - это крошечное
голубое пятнышко у него. на глазу, малюсенькое бельмо.  Именно благодаря ему
она поду-мала, что он, должно быть, ласковый и неловкий, как щенок, ко-торый
был  у   нее  в  детстве.  Не   столько  в  силу  возраста,  сколько   из-за
разнообразного опыта,  Элеонора теперь предпочитала собак,  а не волков. Вот
на  этой-то   двойной  ошибке,   зверино-сентиментально-интеллектуальной   и
завязалась  их  история.  А чтобы  закон-чить  этот  бестиарий,  скажу,  что
Себастьян,  взгромоздившийся за свой  письменный стол, был похож на большого
гиббона, готового тайно охранять их дни и ночи.






     Никто  из моих  героев не употребляет  наркотиков. Как  я от-стала! Как
подумаю об этом  - ведь это смешно, в наше-то время, когда все табу, великие
табу,  рухнули,  когда  сексуальность  и  ее  неизбежные  последствия служат
источником открытых доходов,  когда мошенничество, воровство, непорядочность
превратились в тему для салонных шуток, единственное, за что бьют друг друга
по рукам, -  это наркотики. Вам, конечно, кричат, что алкоголь или табак-это
то  же самое, даже хуже. На этот  раз я разделяю мнение властей, потому что,
если  немного знать эту  среду, то  ста-нет очевидным,  что  избавляется  от
наркомании один человек из  ста  тысяч, и  какой  ценой, и с каким для  себя
ущербом! Это  хо-рошо понимаешь, когда видишь лица, которые нам показывают в
больнице Эпиналь - а лица из Эпиналь во всей своей откровен-ности куда более
убедительны,   чем   абстрактные  рассуждения.  Между  развеселым  пьяницей,
нетвердо  стоящим  на  ногах, и,  ко-нечно,  отвратительным,  но  зато,  как
говорят, раскрасневшимся  -  еще  одно изображение  от  Эпиналь -  и бледным
исхудавшим юно-шей, который у  себя  в комнате, один, трясущимися руками, не
по-падая, вводит  иглу  себе в вену, лежит  целый мир,  признак  кото-рого -
отсутствие "других людей":  алкоголик  одурманивает  себя