еться пристальнее. Внизу  мерз  кто-то, у
поручней. Смотрел на прожектора, попыхивая цигаркой.
   -- Что тут? -- заинтересованно спросил я.
   -- А... девятка, малый, девятка... Кака "девятка"? Поработаешь полгода,
жена   на    развод   подаст...   --   Помолчал,   почмокал   цигаркой.   --
Железногорск-город,  слыхал? На карте  нет,  а весь Енисей  знает.  Говорят,
поболе самого Красноярска. И в магазинах все есть. Ей-бо, не вру!..  Раньше,
слыхал, тут зэки доживали.  Кого по приговору в расход. А кого,  может,  без
приговора... Смертники. Охрана,  значит,  менялась каждые пять  минут, ну, а
они...  потом,  не думай, лечили.  По науке...  Из нашей деревни тут  парень
служил  на  действительной,  ныне  тоже  лечится...  Бандит-от,  который  по
приговору, он согласие давал в шахте работать, протянуть еще сколько-то... А
солдата  нешто  спрашивают... Нет,  теперь  тут  вольные.  Бо-ольшие  деньги
платят. Вольному воля...
   Прожектора еще долго маячили за кормой желтым пятном.
   "Господи, Боже  мой!  -- повторял я в отчаянии. -- Господи, Боже мой!..
Мало  в  России, что ли, открыто  существующего.  Оказывается,  есть  еще  и
такое... несуществующее...
   -- Продрог, малый? -- участливо спросили из темени. -- Зубы стучат-от.
   Я побрел наверх. Владимир Питиримович,  которого сменил у руля капитан,
теперь был возле локатора. Он стоял,  пригнувшись к нему,  и час, и  два,  и
три, и вдруг сказал:
   -- У меня почему-то устали ноги...
   А  еще через час  он выскочил из рубки, обежал вокруг,  топая ногами по
железу, потер,  вернувшись, сомлевшую поясницу, присел, размахивая руками. И
сызнова встал к локатору, который он называл "кино".
   "Кино" было в голове Владимира Питиримовича. Он  вел по памяти. Локатор
лишь обозначал береговую кромку. А Владимир Питиримович как бы  воочию видел
это место при дневном свете, со всеми подводными камнями и водокрутами...
   -- П-пять градусов влево!
   Капитан просипел:
   -- Питиримыч, больше не могу!
   Владимир  Питиримович метнулся к  штурвалу;  капитан кулем опустился на
табуретку у стены.
   Неслышно  появилась  в  рубке тоненькая, стремительная Нина.  Поставила
возле  штурмана чашку черного кофе; помедлив, возле капитана: не попросит ли
и он кофе? -- исчезла в ночи.
   Снизу, из пассажирских кают, доносились брань, шум, а откуда-то с кормы
-- звуки гитары. Последняя ночь перед Красноярском...
   Тускло  светила  картушка   компаса.  Чуть  покачивался  взад-вперед  у
штурвала Владимир  Питиримович.  Я видел,  как  чувствовал  он  корабль,  --
неотрывно,   каждую  секунду.  Ступнями,  плечами,  пальцами,  лежавшими  на
электроштурвале, -- и подумал, что  такой рейс не  менее труден, чем дальний
полет, в грозу, в туманах... Казалось, Владимир Питиримович  в свои двадцать
пять лет плавал по Енисею не четыре года, а все сорок...
   "Прошел ты свой Казачинский порог, прошел..."
   ...В Красноярске мне достался авиабилет в Москву лишь на вечерний рейс,
и, пристроив в аэропорту вещи, я вернулся на пароход, с которым меня столько
связывало... Вахтенный матрос улыбнулся мне, как старому знакомому.
   Едва  сойдя с трапа, я услышал заикающийся тенорок, который различил бы
в любом гомоне.
   --  ...Е-если  так,  уб-бирайся!..  -- затем  добавил  словцо,  которым
подвыпившие матросы, случается, крестят своих неверных возлюбленных.
   Однако  Владимир  Питиримович  был трезв,  как  стеклышко.  Его  зоркие
голубые  глаза  побелели  от гнева  и  стали  словно  бы блеклыми,  слепыми;
казалось, на  них бельма. Он умолк, заметив меня; прошло еще немало времени,
пока мы разговорились.
   -- ...Хочет сойти на берег, -- с возмущением объяснил он. --  Да  жена!
Пробыть рейс в городе... Двенадцать дней! Ага!.. В прошлом году полнавигации
не плавала, болела, то, се...  И теперь начинается. -- Он замолк, наморщил и
нос, и  лоб,  как  всегда, когда мучительно  думал. Но,  похоже,  ничего  не
придумал:  -- Вышла  за моряка,  так  неси свой крест!..  Я  же иду в каждый
рейс!..  И ведь  в  каждом рейсе  такая  карусель.  Измотаешься,  как  черт.
Одичаешь...
   К  самому утру штурман  и  в самом деле едва держался  на  ногах.  И...
светился гордостью. Еще бы! Электрохода в Красноярске не ждали. Даже причала
не очистили  от случайных судов.  Туман  непроглядный.  Он пришел  минута  в
минуту. Тюремная машина, правда, была на месте. На всякий случай. Санитарную
пришлось ждать...
   Владимир Питиримович  руководил  выгрузкой,  даже слов  не  произносил,
достаточно было жеста...
   А  ее рейс? Отсырелые  счета кастелянши,  мятые простыни, учет, все  ли
пассажиры заплатили по рублю за постель или опять надо  добавлять свои... Да
вот, аптечкой ведает...
   И  я снова увидел, как наяву, ночь без  звезд.  Туман. И темный  силуэт
штурмана, который слился с судном. Ощущал его, как свое тело.
   И  так же, как судно,  видел он, ощущал,  в кромешной тьме, по  памяти,
Енисей.  Чутко,  со   всеми   его   опасными  отмелями,   острыми   камнями,
водоворотами...
   Что ж это?.. Душевная слепота? Домострой? Мужской эгоизм?..
   Любовь,  как стальной буксирный трос, в  момент натяжения оборвись хоть
одна нитка и...
   Мое   молчание  насторожило  Владимира   Питиримовича,  и  он  вскричал
мальчишеским фальцетом:
   --  Вы думаете, отпустить  боюсь?!  Держу у  ноги,  как  лайку?  Ага?..
Оздоровиться ей надо, пока не поздно! Второй год плаваем -- ребятенка нет!..
Засохнет она -- в обнимку со своими Цезарями Кай... как их там?!.
   Помолчав  и  наморщив  лоб,  он  понесся  вдруг, точно  его  подхватило
енисейскими водокрутами:
   --  На  танцульки ей захотелось!  С мальчиками! Ага? Отец жену на плоты
брал,  месяцами  плавал,  и  ничего... --  Он  шумел  долго,  глядя на  меня
округленными глазами, мол, ну, ревнивый я, как дьявол ревнивый, ну и что?!
   Если бы он  не был  так многословен, пожалуй,  я  бы ему  поверил. А он
бурлил и бурлил...
   Минут через  пятнадцать стремительно вошла Нина  и  сказала, что,  вот,
подготовила документы,  может прочитать. Дает на  это час,  потом поедет,  с
попутной, белье повезут... Круто повернувшись, пропала. Застучали по сходням
ее каблучки.
   Владимир Питиримович поглядел  на листочки обреченно. Протянул  их мне.
Это были письма во все инстанции, на все имена, известные и неизвестные. Как
сигнал о помоши. Всем! Всем! Всем!..
   "О  подрыве законности  руководящими  инстанциями...", "...О преступном
заражении вод...", "О незаконном преследовании отбывших наказание..."
   Обстоятельно написано. С историческими параллелями...
   Владимир Питиримович сказал тихо, с отчаянием  и просительными нотками.
Мол, вам теперь все открылось до донышка. Помогите!..
   А потом вдруг вот что. Кратко и четко. Куда его многословие делось?!
   -- Пошлем свой вопль. А затем? Как  отец -- в бега?.. Там  уже места не
осталось,  на Подкаменной Тунгуске. Да  и куда  убежишь  от  вертолетов?  От
парашютных войск?.. Не тот век...
   Быстро поднял глаза на меня, острые, пронзительные:
   -- Вы думаете, я боюсь?  Видел бы пользу, ну, хоть на грош,  костьми бы
лег... Ага?.. Лег.  Однако инженер  Войенков  протестовал.  И  что? Слесарит
где-то  в артели.  Раны зализывает.  Мишка с  буксира  добивался  правды  --
спился.  Левка  Горнштейн три  года ходил,  подстроили,  за решеты убрали...
Ленин  писал,  знаете?  "Жить  в  обществе  и  быть  свободным  от  общества
нельзя..." -- Воскликнул с  горечью:  -- Правильно  писал  Ленин!..  Живешь,
завернутый "стерлядкой". Пальцем  шевельнуть не можешь... Будешь  горланить,
положат на ветерок, привяжут к мачте. И вся недолга!.. Мишку жалко. До слез.
Вместе  учились.  Теперь  хоть  взяли  на  плоты:  туда всех берут...  Могли
"Метеором" лететь, а мы... всю дорогу горим! Всю дорогу!..
   Он положил на ладонь бумаги.
   -- Ведь это все равно,  что писать в Усть-Пит. К душегубам...  Ага?.. А
она  ехать  туда собралась. Сама...  Все  равно, как в  Усть-Пит!  Ага?..  В
Усть-Пит!..
   ...Я смотрел  на стремительные, с  водокрутами, темные воды Енисея и  с
горечью  думал о том, что у каждого из нас есть  свой  Казачинский порог. Мы
убеждены, что прошли его. Давно прошли.
   А он впереди...