Мне, в отличие от тебя, некому жаловаться. Даже Эни от жалоб
отмахивается. Но ты иммигрант... Возможно, ты меня поймешь.
   Андрейка  покосился  на  мистера  Робинсона.   Научился  у  доброй   Эй
иронизировать?
   Но мистер Робинсон был далек от желания иронизировать или шутить.
   --  Среди  тех,  кто  явился  к  школе  "проучить"  тебя,  один  был  с
бейсбольной битой, -- начал он  свою исповедь, для которой действительно еще
не отыскал слушателей. -- В Торонтский университет  принимают тех, у кого не
менее 65 баллов. Его взяли  при 51 балле:  он из Конго... На том  основании,
что предки  его  были рабами,  закрывали  глаза на то, что  он прогуливает и
списывает.  Это  считалось хорошим тоном  --  тащить его  за уши  к  степени
бакалавра.  Белые  искупают  свою  вину  перед миром  черных...  К чему  это
привело?  Черная Америка оказалась  в стороне от  компьютерного века.  Можно
сказать, выпала  из  него  без  парашюта.  Я  тоже  черный,  Эндрю!  И  меня
оскорбляет этот расизм наоборот. Коль требования к черным ниже, я, возможно,
неполноценный учитель. Так люди вправе думать...
   -- О,  да кто  может так думать! Вы знаете,  мистер Робинсон, даже  то,
чего  не знает никто. Правда-правда! О битве на Калке, о татарских князьях и
их походах на Россию... Да кто же в Канаде, кроме историков по профессии, об
этом  слыхал?!  Здесь  изучают  в  школе только историю Канады.  Где  у  нас
пшеница, где треска... Одна и вовсе неглупая девушка, в шахматы  играет, как
гроссмейстер, сказала мне, что весь  остальной  мир для нее  вроде утонувшей
Атлантиды. Один Париж торчит,  как  кочка над  водой... Правда-правда! У вас
образование широкое. Как в России...
   Губы Майкла Робинсона дернулись в нервной улыбке.
   --  Во всяком  случае,  не  как  в  Канаде.  Я кончил технологический в
Бостоне, Эндрю.
   И добавил не без раздражения:
   -- Ты меня поймешь, Эндрю. Чтобы быть вровень с белым преподавателам, я
должен быть выше его на три головы.
   -- О! Бабушка так говорила о русских евреях. Чтоб преуспеть  в  России,
надо  быть выше русских на целых три головы.  Подлый мир!  Дикий!  -- Теплое
чувство,  которое  Андрейка  испытывал  к   Майклу  Робинсону,  стало  вдруг
физически ощутимым; таким чувством проникаются к родному человеку, с которым
стряслась беда. -- Дикий! -- повторил Андрейка, и глаза его увлажнились.
   -- Дикий, Эндрю! -- подтвердил  мистер  Робинсон,  возвращаясь  к давно
волновавшей его теме.  -- Эти  ханжеские уступки, послабления черным,  --  к
чему они  привели?  Как  это сказалось, к  примеру,  на господине из  Конго,
который явился  тебя убивать?!  Очень просто! Он  привык, что  к нему другие
мерки. Ему  многое сойдет с  рук.  Он явился  к  школе,  в  отличие от своих
дружков,  простых  работяг,  с  бейсбольной   битой.  Не  бить,  а  убивать,
покалечить, в лучшем случае.
   -- Это ... меня?
   --  Тебя, тебя! Он внушил себе, что ему,  "жертве белых", простят любой
разбой,  даже  убийство. Как видишь,  наша система  тоже  не всегда работает
верно. Возможны ошибки,  и трагические... И это на руку серости, и черной, и
белой...
   Андрейка бросил свою удочку, которую держал, не глядя на нее.
   -- А могу я увидеть Барри? -- вырвалось у него. -- Вы не представляете,
как это для меня важно...
   Месяца  через  полтора мистер  Майкл Робинсон попросил  Эндрю  остаться
после  уроков и сказал, что  он  созвонился с  Оттавой  и  еще кое  с  кем и
разрешение  получено. "Это  смешно,  но опять помогли бывшие  баскетболисты,
другие, правда, которые охраняют тюрьму в Кингстоне".
   Мистер  Робинсон давно  собирался  в  Кингстон навестить одноклассника,
ныне декана университета. А тут как раз такой случай. -- Подвезу, Эндрю!
   Высыпал  первый  снежок.  Все  вокруг  было  девственно  чистым,  кроме
скоростной  трассы, идущей  от  Детройта  до Монреаля.  Хайвей был черен  от
грязи, мазута, машины ползли, как на похоронах. День был солнечный, а фары у
всех машин горели. Похороны! Точно!
   Кингстон  --  бывшая  столица   Канады,   славна   своим  университетом
староанглийской  архитектуры  и  парком,  вымощенным  гранитными  плитами  с
искусной  резьбой;  прогулками  на пароходиках  вокруг  знаменитых канадских
Тысячи островов с  дощатыми дачками  и... кирпичным утесом-тюрьмой,  которая
несколько охлаждает туристские эмоции
   Эндрю обратил внимание  на мощные автомобили  вблизи  тюрьмы, в боковых
улочках;  за  рулем  полицейские  в  напряженных  позах,  казалось,  вот-вот
рванутся куда-то...
   -- Из тюрьмы часто бегут? -- спросил Андрейка.
   -- У меня нет  статистики, -- ответил  мистер Майкл Робинсон, высаживая
Андрейку  у  дверей  тюремного  управления.  Договорились  о часе встречи, и
мистер Майкл укатил.
   Как скрипят тюремные засовы! Как тяжелы железные  двери!  И чего ищут в
шоколаде и сигаретах, которые он принес Барри?
   Андрейка стоял,  переминаясь  с  ноги  на ногу,  у  стекла,  забранного
сеткой, и ждал, когда выведут его Барри.  Тот  вышел не скоро. В серой робе,
руки  заляпаны  какой-то  эмульсией.  Выбрит  клочьями.  В глазах  горестная
усмешка.
   --  Автомобильные  номера  делаем для  вас,  --  сказал  он  с улыбкой,
заметив, что Андрейка разглядывает его руки... Что ты, Эндрю? Огорчен этим?
   -- Барри!  -- вскричал Андрейка. -- Я люблю вас, Барри! Почему говорят,
вы сели из-за меня? А Кэрен... Почему нет Кэрен?.. -- Он всхлипнул, наморщив
веснушчатый нос.
   Барри  долго молчал.  Снял запотевшие очки  с  толстыми  линзами. Начал
разгибать  зачем-то  золоченую дужку.  Лицо его без  очков казалось необычно
беззащитным,  круглое,  прыщеватое  лицо  крестьянского  парня  (Барри  и  в
Голливуде играл крестьянских парней, славянских, канадских, скандинавских...
). Наконец он произнес едва слышно:
   -- Так Кэрен и сказала  мне, Эндрю: "Пойди и сядь вместо него!"...  Так
вот сказала и ... ушла.
   Андрейка покосился  на надзирателя, стоявшего  у стены и  тоже  понизил
голос:
   -- Значит, из-за меня?
   Барри криво, уголком рта, улыбнулся:
   -- Забудь об этом, Эндрю. Ты тут ни при чем. Толстяку  Джо они, правда,
не  хотели  верить, что  ты, мол, понятия  не  имел.  Пришлось "засветиться"
мне... Только не  считай меня святым, Эндрю! На меня бы вышли так или иначе:
груз был наполовину мой... Ты знаешь, сколько бы дали бедняге Джо за порошок
ценой в миллион долларов? Пришлось делить срок с ним... -- Он поднял лицо на
Эндрю и продолжал  тише: --  Кэрен? Кэрен узнала, что я вошел в долю  с  Мак
Кеем, вот и все... --  Вскричал вдруг  так, что надзиратель сделал шаг в его
сторону: -- Можно было терпеть этот вонючий отель для чего-то другого?
   Барри шагнул к двери, снова вернулся к решетке, разделявшей их:
   -- Эндрю,  я не бандит! Я хотел сыграть свои роли, всего только! Мечтал
поставить мюзикл. Без рока, но  и без опереточных слюней. Сделать ленту. Для
Кэрен.  Для себя,  да и для  тебя  тоже. В Голливуде мне сказали:  хочешь --
делай! Клади три миллиона долларов и кинозвезду, на которую пойдут все... Мы
обошлись бы без  Голливуда и даже без  трех миллионов,  не так ли? Но меньше
полутора миллионов -- что можно сделать?!  Я собирал деньги, как Гобсек... Я
хотел состояться, Эндрю, дорогой мой Эндрю. Как я хотел состояться!
   Андрейка  снова  всхлипнул,  морща нос и смахивая слезы. Когда он отнял
ладонь от лица, Барри уже не было...
   На обратном  пути снег закрутил сильнее. Какую-то машину развернуло,  в
нее  врезалась другая.  Желтые  и  красные  огни  полицейских  машин  мигали
тревожно. Подъехала "скорая помощь",  какую-то  девушку положили на носилки,
увезли...
   Тогда  лишь автомобильный поток  чуть тронулся. Андрейка в своей легкой
курточке  из пластика закоченел. Мистер  Майкл Робинсон услышал, как у Эндрю
стучат зубы. Включил отопление.
   Когда  Андрейка  отогрелся, щеки  порозовели  и  поведал про  встречу с
Барри, Майкл Робинсон сказал ему то, что собирался сказать давно:
   --  ... У тебя,  Эндрю, в жизни только  один выход  -- рвануться вперед
пушечным  ядром.  -- Разъяснил обстоятельно,  тем более  что  машина  больше
стояла в потоке, чем ехала: -- ...  Канадец-школьник, живущий в семье, может
преуспеть и  при  балле в семьдесят...  Не  в медицину, так  в инженерию  --
куда-либо попадет... Ты -- только при балле девяносто пять. Не менее! Только
в этом случае ты получишь стипендию, деньги на все время учебы. Это нелегко.
Большая  конкуренция. Но лишь в этом случае ты сможешь бросить все эти  "Мак
Дональдсы" и  прочие  забегаловки, где  ты после  школы  жаришь  эту вонючую
картошку.  Рванешься  ядром,  и лишь  тогда в  этом мире,  где хорошим тоном
считается ничего не замечать, тебя, возможно, заметят. Возможно...
   9. "BEING COOL!"
   Но  пока ничто не  предвещало  радужных перемен.  Все  зимние  каникулы
Андрейка проработал в "Мак Дональдсе" -- "самом лучшем ресторане", откуда он
в  свое время  удрал от конной полиции.  Утром  он надевал синюю робу. Синюю
пилотку,  черную  обувь, черные  носки.  Являлся на кухню,  вдыхая привычный
запах  свиной  тушенки, слабый, но хорошо ощутимый.  И становился  за плиту.
Здесь  было  его  рабочее  место.  Картошка  приходила  в пластиковых мешках
мороженая,  часто  с "глазками".  Мешки не  тяжелые,  по четыре  килограмма.
"Глазки"   выколупывать  некогда.  Канада  --  богатая  страна,  картошка  с
"глазком" --  в мусор... От электропечки лицо Андрейки становилось  красным,
воспаленным.
   Он  работал,  как  автомат. Один пластиковый мешок  на  четыре сетчатых
корзины. Туда же растопленный  свиной жир.  И -- на  нагретый железный стол.
Картошка готова, звенит будильник.  Теперь разбросать ее по кулькам -- и вся
игра.
   "Микояновские  котлеты" (так  он называл "хамбургеры")  делал не он, не
доверяли...
   Когда  посетители  редели  или  исчезали  вовсе,  Андрейка  придерживал
будильник  -- на  минуту-две, чтоб не вздумал подымать  панику... В  готовом
виде  "френч  фрайз" --  жареную картошку  разрешалось  сохранять  лишь пять
минут,    затем   --   в   мусорное    ведро.   Китаянка   --   кандидат   в
начальники-"менеджеры",  -- учила: "Better waste  than wait" .  Андрейка  не
спорил.  Три  замечания  китаянки, и ты  вылетишь с работы со  сверхзвуковой
скоростью.  К вечеру у  Андрейки болела  спина,  голова была  раскалена, как
плита. Сил хватало, и то не  всегда, лишь на томик Лермонтова: "... И дерзко
бросить им в лицо железный стих, Облитый горечью и злостью...  " На учебники
смотреть не мог. Даже к флейте прикасался не часто...
   Весна  началась  со  спортивных  состязаний.  Стадион  в школе --  хоть
международные  игры устраивай! Десятки  прожекторов освещали  голубым светом
девчушек, игравших в бейсбол. Андрейка заглянул  "на огонек". Дождило, но не
сильно. Толстушка в железном нагруднике и маске, отбивая мяч длинной палкой,
боялась его, поворачивалась боком. Один из мячей залетел за ограду. Андрейка
потянулся к нему. Не мяч -- сырой камень. Не дай Бог, попадет в голову...
   Биту взяла невзрачная, очень худая девчонка. Руки тонкие,  а лицо такое
бескровно-серое, которое редко встретишь  у канадских школяров... Где  он ее
видел?  Она кидалась на мяч с битой  в руках, как кидаются спасать человека.
Гибкая, верткая, как она изобретательно выжидает мяч, словно предвидя,  куда
его изо всех  сил швырнут... То присядет, то встанет, покачивая  биту... Она
отбивала самые страшные подачи.
   И однажды  мяч  рикошетом врезал  ей по ноге. Чуть выше колена выступил
круглый и черный кровоподтек. Он бы, Андрейка, по крайней мере, скривился от
боли.  А  у  девчушки даже  мускул  на лице не дрогнул. Не  принято,  видно,
показывать свою боль.
   Она неторопливо сняла железный нагрудник и перчатки, а затем отшвырнула
ненужную теперь биту куда дальше, чем полагалось, -- вот когда прорвалось ее
состояние!
   Андрейка подошел к ней, воскликнул простодушно:
   -- Ой, ты мне нравишься! -- И застеснялся, спрятался за чью-то спину. И
все  же  не  ушел, выждал,  когда  вокруг никого не было, познакомился.  Она
протянула худющие, в земле, пальцы:
   -- Нэнси!
   Андрейку как холодом пронизало:  "Нэнси, которую  бросили шести месяцев
отроду?"
   -- Нэнси! --  воскликнул  он,  когда  она пошла к  выходу. --  Увидимся
позже... Ладно?
   Андрейка  не выходил из библиотеки неделями. Иногда звонил Лизетт, чтоб
не обижалась, а как-то даже посидел с ней вечером в "Мак Дональдсе", хотя от
"Мак Дональдсов" ее мутило...
   Искал Нэнси. По всем классам. Как в воду канула...
   Однажды после  весенних  каникул  библиотекарь позвал  его к  телефону.
Лизетт спросила раздраженно:
   -- Тебе нужно, чтоб у тебя было "сто"?
   -- Что-то вроде этого.
   --  Ты же не "сквеар" . Ты -- мой  парень. Зачем тебе это... Слушай, ты
нашел другую...
   Андрейка, после долгого молчания, решился:
   -- Да, я нашел другую.
   В трубке прозвучало растерянное, горестное:
   -- Как это мне раньше не пришло в голову! -- И телефон: пи-пи-пи...
   "Все-таки  я жестокая сволочь, --  сказал себе Андрейка. -- "Сквеар"  с
Москвы-реки".
   На  другой день Лизетт заглянула в библиотеку. К "Андрэ" не подошла, но
уйти, видно, не было сил. Стояла, переминаясь с ноги на ногу, так долго, что
он, не подымавший головы от  учебников, увидел ее. Не увидеть, правда,  было
трудно: окно в полстены. Лизетт стоит как пришибленная, на глазах слезы.
   Сгреб книги в кучу, сдал и бросился к ней. Они обнялись.
   -- Андрэ,  сегодня  у меня  "парти"... Предки  укатили в Штаты.  На две
недели...   Что?  Там  не  будет  ненавистных  тебе  пижонов   с  бобрами  и
крокодильчиками. Там будут друзья Гила. И, значит, мои... Кто такой Гил? Там
ты познакомишься с ним.
   ...  Андрейка вошел  в кирпичный,  английского стиля,  дворец "предков"
Лизетт   и,   к   своему   удивлению,  увидел  несколько  рослых  "лбов"  из
"музыкального ящика", которые его били.
   Андрейка поднял руку, прося тишины. Не сразу, но все же успокоились.
   --   Я   хочу  сделать   официальное  заявление,  --  сказал  он  тоном
дипломатического  представителя:  -- Архипелаг Гулаг  придумал не я. Война в
Афганистане -- это тоже не я!
   Таким хохотом  взорвалась гостиная,  что даже огромный "маг",  надрывно
кричавший что-то, перестал быть слышен.
   Один из "лбов" подошел к Андрейке, похлопал по плечу, мол,  ты свой, не
сомневайся.
   Лизетт поколдовала  около  "мага".  Теперь  он  негромко исполнял "рок"
Пресли. Вкрадчивый и как бы изнемогающий от разлуки  баритон умолял "love...
love... love... "
   Затем вернулась к своему Андрэ, зашептала на ухо:
   -- Вот Мишель, моя лучшая подруга. Видишь, у окна...
   У бокового окна стояла невысокая пухленькая девчонка  в джинсах. Голова
-- разлохмаченный перманент. Длинная челка доходит  до переносицы.  Глаз  не
видно. "Собачья прическа", -- подумал Андрейка. На ноге у  Мишель  "бондана"
--  платок. Не  обычный платок.  А  пестрый,  мексиканский, свернутый поуже.
Мексиканскую "бондану" на  голове -- видел,  на руке  -- видел. На  ноге  --
никогда.
   -- Мишель гордая, поэтому у нее "бондана" на ноге, -- пояснила Лизетт.
   -- У вас своя система ношения орденов? -- весело спросил Андрейка.
   -- Тут нет ничего веселого! -- возразила Лизетт.
   Мишель  стояла  молча,  чуть  разведя  руки,  ладонями  вперед.  Словно
говорила: "Ну, что я могу поделать".
   И трех минут не прошло, как Лизетт  поведала Андрейке всю историю своей
лучшей подруги, которую мать выгнала из дому...
   "Чего она  от  меня хочет, и  зачем  мне  все это  знать?" --  тоскливо
подумал Андрейка, но объяснение не заставило себя ждать:
   --  Теперь  ты  видишь,  детей  в  Канаде бросают  и  шестимесячными  и
десятилетними,  а   китайцы  швыряют  даже  грудных  на  помойку.  Так  что,
пожалуйста, не считай  себя выдающимся исключением. Бросили в  пятнадцать...
Подумаешь! В Канаде бегут все, кому не лень. Не будь зазнайкой!
   Андрейка не возражал,  он искал  глазами Нэнси. "У  нее,  конечно,  нет
времени ходить на парти".
   Худенькая Нэнси  появилась часа через  два. У нее сидел на боку,  почти
под  мышкой, годовалый ребенок.  Ее  тут  же обступили  и  белые,  и цветные
подружки. Каждой хотелось погладить ребенка, потискать его.
   У  Андрейки  сердце  упало:  "Замужем?.."  К  ним  подплыла,  покачивая
бедрами, Мишель, сказала, обращаясь не то к Лизетт, не то к Эндрю:
   -- Слушайте, когда же мы будем иметь своих детей?
   И  отошла  потискать  ребенка  Нэнси.  Лизетт  взглянула  на  пунцового
Андрейку.
   --  Почему  ты  стал  таким  красным? Нэнси  никто  никогда  не  любил.
Естественно,  ей  захотелось бэби,  которого она бы  любила...  Не стой  как
столб, принеси воды!
   Андрейка не шевельнулся. "Вот как! Без отца... "
   Андрейка  начал свою  канадскую  жизнь  в "музыкальном  ящике", и знал:
такие истории кончаются плохо. Расскажи ему об этом в Москве, он бы  никогда
не  поверил, что целые  поколения молодых, -- и где? в свободном мире! -- не
могут  вырваться из  этого  губительного  круга,  "живут  на улице",  хотя у
каждого есть какая-нибудь нора.
   Он шагнул  к Нэнси, протягивая руки к младенцу,  но Лизетт схватила его
за локоть.
   -- Пришел Гил!
   -- Гил? А, футболист...
   -- Он не футболист, он лучший нападающий в баскетболе. Когда он играет,
вся школа валом  валит на  стадион... И белые,  и  цветные, и  черные! --  И
выпалила, словно в  воду бросилась: -- До тебя он был мой парень. Из-за него
я поругалась с моими предками. Ушла из частной школы.
   Гил  издали  улыбнулся  Лизетт.  Он  был  высок  и красив,  ее  смуглый
португалец.  Голубые глаза,  белые  кудри и длинные, как  у  танцора,  ноги.
Викинг, а не португалец...
   -- Чем он не угодил твоим родителям?
   --  Он  с улиц Дандас и  Спедайна. Торгует  на рынке  рыбой,  не своей,
конечно... Он  ничего не знает, кроме  "поп-звезд", о  которых кричат афиши.
"Рыбы меня не  спрашивают, почему я  третий год торчу в девятом  классе", --
говорит он. Ему никто не помогает, а он готов каждому...
   -- О,  в  это я верю --  воскликнул Андрейка, вспомнив, что  и Гил  был
среди черных, которые приходили к школе бить его насмерть...
   -- Ты  не  думай, что он пустой, -- шепнула Лизетт, стараясь спрятаться
за  Андрэ.  --  Он  пылок,  полон  страстей,  и   он  гордый...  Никогда  не
притворяется. Что думает, то и говорит. Он не такой, как канадцы. Это меня к
нему  и  привлекло... Канадцы? Холодные и расчетливые, как немцы. Хуже!  Как
мои предки!
   -- Господи, а что  тебе сделали твои предки? Они  готовы разбиться ради
тебя в лепешку. Оба!
   --  О  чем  ты  говоришь?  Отец  считает  меня  никчемной,  а  мать  --
гениальной: кто еще из моих  подруг играет в шахматы почти как гроссмейстер?
Ее Лизетт! Ты даже понять не можешь, как я тебе завидую!
   -- Чему?
   Ответ  явился тут же.  Зазвонил телефон. Из  Штатов. Лизетт приказывали
прекратить парти! Уже одиннадцать ночи.
   -- Нет,  мама!  -- крикнула  Лизетт  в трубку. -- В доме  собрались мои
друзья... Никто ничего не разобьет... -- И повесила трубку рывком.
   --  Вот  так,  -- огорченно  сказала она,  подойдя к  Андрэ,  багровая,
яростная. -- Они не  хотят замечать,  что дочь выросла.  Я для  них  все еще
восьмилетняя, с бантиками на туфельках. Если  б я могла родить бэби, и сразу
троих, я бы им это устроила.
   Чуть успокоившись, обняла  Андрэ за талию,  продолжала вполголоса все о
том же:
   -- Что меня поражает в "предках", так это непоследовательность на грани
кошмара...  В  13--  14  лет  мы  все  идиоты, Эндрю! Дайте  человеку побыть
четырнадцатилетним идиотом -- это  не так долго!  Нет, Лизетт должна быть не
такая,  а должна быть  сякая...  Так  не  надо  иметь  детей. Пусть покупают
заводных кукол!
   Я хотела быть с  Гилом, разве не имела права  на это?! Признаться, раза
два  он  меня  стукнул!..  Пожалуйста,  не смотри  на  него,  Андрэ.  Я тебе
рассказываю, как было. Ты мой парень, ты должен все знать.
   Гил стал пробиваться  к  ним  сквозь толчею