-шая было воля просыпалась  и начинала скакать, как
блоха,  и  я  чувствовала,  что сейчас перелезу  через  балкон,  спущусь  по
водо-сточной трубе  и буду  орать  изо всех  сил,  чтобы меня  выпустили.  И
конечно, вопить о том, что литература  есть  предмет вдохнове-ния,  что я не
желаю быть чиновником,  что я живу не зарплатой, что мне не двенадцать лет и
т. д.
     Странная вещь  - писательская судьба.  Нужно постоянно дер-жать  себя в
узде, идти размеренным шагом, с прямой спиной, а в идеале хочется скакать на
бешеном  скакуне, с развевающейся гривой,  перелетая  через  всякие  нелепые
канавы,  вроде  грамматики,  синтаксиса  или  лени, последняя-самое  большое
препятствие. Когда я думаю о том, что  это  ремесло называют свободным,  что
никакой начальник не может нашлепать вас по рукам и ни один человек не будет
листать  ваши тетрадки,  и когда я  думаю о сво-боде, то мне кажется  -  это
что-то очень тайное  и хранить  эту тайну можешь только ты сам. Обворованный
вор, облитый  водой  поливальщик -  вот  наш  удел.  Первые придирки  должны
исходить от нас самих. Когда я  думаю о  моем несчастном  предназначе-нии  -
делать то, что хочется, когда к тому есть желание, и к тому же жить широко -
мне хочется зарыдать.  Надеюсь, мои читатели и  мой издатель поймут меня и у
них достанет воображения, чтобы меня пожалеть.
     Тогда, скажете  вы  мне,  зачем же вы пишете? Для  начала, из корыстных
соображений: я  старый писака, и стоит мне перестать заниматься этим два-три
года, я  превращаюсь  в  дегенерата. Увы! С тех пор  как стали  выходить мои
книги,  определенная  часть критиков как раз  и держит меня  за  дегенерата.
Будучи  натурой, под-дающейся влиянию, я  перестаю писать, не без некоторого
облегче-ния... А  потом,  года через  два,  оживает эхо дорогих голосов (тех
критиков), и я говорю  себе: "Мой бедный друг,  ты всего лишь  дегенерат, не
более  того".  Из всего этого  видно, что быть "имею-щим успех" писателем, в
Париже, в  1972  году-чрезвычайно при-ятно  и  весело.  Ну,  никак  не  могу
перестать  себя жалеть! Эту  слад-кую  жизнь из  роз,  легкости,  радостей и
глупостей  надо  еще уметь  выдержать!  Надо  иметь  стальной  хребет, чтобы
терпеть всю  ту скуку, обязанности и условности, которые характеризуют любое
человеческое сборище  всех  социальных  уровней.  Надо  обладать  устойчивым
равновесием, чтобы гулять  себе где угодно, да так, чтобы эта прогулка  была
для вас всего-навсего восхитительным прогуливанием уроков.







     Себастьян лежал на спине, на прекрасных тонких простынях от Портхольта,
в постели Норы Жедельман.  Было еще  тепло,  и через  открытое окно с  авеню
Монтень  доносились  шаги и  голоса запоздалых  прохожих. Сначала  все  было
замечательно. Он  чув-ствовал себя  почти робко  из-за того, что  надо  было
утешать Нору, из-за ужасного, хотя и трогательного тявканья собачонок, и,  в
осо-бенности,  из-за великолепного бежевого плюша на огромных про-странствах
мебели, похожих на море и таких же успокаивающих, море, откуда он только что
вернулся.  Кроме того,  было  пламя ка-мина, затопленного,  правда,  немного
рановато,  виски, в этот раз со льдом, и,  наконец, ясное дело - кто-то, кто
нуждается в  нем, любит его и  говорит ему об этом. Но теперь он  чувствовал
себя дезертиром.  Ему казалось, что обнаженная, крепко обнимавшая его  рука,
все  тяжелее  давит  на плечо,  а  голос, немного гнусавый, даже  когда  она
говорила шепотом, становился раздражающе громким.
     - Бедняжка Элеонора, - говорил голос, и это "бедняжка" неприятно задело
Себастьяна, - ты оставил ее совсем одну.
     - Моя сестра обожает  одиночество, - ответил  Себастьян. - &ы бы должны
это знать.
     - Она  странная, твоя  сестра, -  продолжал голос. - Я  иногда думаю...
знаешь, когда я познакомила  ее  с очаровательным Дэйвом Барби, она на  него
даже не взглянула. Куда охотнее  она бол-тала с девушкой, которую он привел,
Кандис.
     - Пожалуй, - рассеянно ответил Себастьян.
     - Иногда  я  даже спрашиваю  себя (сдавленный смешок в тем-ноте), может
быть, твоя сестра  предпочитает  женщин? Себастьян зевнул и перевернулся  на
бок.
     -  Если  бы эта  Кандис  ей  понравилась  -  на мой  взгляд,  она  куда
интереснее Барби, - Элеонора наверняка не стала бы коле-баться, - сказал он.
     -   My  God,   -  простонала  Нора,   в   которой  иногда   просыпалось
протестантство, особенно после любви.
     -  Пусть вас  это  не беспокоит,  -  отозвался  Себастьян.  - Все  лето
Элеонора спала с садовником.
     -  My God, - воскликнула Нора, в которой снобизма было  еще больше, чем
моральных принципов, - с Марио?
     -  Именно так, с Марио, - сказал Себастьян. -  Кстати, на мой взгляд, -
это самый красивый парень в вашем доме.
     Повисло тягостное молчание, приятное для Себастьяна,  по-скольку у него
начиналась аллергия и  на эти простыни, и на соба-чонок,  примостившихся под
туалетным  столиком, и на  эту жен-щину, из  которой сыпались вопросы. Менее
приятным  это  молчание  было для  Норы,  которая,  как  большинство  людей,
вышедших  из достаточно скромной  семьи  и достигших определенного успеха  в
жизни, того,  что  они  называют  на своем  ужасном  жаргоне  "по-ложением",
считала  связь  со  слугой явным  извращением. И  хотя такие  женщины  имели
обыкновение (и даже с удовольствием) превращать любовников в слуг,  обратная
ситуация казалась им неприемлемой. Учитывая это,  она предпочла бы,  чтобы у
Элео-норы была  сомнительная связь с Кандис, которая, по крайней  мере, была
дочерью  текстильного торговца,  широко известного в  Далласе. Она вовсе  не
собиралась осуждать поведение Элеоноры перед Себастьяном: она слишком хорошо
понимала,  что это авто-матически повлечет за собой  его окончательный уход.
Но это  был ее долг как хозяйки  дома - заклеймить  подобные действия и дать
понять Себастьяну свое отношение к этому, в легкой форме, ко-нечно. Впрочем,
бедный дорогой  друг,  вероятно,  жестоко  страдает от  того, что его сестра
выбирает  для себя слуг. Как  все,  кто тол-ком не понимает  сути  дела, она
приняла  частный  случай  за устой-чивый порок.  Она уже видела  Себастьяна,
который  перевозит свою сестру из отеля в  отель, избегая красивых стюардов,
шарахаясь от хозяев сомнительных гостиниц, Себастьяна, который в отчаянии от
того,  что  его  сестра не  считается  с  принадлежностью  к  опреде-ленному
"классу". Цинизм, который он демонстрирует, есть не что иное,  как напускная
бравада,   чтобы   защитить   сестру.    Преиспол-ненная    нежных   чувств,
ублаготворенная, чуть  ли не  со слезами на глазах, она положила его  голову
себе  на плечо  и  красноречиво  сжала его руку.  От  этого  Себастьяна стал
разбирать  безумный смех.  Все  это он сказал  от скуки, чтобы,  как обычно,
посмеяться,  и еще  потому, что это было правдой, но он совсем  не собирался
вы-зывать своим непритязательным рассказом  (Бог свидетель,  они с Элеонорой
смотрели на эти вещи по-другому) столь целомудрен-ную реакцию. Он  предпочел
бы, чтобы какая-нибудь латиноамериканка или  скандинавка весело сказала ему:
"Что ты  говоришь, Марио... Ну  и дура же я была, что  никогда  не  думала о
нем". Но Америка была здесь, около него, и хотя простыни были от Портхольта,
рядом плыл корабль Мэйфлауэра, и тут же были ква-керы, деньги, все, что есть
и  чего  нет,  и  Библия,  и,  конечно,  пере-суды  приятельниц.  Над  этими
европейскими  простынями,  нежными  и  великолепными, разрисованными цветами
палевых,  акварельных тонов,  европейскими цветами, вдруг поднялось  могучее
веяние Трансвааля, американской конституции, Дикого Запада и банков Бостона.
Возмущение,  которое он почувствовал в этом  маленьком теле, пышном и  таком
удобном в постели, привыкшем больше на-слаждаться бостонскими долларами, чем
библейскими  предписа-ниями, привело его  в восторг. И  вдруг,  в  тот самый
момент,  когда он  давился  смехом,  он вспомнил Элеонору, которую оставил в
жал-кой меблирашке  -  тонкую, изящную, с раскрытыми ладонями  - она  всегда
спала,  раскрыв ладони,  представил  ее  веки, чуть длин-новатые над  серыми
глазами, такими  же серыми, как  его  собствен-ные, вспомнил свойственное ей
всякое отсутствие вульгарности, даже предположения, что она может быть, и, в
который уже раз,. остро почувствовал, что они  с  ней одной крови и хотя они
не   близ-нецы,  все  равно  обречены  на  одинаковые  рефлексы,  одинаковое
неприятие  одних и тех же вещей  - так остро, что его охватил страх. "В этот
раз", подумал он, уже сидя на кровати с  влажными  от слез глазами  (так ему
было смешно при одной только мысли  о Мэйфлауэре) "я  действительно вляпался
черт знает во что"; он встал и начал одеваться, невзирая на жалобные вопросы
и любов-ные заверения бедной Норы. Он не мог выдавить из себя  ни слова,  не
мог даже сказать ей, что пришел сюда из самых лучших в мире побуждений и что
двигало им не только сострадание к ее одино-честву в огромной квартире, но и
в равной степени его собствен-ная неприкаянность. Так и не успокоив ее,  все
еще продолжая  смеяться, он спустился по лестнице, глотнул свежего утреннего
воздуха на авеню Монтень и кинулся бежать на улицу Мадам... не очень далеко,
но  он  все-таки  взял  такси.  Войдя  в  квартиру,  он  разбудил  Элеонору,
споткнувшись  о ее чемодан в прихожей, и она, сидя на постели, пробормотала:
"А-а, это ты... " приветливо, но удивленно, как будто ждала кого-то другого.
Тогда он  улегся на свою постель, все рассказал  ей, и  они  просмеялись всю
ночь,  оста-вив  по  пятьдесят  окурков  в  каждой  пепельнице  с   надписью
"Мар-тини" и выпив одну бутылку на двоих, передавая  ее друг другу, смеялись
так  долго,  что  на  следующий  день,  в  полдень,  они   все   еще  спали,
обессиленные, счастливые, нашедшие друг друга.




     Мне нравится в этом романе то,  что я пишу его день за днем  и надеюсь,
что  на  этот  раз никто, действительно никто,  не придет  и не скажет:  "Вы
знаете,  как  забавно, Себастьян так похож на  меня,  а Элеонора-просто  мой
двойник".  (За Нору  Жедельман  я  меньше беспокоюсь).  Это уподобление  так
утомительно и  ка-жется,  увы, основой  успеха, во  всяком  случае моего.  Я
видела невыносимых дам, которые объясняли мне, до какой степени они узнавали
себя в "Поль" из  "Любите  ли вы Брамса? ", или бог его знает  в ком, видела
множество странных людей, глубоко чуждых мне,  которые,. по их  мнению, были
очень похожи на моих героев. Здесь, я думаю, ни один человек  не увидит ни в
одном  из  двух  чудаков-шведов  своего  двойника.   Возможно,  какие-нибудь
испор-ченные  люди  будут  объяснять  мне,  что   вот,  мол,  "и  они  тоже,
кро-восмешение... " А что еще? Мне кажется, трудно слиться с этими людьми.
     В продолжение  темы, когда  все  эти рассуждающие чудовища  шепчут мне:
"Знаете, я тоже  прошел  через это",  я уверена, что  в  каком-то смысле это
правда.  Дело здесь не в  здравом смысле,  которым все  наделены  как нельзя
лучше, дело  в ощущениях. И  какая-нибудь не  очень  приятная дама,  которая
оказалась перед  необходимостью  выбирать между зрелым солидным человеком  и
чересчур  пылким  любовником, эта  неприятная  дама не лжет;  в тот или иной
момент  у нее был случай поверить в это, а  если случая не было,  по крайней
мере, ей хотелось поверить; в  результате все действительно очень похоже,  и
одно почти принимается за другое:
     жизнь  воображаемая  за  жизнь прожитую.  В конце  концов самый  ценный
продукт-золото,  соль или вода-в той странной еде, на-зываемой общением двух
людей,  самый  ценный   продукт  -   это   во-ображение,   редчайшая   вещь,
единственная,  в   которой  нуждаются  люди,  зависть  же,  хоть  иногда   и
встречается,  но  в ней никогда  не  признаются. Только воображение, которое
метко  называют  строи-тельством  воздушных  замков,  не даст построить этот
замок  на  практической  скучной основе, короче, чтобы закончить фразу, надо
ясно представлять себе, что нет ничего другого,  только оно. Я хочу сказать,
что если двое  друзей не будут хоть сколько-нибудь счи-таться с воображением
друг  друга, они  могут  дойти до  такой  глу-пости,  что  один может  убить
другого, потому  что  в какой-то  мо-мент  они потеряют  взаимное  уважение.
Бывает, оставшись  один,  доведенный  до  отчаяния по причине  X,  вы  вдруг
почувствуете  при-ступ  душевного  тепла и желания жить - любая  случайность
мо-жет разбудить  в  вас  эту пагубную страсть. Бывает,  человек  с го-ловой
уходит в  работу,  которую называют  творческой,  восхититель-ной и  ужасной
одновременно, которая гоняется за ним по  ночам, как летучая мышь за детьми,
где-нибудь летом, на даче. Бывает,  вы встречаете кого-то, и он  кажется вам
увечным калекой, при-чем, какова бы ни была его природная красота, все равно
вам так кажется, потому что этот  человек лишен воображения.  Бывает, кто-то
влюбляется в несусветного лгуна,  потому что, пойманный на лжи раз и другой,
загнанный  в  угол  свидетелями  ("squeezed",  как  говорят  англичане),  он
выпутается,  солгав в третий  раз, восхи-щая  всех своими  измышлениями. Бог
свидетель,  я достаточно  по-видала  в своей  жизни  людей, которых  сегодня
презрительно  назы-вают  мифоманами.  Я не говорю о мифомании как о средстве
за-щиты, это всегда  достаточно грустно,  я говорю о другой,  обречен-ной на
успех. Долгое время  я сама была ее счастливой жертвой. Теперь я обнаруживаю
ее  по   чисто  физическим  признакам,   кото-рые  должна   перечислить  как
опознавательные  знаки для читательниц  журнала "Еllе", например:  спокойный
вид,  немного  громкий   голос,  глаза  правдивые,   обычно  темные,   и   в
противоположность тому, что показывают в  провинциальных фильмах, отсутствие
ре-шительных жестов.  Мне кажется, в мифоманах есть  свое  очарова-ние очень
конкретного  свойства: по  большей части,  они лгут бес-платно.  Можно  даже
сказать - они  лгут, чтобы  доставить большее  удовольствие  вам,  чем себе.
Бывают мифоманы-мазохисты (увы, редко), которые рассказывают истории о своих
провалах  и неуда-чах-это одна из форм юмора; далее  идут мифоманы-параноики
(увы,  чаще), когда вам,  смеясь,  рассказывают  о своих  победах,  успехах,
славе. Ни за что на свете  я бы не стала перебивать ни  тех, ни других (если
только  они не смертельно  скучны). А  еще  бывает,  и  тогда  это трагедия,
мифоманы без  воображения,  одер-жимые идеей  фикс, от которых  отшатываются
полуночники,  как  перепуганные  птицы  от  огородного чучела,  когда  такой
мифоман появляется  на  каких-нибудь запоздалых посиделках.  Я не переби-ваю
мифоманов по двум  причинам: во-первых, им  стоит усилий, пе-ресказывая свою
жизнь, изменять ее- в конце концов, разве лите-ратура это не то  же самое? -
и  во-вторых,  из  вежливости,  кото-рой  они  ждут,  втягивая  вас  в  свои
завихрения. Ах, если бы некото-рые скептики захотели  понять, что иная ложь,
которую творят эти люди, особенно их некоторые  рассказы-это способ выразить
no-Чтение:   им  верят  те,  кто  достаточно   умен,  чтобы  ухватить  смысл
поставленной   проблемы,    обладает   достаточным    воображением,    чтобы
заинтересоваться развязкой, в ком  достаточно ребячества, чтобы предположить
-  в  этом что-то есть,  и  кто  достаточно  чуток,  чтобы  не  сказать: "Да
прекратите же, наконец, ваши игры". Есть люди, чья  жизнь буквально питается
этими  рассказами  - фанфаронскими, странными, лживыми, где  они так  жалеют
себя, но в глубине души понимают-то, что их насыщает и утоляет их жажду, тот
знак, который отмечен у них на лбу, есть, в данном Случае, ни что  иное, как
властная, любящая рука пылкого вообра-жения.






     Чтобы они окончательно проснулись, консьержка принесла им крепкий  кофе
и  очень кстати  предложила разобрать чемоданы. Ей казалось  -  это слишком,
чтобы очаровательные  туалеты  мадам Ван  Милем  уже  сутки  мялись  на  дне
чемодана. К естественному раздражению женщины, понимающей толк в макияже (об
этом  уже  говорилось)  и  уважающей  элегантность, начинала  примеши-ваться
заботливость,  слегка беспокойная,  стихийная  преданность,  которую  всегда
вызывали  Ван Милемы  во время своих  переездов,  когда путешествовали одни.
Мадам Шиллер, консьержка,  уже  взяла  на  себя  проблемы  отопления,  угля,
электричества   и  других  услуг,  действительно  очарованная   этими  двумя
взрослыми  детьми, неожиданно  оказавшимися  у нее на  руках  (мадам  Шиллер
никогда не  хотела иметь детей). Цветисто,  но доходчиво, она объяснила, как
пользоваться  телефоном,  пока  брат  и   сестра   равнодушно   похрустывали
сухариками,  которые она  принесла.  Присутствие ма-дам  Шиллер  в их  жизни
казалось  им таким же естественным, как присутствие - ужасно говорить  это -
Норы Жедельман. Они даже находили ее менее обременительной, а с точки зрения
Элеоноры лучше накрашенной.
     - Бедная Нора, -  сказал Себастьян, -  если она захочет  по-звонить, ей
трудно придется. Наш дом - настоящая штаб-квартира.
     - Твой  подарок  оказался  с ядом, - сказала  Элеонора, -  а  ведь  она
завалила тебя очаровательными безделушками. Это не-вежливо.
     - Какой подарок? - спросил Себастьян.
     - Ты  подарил ей вкус  к  любви,  - сказала Элеонора,  встала и пошла в
ванную, если ее можно было так  назвать,  и тут же  вер-нулась сказать мадам
Шиллер, что нет горячей воды.
     Оказалось, мадам Шиллер-лучшая  подруга жены  водопро-водчика (человека
неуловимого), и она будет счастлива это про-демонстрировать.
     -  У меня  осталось  около четырех тысяч франков, - сказал Себастьян, -
квартира  оплачена за три месяца вперед,  но нужно ведь еще что-то есть и во
что-то одеваться.
     - О, одеваться, - сказала Элеонора, - таким загорелым, как мы...
     - И все-таки, ты  слишком легко одета, - сказал  Себастьян. - Нет, буду
искать работу.
     Элеонора  рассмеялась, и  это едва  не  нарушило  ход  сложной  сделки,
которая разворачивалась между мадам  Шиллер и женой водопроводчика. Элеонора
смеялась редко,  но  когда  это  случа-лось, смех  звучал низко, неудержимо,
заразительно, "в манере Гарбо", говорил ее брат. Себастьяна это задело:
     - Когда ты успокоишься,  я  позвоню своему  приятелю  Роберу или,  если
хочешь, можем купить виски на три тысячи франков и пропить их прямо здесь, и
очень быстро.  Было бы дьявольски пре-красно, если,  конечно, мы от этого не
сдохнем.
     - Благодаря нашим  ангелам-хранителям, - ответила  Элео-нора, -  боюсь,
этого не  произойдет. Почему ты не поговоришь с мадам Шиллер?  Она бы  нашла
тебе место смотрителя в Люк-сембургском саду.
     -  Возможно,   но  это  противоречит  моему  складу.  Ты  можешь   себе
представить, как я гоняюсь за влюбленными парочками, за
     детьми, не  пускаю в сад собак и, как  безумный,  дую  в свисток с пяти
вечера? Нет уж!
     - А мне бы хотелось быть поденной портнихой, - резко ска-зала Элеонора.
- Я бы сидела здесь - одной рукой шила, другой читала.
     - К несчастью, шить ты не умеешь, и потом, я думаю, для этого нужны две
руки, - сказал Себастьян.
     Они  замолчали,  задумавшись,  впрочем, не  слишком  расстроен-ные.  Им
нравилось якобы  всерьез обмениваться  мнениями по по-воду всяких прожектов,
скромных и невыполнимых, и, может  быть,.  если бы они могли  заняться  этим
относительно  свободным  трудом,  им  было  бы морально легче,  чем  быть  в
положении людей, которых содержат. (Я имею в виду  моральную усталость, а не
мораль как таковую).
     -  С  водопроводчиком все  в порядке,  -  объявила мадам Шил-лер.  -  Я
поймала его на лету, вечером он к нам зайдет.
     "К нам" вызвало у них улыбку: они еще раз обрели мать. Себастьян, как и
собирался, снял трубку  и назвал номер  дома на улице Флери, где рассчитывал
найти Робера Бесси (который буквально только что вышел и, разумеется, сейчас
вернется). Он, улыбаясь, обернулся к Элеоноре.
     - Такое впечатление,  что  в Париже живут исключительно наречиями. Если
они чт