езависимо
от социального слоя,  как принято говорить, всегда готовые  вытряхнуть  свои
кошельки; и ее охватила  странная  нежность к этому  незнакомцу,  так  щедро
наделенному природой. Ни одной секунды она не думала, что он может заставить
ее страдать. У него было слишком много козырей, а у нее их почти не было, он
еще мог их попридержать, а она отдавала последние, которые еще оставались. В
любовных отношениях очень важно иметь в виду, что единственный непробиваемый
"панцирь",  единственная дальнобойная пушка, единственная  мина,  которую не
обойти, и более того, о ужас, единственная бомба, которую нельзя сбросить на
головы  других,   ибо  взрыв  ее  только  продолжит  ужасную  битву,  -  это
равнодушие.  В  ее  арсенале  было  достаточно  средств,  чтобы   уничтожить
противника на поле битвы; грудь юноши и бока, покрытые золотистым  пушком, и
в самом деле напоминали засеянное поле; она знала достаточно всяких расхожих
правил, чтобы прицелиться прямо в сердце, которое билось рядом с ней. Что же
касается бомбы, она постарается ее  избежать, она не  бу-дет  ждать  простой
короткой фразы,  не  устаревшей и  поныне, этой  Хиросимы  чувств:  "Вы  мне
надоели".  И вот  этот-то побе-жденный победитель,  крепко спящий  ребенок с
белокурыми во-лосами  и  прижатой  к щеке  рукой,  как будто он инстинктивно
защищался - от нее или чего-то в прошлой своей жизни, которой  она не знала,
вызвал  у  нее чувство нежной  грусти по отношению  к себе  самой. Пора было
возвращаться к Себастьяну, ее брату, такому  далекому и такому близкому, что
можно увидеть его во сне, такому  неумехе и в то же время способному на все,
злому безумцу,  но и мудрецу, безразличному человеку, но пол-ному  нежности,
ненадежному и верному, к этому  ходячему па-радоксу, единственному  мужчине,
которого она  не просто любила,  но  который был ей  интересен. Она оставила
спящего  юношу  среди  молчаливых  африканских  ликов,   искаженных  злобой,
чересчур  застарелой,  среди чересчур нового мебельного  плюша, оставила его
спящим,  зная,  что он  может  проснуться  очень скоро, поэтому она, подобно
героине  Кокто, вызвала такси  приглушен-ным голосом-таким голосом  просят о
помощи священника  или любого проходимца, который  вас  любит. Романтическим
голосом  сказав  в  телефонную  трубку  все, что  нужно,  она спустилась  по
лестнице,  насвистывая  старую  мелодию  Оффенбаха,  мало  подхо-дящую  к ее
настроению,  но которая  привязалась  к ней, поскольку подходила к ритму  ее
шагов по  лестнице.  И так же, как Себастьян два  месяца назад, она  немного
прошлась по утреннему  Парижу, ослепительно-голубому, думая, как и он тогда,
что  она выбралась невредимой, забывая при этом,  что если  она  задает себе
этот вопрос, значит, уже все не так просто.


     Итак,  в то унылое  утро,  впрочем,  невзрачным его не назо-вешь, осень
стояла  тогда  во всей  красе,  -  настала  очередь  Се-бастьяна  ждать.  Он
прекрасно видел,  что  Элеонора дала  себя  увлечь,  а  еще точнее,  увлекла
молодого  человека. Сначала это его рассмешило, потом он задумался;  в конце
концов, ему стало невмоготу-так  грустно и одиноко было в квартире, будто он
сирота. Такого с ним еще не  было. Он не очень задумывался над  тем, что вот
уже полгода, как именно  он  уходил, и сознание того, что теперь он тот, кто
остается, вернее, кто ждет, было крайне мучительно, как что-то из  ряда  вон
выходящее.   Он   взял   каран-даш   и   чтобы   как-то   рассеяться,   стал
классифицировать известные ему виды отсутствующих величин. (Когда Себастьяну
было не-важно или совсем плохо, у него была здоровая привычка объяснять себе
причину такого состояния  и записывать свои со-ображения на листке  бумаги).
Так  что  он  сделал  точную  таблицу этих самых  отсутствующих  величин. Он
записал:
     1. Отсутствие, при котором "х" любим, и известно, что "х" вас любит, но
все равно "х" не приходит. В  этом  случае вообра-жение рисует  цепочку: "Он
умер, попал в тюрьму,  несчастный  случай, где же он? "  То, что  называется
сентиментальные страхи.
     2. Такое, при котором "х" не любим, и этот  "х" больше не приходит (см.
Пруста).  Тут воображение  может  разыграться и  нарисовать самые немыслимые
последствия, от неожиданно вспыхнувшей страсти до  полной свободы  в  выборе
сюжета.
     3.  Такое, при котором известно,  что  "х" любим,  но при  ко-тором нет
уверенности в чувстве самого "х". Тогда это уже не  страх,  а ужас: "Где он?
Он делает это нарочно? Он играет со мной? В чем же дело? "
     Это  перечисление показалось Себастьяну убедительным и не-много утешило
его; на  всякий случай,  он лег  в  постель  одетым, потому что по причинам,
неясным  ему самому, ему  не хотелось, чтобы  сестра застала  его  раздетым,
когда вернется. Может быть, чтобы  не выходить из своей роли.  Он постарался
заглушить вопль одиночества, который  поднимался в нем всякий раз, когда  он
думал  о том, из чего  состоит его  повседневная жизнь:  Нора  Жедельман,  к
которой он иногда заходил  из одного только со-страдания, работа, которую он
не мог считать достойной для себя, а теперь физическое отсутствие  его alter
ego, Элеоноры. Он не отрицал наслаждений и ни на секунду не думал, что в эту
ми-нуту  Элеонора должна была отказаться  от них-он прекрасно знал,  что без
любви наслаждения нет, во  всяком случае, такого, которое  чего-то стоит,  и
прекрасно понимал,  что  в  данный момент  и речи  нет о  том, что  Элеонора
влюбилась в этого малыша - про-сто ему хотелось, чтобы она была здесь, чтобы
они вместе про-пустили стаканчик, поболтали бы, посудачили о том, как прошел
ужин, короче,  чтобы он не  оставался один. Этот крик, этот  гул одиночества
уже не  просто  мешал ему: он становился наважде-нием.  Он готов  был молить
Бога,  чтобы тот лишил его способно-сти слышать, но  Бог и сам  давно уже не
слышал  его, если  только  у  Бога  вообще  есть  уши.  Среди  криков детей,
маленьких и  по-старше,  на  которых  падают бомбы  или  которые умирают  от
го-лода,  в  наше  ли время или в какое-то другое, люди попадаются на крючок
этому  несчастному и  жестокому старику.  Мне нена-вистна  сама  идея  Бога,
неважно какого-прошу прощения у тех, Кто в него верит - но, в конце  концов,
почему надо в  него  ве-рить?  Он  действительно необходим?  И  почему нужно
признавать,  что  он  единственный,  кто  способен  все  исправить?  Однако,
при-знаюсь, я  была католичкой, впитавшей  в себя понятие набожно-сти и даже
распевавшей  в 1943  году в монастыре, среди прочего: "Подле тебя, Господь",
вместе с "Генерал, мы готовы". Насколько Я помню, от четырех до десяти лет я
была примерным  ребенком, послушным,  разумным, набожным,  который, как все,
питался  брюквой и распевал  молитвы с тем же чувством, что все дети в  моем
возрасте. (Позднее я, разумеется, стала не такой разум-ной, не такой чистой,
жизнь делала  свое дело, а брюква попада-лась все реже). Только в кино, куда
меня  зачем-то брали с собой, где-нибудь на даче,  я видела страшные стороны
жизни и понемногу становилась другой... Потом все пошло очень быстро: Дахау,
бульдозеры  и трупы,  все то, что и теперь вынуждает меня встать из-за стола
всякий раз,  когда я вижу малейшее  проявление антисемитизма, потому  что не
могу  выносить  определенную  форму  разговора,  сдобренную цинизмом  -  Бог
свидетель - время, жизнь и люди помогли тому, что есть он и во мне. Для меня
совершенно  очевидно-и  я  честно говорю  об  этом  в наше время, когда  все
кичатся  своими "добрыми"  чувствами,  в  точности  так  же, как  и злыми  -
очевидно, что я  запросто (запросто, пожалуй, преувели-чение, но,  во всяком
случае, решительно)  смогу заставить себя замолчать, дабы не сказать или  не
сделать, или не  позволить сделать определенные вещи. Очевидно также,  что я
перестала  бы  себя  уважать,  если  бы не  насаждала по  отношению  к  себе
ад-ского,  непрерывного  желания  нравиться.  Об  уважении  я не за-ботилась
никогда. Уважение мне совершенно безразлично, и это очень кстати, потому что
рядом с моим "феррари", который  я  вожу босиком,  со стаканами виски и всей
моей  беспорядочной жизнью  было бы весьма  экстравагантно,  если  бы кто-то
отнесся  ко мне  с  уважением, разве что иногда, из-за  какой-нибудь фразы в
одной из моих  книг, которую он запомнил и которую мне объ-яснил. Но тут мне
всегда кажется,  что эта фраза, этот эмоцио-нальный  заряд, получился у меня
случайно, все равно что из ружья  попасть в пушку,  и что я так же мало несу
за нее ответст-венность, как за дух  времени,  в которое мы живем. Не думаю,
что  надо  ставить самоуважение  во  главу  угла или думать  о  себе, как  о
существе с точным описанием примет. Я только думаю, что не надо ставить себя
в жалкое положение (под  "жалким" я имею в виду  положение, когда презираешь
самого себя). Об уважении других я не говорю. Мнение других-это что-то вроде
пены, такой же бесполезной, как та, что набегает на скалы,  и это не то, что
может вам  пригодиться. Волны  - вот  что вам нужно: в волнах-отражение  вас
самих, которое стремительно множится, как в зеркале, отражение, в тысячу раз
более точное, более  жесто-кое,  чем  то,  зачастую разнеженное,  которое вы
видите  в глазах  пресловутых "других".  Я,  например, начинаю  в результате
ненави-деть  себя в несколько альтруистской манере, если можно так  ска-зать
вообще,  - за то, что причинила кому-то зло. Начинаю  себя презирать, потому
что не сделала ничего  хорошего  ни кому-то, ни себе. И, конечно, оказываюсь
на  песке,  как  рыба,  которая   ищет  воды,  прерывисто  дышу,  ловя  ртом
спасительный воздух"  то  есть,  стремясь  к  тому,  что англичане  называют
"self-statisfaction".  И  дальше?  Единственная  правда-это я  сама-и  когда
ненавижу себя за то, что существуют рассветы, и когда  спокойно осознаю свою
жизнь,  чувствую  свое  дыхание  и  свою  руку,  лежа-щую  на  покрывале,  в
послерассветные часы. Но только я одна.







     Не очень модная сейчас,  однако увлекательная тема-депрес-сия.  Я так и
начала этот роман-эссе-описанием этого  состояния.  Позднее я встретила  еще
пятнадцать похожих случаев, себя же вытащила только  благодаря этой  страсти
нанизывать слова одно за другим, и они вдруг начинают сыпаться, как цветы, у
меня перед глазами  и эхом  звучать в голове. Когда я встречаю кого-то, кого
постигла  депрессия, это катастрофа  -  не надо  снисходи-тельно  шутить или
праздно болтать  об этом, или  не обращать  внимания -  у  меня  любой,  кто
охвачен депрессией, вызывает неж-ность. Впрочем, если подумать, зачем писать
об  этом,  как  не  для  того,  чтобы  объяснить "остальным", что они  могут
избе-жать подобного  состояния  или  уж,  во всяком случае,  преодолеть его?
Наивно и абсурдно полагать, что роман  или эссе, или даже диссертация на эту
тему-протянутая рука помощи, безудержное и глупое желание доказать, что  это
заслуживает доказательств. Это  смешно  - пытаться  наглядно  объяснить, что
существуют не-кие силы, скрещение потоков  сил и потоков слабостей, но  если
это можно просто  описать, тогда  все относительно безобидно. Что до поэтов,
их я  особенно  люблю, тех,  что играют с собствен-ной  смертью, со  смыслом
слов, со  своим душевным здоровьем -  так вот,  что до них, они, может быть,
рискуют  больше  нас, "романистов". Надо иметь  прелестное нахальство, чтобы
напи-сать:  "Земля  голубая, как апельсин",  и  гигантскую  смелость,  чтобы
сказать: "Рассветы тоскливы, луна жестока, а  солнце горь-кое на вкус". Ведь
это игра с той единственной вещью, которая принадлежит нам, служителям пера,
- со славами, их смыслом, это почти то же самое, как сложить оружие накануне
войны  или  повернуть  ружье  дулом   к  себе  и   ждать   с  померкнувшими,
полу-угасшими глазами, когда оно  выстрелит в лицо. Это именно то, в  чем  я
упрекаю  авторов  нового  романа.  Они  забавляются  холо-стыми  выстрелами,
гранатами  без чеки,  читатели  же  сами  должны  позаботиться о том,  чтобы
поверить  в персонажи, не обрисованные  обычными  словами, - эти авторы явно
умывают руки. Бог свидетель, эллипсисы очень привлекательны. Не знаю, что за
удо-вольствие получают некоторые авторы, когда употребляют их, но, по-моему,
радости в этом немного, скорее вред-заставить людей разгадывать смысл всяких
неясностей, которые вовсе не доказы-вают, что самим автором  они выстраданы.
Да здравствует Баль-зак, который  плакал над своими героинями, роняя слезы в
чашку с кофе, да здравствует Пруст  в своем настойчивом желании не пускаться
ни в какие пространности...
     После маленького урока по французской литературе я  возвра-щаюсь к моим
шведам, точнее, к шведке, которая длинными но-гами меряет тротуары утреннего
Парижа,  направляясь  неведомо  куда-"к  себе"-слово,  которое  ей ничего не
говорит-скорее, к ним", что означает: к брату. Еще не знаю, почему я бросила
Элеонору в объятия этого  мальчишки. (И уж, наверное, плохо представляю себе
последствия  этих  перипетий).  Может  быть,   по-тому,  что  мне   нравится
растягивать мою  историю, или  потому,  что, вопреки своей природе,  начинаю
слегка завидовать ей, меня немного  раздражает цельность Элеоноры, ее манера
защищаться от  любви,  используя  немыслимую,  высочайшего  класса  технику,
что-то  вроде боя "в  себе самом"  Модеста  Блеза.  Не следует  вос-хищаться
своими героями  и  героинями,  да  и  завидовать  им не  надо-это  чистейший
мазохизм, а мазохизм никогда не  был моей сильной стороной.  И  слабой тоже.
Однако Элеонора, по-моему, сноб.  В конце концов, это правда:  я бы  хотела,
чтобы  Элеонора пала в бою, чтобы  она в испарине каталась по кровати, кусая
кулаки, чтобы  часами  ждала  у  телефона,  пока  ей захочет позвонить малыш
Бруно, но, откровенно говоря,  не знаю, как  за-ставить  ее до  этого дойти.
Чувственность она обуздывала в себе настолько, насколько ей  было  нужно,  а
одиночество  заполнялось  присутствием  брата.  Честолюбия же у нее не было.
Кончится тем, что Бруно  Раффет,  если вспомнить, каков  он  есть, останется
стра-дающей  стороной.  Впрочем,  я часто предпочитаю  людей  обычных  людям
незаурядным  -  с какой неизбежностью  они бьются как светлячки  или  ночные
мотыльки,  под  огромным  абажуром,  кото-рый есть  жизнь.  И  мои отчаянные
попытки  поймать их на лету, не причинив вреда,  не поломав крылья,  нелепые
старания  во-время  выключить  свет,   принесли  весьма  немного  пользы.  А
не-сколько позже, скажем, через  час, если говорить  о насекомых, или  через
год,  если о  людях,  я  вижу, как они, прижавшись к внут-ренней стенке того
самого абажура, снова рвутся к ударам, стра-даниям, потрясениям, тогда как я
пыталась остановить  их жал-кую карусель. Может показаться, я смирилась,  но
это  не  так,   это  про  других:  газеты,  телевидение-вот  это  про  кого.
"Слу-шайте, слушайте, люди добрые.  Столько-то  процентов  из вас  погибли в
дорожных   происшествиях,  столько-то  процентов  умерли  от   рака   горла,
столько-то от алкоголизма,  столько-то от нищей старости.  Все это говорится
вам  для  того,  чтобы  заблаговременно  предупредить  вас".   Мне  кажется,
поговорка неверна: предупре-дить-не значит излечить. Я верю, когда наоборот:
"Слушайте,   слушайте,   люди  добрые,   слушайте   внимательно,  столько-то
про-центов  из вас по-настоящему любили, столько-то поняли кое-что  в жизни,
столько-то даже помогли ближнему, столько-то умрут (это уж разумеется, умрут
сто  процентов  из  ста), но  не иначе,  как унося с собой  взгляд  и  слезу
кого-то, кто стоит у их изго-ловья". Вот в чем соль земли  и  этого дрянного
существования. Отнюдь не  морские  побережья, которые  разворачиваются перед
нами в обманчивых мечтаниях, не Средиземноморский клуб, не приятели, а нечто
хрупкое и драгоценное, что в наше время ре-шительно разорено и что христиане
называют  словом "душа".  (Атеисты, кстати, тоже, только употребляют  другой
термин).  И вот эта  душа, если мы не сбережем ее,  однажды предстанет перед
на-ми,  задыхаясь,  прося  о  милости, и  покрытая  синяками...  И  по  всей
вероятности, синяки эти мы получим по заслугам.






     Как большинство из нас, Элеонора родилась, не ведая ни о чем;
     она  лежала  на материнской постели,  и  голову ее покрывала про-стыня;
будучи, как и все  мы, маленькой совой,  она старалась как можно  дольше  не
обнаруживать себя.  Ее  родители  не были бедны,  поэтому  с  нее  не  стали
стаскивать  "розовые  очки" в  слиш-ком  юном  возрасте, так  что у нее было
достаточно  свободного  времени,  чтобы медленно  пробираться  к  тому,  что
называют позна-нием,  или  жизнью.  Однако  к полному  познанию она так и не
пришла. Она стала кутаться в защитные покровы и прятаться в удобное для себя
неведение  много  раньше, чем позволяли  ожи-дать  ее физические и  душевные
качества. Действительно, если бы не Себастьян, ее  контакты с жизнью были бы
весьма   поверхност-ными-одновременно   эпизодическими   и  устойчивыми   по
харак-теру,  но всегда  крайне  далекими  от всего неприятного, от жесто-кой
правды, то есть от нищеты,  страданий и  насилия. Подобная отстраненность не
способствовала  развитию  воображения.  Этим, кстати, объясняется  ее нежная
любовь к книгам  и  жесткость по отношению  к любовникам.  Кошки  любили  ее
больше, чем собаки. Они чувствовали в ней эту незавершенность,  это  неживое
тепло, бессильно сгорающую жизнь, какую вели сами.  Бруно Раффет, который не
принадлежал к  этой  разновидности,  скорее,  наоборот, был  вечно  голоден,
неудовлетворен и  порой жесток, как волк, еще не достиг того возраста, когда
мог понять ее.  Бели  мы  хотим  пролить  свет  на  эту  ситуацию  и  понять
расста-новку  сил с учетом их характеров, чтобы завершить эти зоологи-ческие
параллели, то Элеонора пошла бы на это, мурлыкая, а Бруно пятился бы от нее,
оскалив  зубы.  А пока этого  не про-изошло,  они вместе  ехали  в  открытой
машине,  красивые и эле-гантные,  как на картинке,  собираясь позавтракать в
каком-нибудь  ресторанчике близ Парижа, и манеры Бруно,  которому до сих Вор
не  доводилось  бывать  в  обществе  такой  женщины, невыра-зимо  раздражали
Элеонору.
     Он  бросил,  кстати, очень  мило,  но именно "бросил", ключи  от машины
хозяину бензоколонки, со знанием дела, приятельски пнул ногой каждую шину, с
озабоченным видом похлопал по каждому прибору своего маленького  английского
"бегуна" и  даже посоветовал Элеоноре зажигать сигареты от зажигалки.  Можно
подумать,  она  придет в  негодование, если  мужчина  не  остано-вит  машину
посреди дороги,  забитой машинами, чтобы поднести ей спичку. Ее приводило  в
негодование, если человек бросал  ключи  хозяину бензоколонки,  да  и вообще
кому бы то ни было, Вместо того, чтобы спокойно отдать  их в руки, и ей было
сме-шно смотреть, как он, пребывая в эйфории, разыгрывает перед  ней  пилота
авиалайнера;  она  даже  подумала,  почему  бы  ему,  трогаясь с  места,  не
воскликнуть: "Но-о,  пошла, красотка! " Чтобы все окончательно было в полном
порядке и не замечая, что из-за сильного встречного ветра у Элеоноры потекла
тушь, он  стал  крутить ручку  приемника  в  поисках какой-нибудь  прият-ной
мелодии  или  классической музыки, хотя  ясно  было,  что  на  скорости  сто
двадцать  с  лишним  километров  ничего  не  будет  слышно.  Скука  пошлости
(впрочем, в случае Бруно  Раффета она считала это проявлением детства) - вот
что она сразу  же  выде-ляла  в предмете  обладания,  и  ей тут  же хотелось
наделить  оча-рованием человека, который не  замечал эту  пошлость за собой.
Бруно  ничего не  понимал  в африканских  масках  и  его  безразличие  к ним
Элеонора разделяла, но машину  свою он любил,  и,  с  точки зрения Элеоноры,
любил ее плохо. В  детстве у нее было много лошадей. Ей никогда не приходило
в голову похлопывать их по голове  или давать им сахар. Она думала только  о
том, чтобы не повредить  им губы уздечкой и старалась помочь,  когда они шли
аллюром. Ей  казалось  - это  лучш