удивляется. -- На  ночь глядя... Не опасаешься?" -- "Чего мне опасаться,  --
отвечаю. Я заговоренный. Меня пуля не берет". Старик хмыкнул...
   Утром собираемся уходить.  Старик в проводниках. Ружье  на лавке. Когда
старик отвлекся, мой приятель из ружья  патроны вынул --  и снова  ружье  на
лавку...
   Идем. Рюкзаки тяжеленные, с образцами пород, мы и не чувствуем...
   Старик  вывел  нас на  тропу, простился.  Мы  денег ему  дали,  спирту.
Бредем. И вдруг видим,  кусты впереди шевельнулись, и -- хлопок. Осечка... Я
иду  дальше.  Как ни в чем  не  бывало.  Кричу  своим  ангельским  голоском:
"Старый! Я ж тебе сказал, меня пуля не берет. Иль забыл?!" Тут уж его голова
над кустами появилась, снова хлопок. Осечка...
   Я посошок наизготовку и -- кустам:
   -- Я ж тебя предупреждал, гостеприимный! Не трать пули!..
   Он поднялся во весь рост. На лице ужас. И -- в упор. Хлопок...
   Ох, и били мы его... На  прощание  бороду пнем защемили и оставили так,
на карачках. Для перевоспитания...  И что думаете?  Выжил. В этом  году идем
мимо, поинтересовались.  "А, говорят,  это  которого в  прошлом году медведь
задрал?.. Живой, только тронулся малость..."
   Долго  стоял хохот,  гулкий, деревянный, будто мы все сбились  в бочке,
покатившейся под откос...
   Когда  утихло,  откуда-то сбоку  донесся  пьяный  шум,  матерщина.  Там
по-прежнему  играли  в  карты,  шлепая  ими по доскам. Одного из  игравших я
узнал. Это был тот самый парень, которого не  прописали в его родном доме, и
он  ехал "куда-никуда..." Он был  гол  до  пояса, татуирован  синей и черной
тушью. С одной стороны его впалой, ребра торчат, груди синел профиль Ленина.
С  другой --  наколот  черной тушью профиль  Сталина. А  под  искусными чуть
размытыми профилями -- надпись славянской вязью: "Пусть арфа сломана, аккорд
еще звучит..."
   Он  поднял  стриженую голову, поискал кого-то мутными  глазами. И вдруг
закричал остервенело, жилы на его шее напряглись:
   -- Алле! Усть-Пит!..  -- Он привстал. --  Я  тебя! Тебя! -- Он  показал
раздробленным пальцем на солдата, который служил в лагерной охране.  -- Тебе
говорю!
   Солдат оглянулся тревожно:
   -- Я не из Усть-Пита!
   -- Он не  из Усть-Пита,  слыхали?!  --  И  заколыхался от злого пьяного
хохота: -- Иди, сбросимся в картишки!
   -- Не на что! -- солдат поспешно натягивал  сапог. -- Добра что у меня,
что у тебя...
   --  Прикидывайся!..  Весь мир наш!.. Вот, сыграем на этого, с прожидью!
-- И он показал пальцем на меня.
   Седой  геолог  встал,  проревел  своим  таежным  голоском,   что  ежели
вольноотпущенники орелика не уймут...
   Подействовало,  вроде. Заиграли  в картишки друг  с  другом, поглядывая
недобро то на солдата, то на меня.
   Я стал задыхаться  от вони портянок, сивухи, раздавленной  селедки. Как
же раньше не чувствовал?..
   Но...  сейчас  уйти?! Я  присел на  полку, искоса  поглядывая на вторую
группку стриженых картежников, которых поначалу принял  за солдат...  Играли
свирепо.  Дудинский,  с  наколками, парень  проигрался  в  пух,  отдал  свою
нейлоновую  рубашку,  ботинки,  брюки;  раскачивался на  скамейке,  в  одних
трусах, обхватив руками голые колени.
   Седой геолог стремительно поднялся с пола, плюхнулся рядом со мной.
   -- Быстренько отсюда! -- шепнул он. -- Вас проиграли в карты!
   -- Что-о?!
   -- Идемте-идемте!.. Я эту публику знаю... Перепились. Играть не на что,
--  объяснил  он,  когда  мы вышли  на  палубу. --  "Порешишь  жида, сказали
этому... горемыке,  -- отыгрался..."  Запритесь  в своей каюте. Или  лучше у
меня. Но вначале сообщите капитану...
   ...В рубке, застекленной  и просторной, вольница. Рулевой бос.  Ботинки
рядом.  Сидит на высоком табурете, у электроштурвала, обмотанного лентой  из
пластика. Штурвал от матросских ладоней блестит. За электрическим -- большой
штурвал, ручной. Босые ноги рулевого -- на нем.
   -- Где Владимир Питиримович? -- спросил я почему-то шепотом. Тот кивнул
в сторону. Владимир Питиримович, у поручней, рассматривал в огромный бинокль
берег. Рулевой позвал штурмана.
   Я  оглядел отполированную,  неправдоподобной белизны  рубку, сверкающие
никелем   тумблеры  дистанционного  управления,   гирокомпасы,   зачехленный
локатор, рацию, радиотелефон прямой связи  с Красноярском -- корабельный быт
XX  столетия,  и все происшедшее  внизу показалось  мне ирреальным. Дичайшим
сном.
   Владимир Питиримович, войдя в рубку, взглянул на меня озабоченно.
   -- Что-нибудь случилось?
   Я открыл рот  и... попросил разрешения постоять за штурвалом.  "Хотя бы
минуту-две", -- добавил я смятенно.
   Недавно, правда,  мне  позволили  "подержаться за колесо" в  Баренцевом
море, на пропахшем  треской мотоботе.  Часа три  я  вращал синими от  холода
руками руль,  пока подвыпившая команда жарила в кубрике грибы, радуясь тому,
что нашелся идиот, который добровольно мокнет наверху.
   --  В  Баренцевом  море  что  вдоль,  что  поперек...  -- саркастически
отозвался  Владимир  Питиримович о  моем опыте,  оглядев  меня испытующе  и,
по-моему,  даже потянув  носом воздух: не  надрался ли писатель?.. Добавил с
тем  уничижением,  которое, как известно, паче гордости: -- Мы не моряки, мы
рекаки...
   Но постоять у штурвала разрешил.
   Подождали, где Енисей разлился особенно широко и  походил на пруд и где
безопасно было поэтому подпустить -- на несколько минут -- к штурвалу даже и
обезьяну. Я коснулся электроштурвала,  как  священного сосуда.  И так  стоял
минуту, не  более,  ощущая холодок пластика  и не стронув руль  ни на волос.
Просто полежали руки на рулевом колесе недвижимо -- Владимир Питиримович, не
отрывая взгляда от фарватера, вдруг резко шагнул к штурвалу и встал за него.
   В рубку влетела, распахнув дверь настежь, Нина в переднике. На ее белых
волосах встряхивались жестяные бигуди.  Не успела даже прикрыть их. Платочек
на плечах. В смоляных выпуклых, как у  галчонка, глазах, -- тревога. Увидела
Владимира Питиримовича.
   -- Ты!? Я подумала -- что стряслось!.. Корма виляет, как овечий хвост.
   -- Водокруты...  --  выдохнул  Владимир Питиримович. -- Побросало... --
Покосившись смущенно  в мою сторону и передав  штурвал  рулевому, он положил
руку на ее плечо, острое, худенькое, как у подростка.
   -- Тайга горит,  чувствуешь?  -- спросил он вдруг всполошенно,  похоже,
вспомнив о моем присутствии. -- Где-то за Туруханском. В наших краях.
   -- Горит,  -- не сказала,  шепнула она, вся подавшись вперед и прижимая
щеку к его руке.
   -- Теперь до дождей, -- с тоской вырвалось у него. -- Пока не зальет...
   -- Потушат! -- заметил я бодро.
   Владимир  Питиримович взглянул на меня, как на несмышленыша.  Объяснил,
погасив досаду (даже такого не знает человек!):
   -- Не тушат тайгу! Если лес в ближайшие годы не сводят, не предназначен
к вырубке --  не тушат. Не расчет, говорят. --  И вполголоса, с  откровенным
отчаянием: -- Горим... Всю дорогу горим...
   В рубку постучали. Я невольно попятился от дверей... Протолкались, один
за другим, бородачи с  котомками и пилами  за плечами. Пошарили глазами, кто
постарше, и -- ко мне:
   -- Высади нас у Чуломи. Дадим спирту, однако...
   Владимир   Питиримович  быстро  взглянул  на  иронически  усмехнувшуюся
девушку, затем -- очень строго -- на бородачей, сказал непререкаемо:
   -- Чтоб никакого спирту!
   -- Лады! Лады!  -- закивали бородачи; однако, отлучившись  на  минуту и
толкнув дверь своей каюты, Владимир Питиримович опрокинул поставленную с той
стороны бутылку,  заткнутую  тряпицей. Когда он вернулся, у  него, казалось,
даже уши покраснели.
   --  Хочешь  людям  добра,  а  они  тебя  под  монастырь,  --  удрученно
пожаловался он уже знакомой  мне девушке, когда  та  вошла в рубку  с чашкой
черного кофе и спросила,  как бы вскользь,  почему в  каюте штурмана  дивный
аромат...
   В  ответ  ни  слова  не  молвила, только взглянула на него  быстро и --
усмехнулась. Колко, иронично.
   И  движения  ее,   и  взгляды,   и  усмешка  действовали  на  Владимира
Питиримовича  немедля. Он поклялся, после истории со  спиртом, что больше не
станет  задерживать  электроход  по просьбе встречных-поперечных. Расписание
есть расписание. Закон!
   Но на другое утро  остановил, -- даже не у дебаркадера. Я, естественно,
был уже у него, на мостике.
   Электроход  бросил  якорь напротив  потемнелых, забитых досками  домов:
учительница попросила. Ветхая, старая, как сама деревня.
   Когда  она,  поднявшись   в  рубку,  назвала  свою   деревню,  Владимир
Питиримович  покраснел, сбычился,  готовясь  отказать,  но Нина взглянула на
него  искоса,  смолистые  глаза  ее   расширились  в  недоумении.   Владимир
Питиримович  набрал в свою широкую грудь воздуха, словно собираясь нырнуть в
ледяной Енисей, и -- кивнул: мол, высажу, где надо. Ага?.. О чем разговор...
   -- Что ей тут? Кого учить? -- спросил он самого себя, провожая взглядом
шлюпку, на которой матросы везли учительницу.
   В  самом деле, избы в  деревне без  крыш, стропила  торчат  почернелыми
ребрами. Дров на берегу нет. Нет дров -- нет людей...
   Да  и  лодок  одна-две.  Облезлые,  брошенные. В  стороне  поблескивает
одиноко лодчонка  из дюраля. "Дюралька"  с подвесным мотором.  Будто  кто-то
заехал случайно. На кладбище...
   Якорная  цепь  отгрохотала,  и  стало  слышно,  как  звенят  комары все
сильнее. Словно берега стонут.  Две  коровы, измученные  комарами, забрели в
воду по  шею. Неподалеку от  них семенил старик в черном накомарнике.  Махал
шлюпке рукой.
   -- А,  да это, видать, Репшасы, пенсионеры... --  объяснил  он  мне. --
Дети  на войне погибли. Ага? Или  еще где, -- добавил  он неохотно,  заметив
усмешку  девушки в переднике. -- Дом порушен. Некуда возвращаться... Куда на
каргу?! -- вскинулся он, хватаясь за бинокль.
   Поздно. Два взмаха весел -- и лодка ткнулась в отмель. Застряла.
   Берега в каменьях, в карге, как говорят на Енисее. Как ей не быть, этой
карге!.. Ледоход  на Енисее, как тяжелые роды. Наверху двинулось, затрещало.
А внизу  еще  стоит  мертво. И  верхний  лед, забив Енисей,  уходит на  дно.
Пробивается, под ледяными полями, к морю; волочит, выталкивает со дна камни,
обкладывает  ими  берега; срезает, вновь громоздит,  наращивает мели. Каждый
год Енисей что-нибудь да припасет...
   --  Карга!..  --  повторил  Владимир  Питиримович  сурово,  глядя,  как
матросы,  вылезя  из  лодки, сталкивают  ее на  глубокую  воду. И неожиданно
добавил с  мальчишеской гордостью: -- На  Волге такого нет!..  Ага, Нинок?..
Что тебе? Ключ от аптечки?..
   Владимир Питиримович наморщил  свой приплюснутый, как от удара, нос. Он
всегда морщил его,  радуясь. А вот уж сиял празднично, будто дорогой подарок
мне вручал...
   --  Знаменитая  Курейка!  -- И,  показав на низкий берег,  протянул мне
артиллерийский  бинокль.  --  Там  памятник  самому.  Иосифу   Виссарьонычу,
курейскому  ссыльному...  Точнее, постамент остался... --  Нащупал в кармане
связку  ключей,  дал  Нине, не глядя,  и принялся  рассказывать, как  топили
высоченный, как маяк, памятник Сталину  из белого гранита... -- Ох, и мороки
было! Прорубь пробили: указание  из центра -- захоронить  в срочном порядке.
Опускали  в  прорубь  ночью, словно,  как развиднеется,  уже поздно будет...
Опустили, а  он торчит  оттуда  по  грудь.  Со  своей геройской  звездой.  И
маршальской...  Сунули,  значит, на мелком  месте. И ни  туда --  ни сюда...
Секретарь туруханский чуть не рехнулся. "Вы что, меня утопить хотите? Вместе
с  ним?.."  Матерится. У  речников  карту  глубин  запросили.  Новую прорубь
разворотили -- такую, ровно все топиться собрались. Или на новое крещение...
   Мимо  проплыл мысок,  на котором сверкал огромными зеркальными стеклами
дом не дом, колпак не колпак. Построечка. Не для  сибирских ветров. В Гори я
такой колпак  видел. Он  там прикрывает сверху мемориальную хату Джугашвили,
работающую по сей день.
   Медленно уходит назад обломок постамента. Лишь  гранитные  зазубрины --
там, где высился единовластный хозяин Енисея...
   Ни единой души там. Мертво.
   Снова появилась  Нина.  Руки в крови. Отдала  ключи, сказала: картежник
кровью харкал. Обошлось, вроде.
   Владимир  Питиримович, не ответив,  протянул  бинокль  и ей. Показал за
корму.
   -- Курейка! Памятник самому...
   --  Во-он ему  памятники! --  жестко  возразила  Нина, кивнув в сторону
покинутых  сел,  где, как покосившиеся кресты, торчали заросшие стропила. На
тысячу верст  тянулись  они  вдоль  Енисея, брошенные, развеянные  непогодой
селения... -- Ты рассказал бы человеку. Подробно. Он бы записал...
   Владимир Питиримович посмотрел на нее недовольно, промолчал.
   Она  взглянула  на  меня  и  -- жестом  пригласила выйти  из  рубки.  К
поручням.
   Обвела  рукой  берег,  на  котором все выше и  выше  подымались  к  югу
скрюченные полярные березы.
   -- Здесь  сплошь ссылка. Деревни литовские, немцев Поволжья, эстонцы...
Интернационал.  Вот куда  его прибило.  Пристани  Соленый,  Потаскуй...  Еще
Кривляк  --  особый  надзор.  А  вон там,  в девяти километрах от берега  --
Сиблон,  пострашнее  Освенцима.  Убивали  морозом,  заливали  ледяной  водой
связанных. "Крытка"  -- особый режим. Для  бегунов. Стены,  пол, потолок  --
непросыхающий бетон. Отопление горячим паром. Год-полтора  --  и туберкулез.
Смертники... И так всю дорогу, как говорит Владимир Питиримович. От  Дудинки
до Игарки заколочены... --  Она стала загибать пальцы. -- Хантайка, Плахино.
А  после Игарки --  не перечтешь!..  В Шайтинской царил предколхоза Давыдов.
Кричал, что он тот самый Давыдов, который у Шолохова. Потому и сослали, чтоб
не маячил, не портил картины... Там были ссыльные немцы Поволжья. Давыдов не
расставался с  наганом. Пил зверски, продавал рыбу на  проходящие суда. Весь
улов. Выручку  --  себе...  Все  ему  прощали.  Освободили  досрочно  --  за
свирепость: беглецов сам настигал,  руку приносил -- в  доказательство... Ну
да, отрубал  и приносил, как раньше татаро-монголы -- головы  врагов к седлу
приторачивали...  Всех держал  в ужасе. Пока не собрал деревню,  не объявил,
что ее отныне называть Давыдовкой, в честь него, бессменного председателя...
Только тогда и сгорел...  Ишь  чего захотел, возле  памятника-то... Кержаки,
крепкий народ, и те прятались... До пятидесятого года об одном селении никто
не знал. Только в пятидесятом заметили с самолета...
   Снова проплыли деревни. Крыши обвалились. Дров на берегу нет...
   -- ...Остяцкая, Савина...  -- Пальцев на руках Нине не  хватило,  и она
как-то  беспомощно  прижала  ладони к  своему  телу, дрожа  от  озноба  и не
двигаясь с места.
   Я стал снимать пиджак, чтобы накинуть на нее. Она тут же ушла. Владимир
Питиримович -- за ней. Когда  за ним захлопнулась дверь, я спросил рулевого,
молчаливого паренька с бурятскими скулами:
   -- Кто она?
   Тот не ответил,  пожав  плечами. Мол, как это  я сам не  понял. Наконец
удостоил недогадливого:
   -- Его баба, однако.
   -- Девочку с собой возит?!
   -- Ну!.. Взял девочкой -- осталась девочкой. Ключицы, вишь, наружу.
   -- Так жена это?
   -- Ну! Маленькая собачка до старости щенок.
   Позднее, сменившись с вахты и пригласив меня в кубрик, поведал о том, о
чем знала вся команда.  Он  рассказывал,  а  другой  паренек,  в  матросской
форменке на голом теле, кивал: мол, все, как есть...
   -- Городская она. Волжанка. Астраханская.  Отец из инженеров. Механиком
плавал. Тогда по Волге. Ныне в загранку ушел. "Прибарахляться", -- сказал со
своей  усмешечкой...  --  А сама из ученых.  Историю постигла, как  Владимир
Питиримович Енисей. Все подводные течения,  камни. Труд написала -- по своей
учебе. Про Брутто-Цезарей. Востра, однако!..
   Задымил своей остяцкой трубкой, рассказал, что у Владимира Питиримовича
отец из  кержаков. Питирим-от... А  мать -- Аглая.  Раскольники они. Бегуны.
Живут  на притоке Подкаменной Тунгуски. Бегун от бегуна километрах в  ста, а
то и  более...  А все друг  про друга  знают.  У кого сын родился, у кого --
дочь. Когда время  оженить, садятся мать с сыном в долбенку. Плывут смотреть
невесту.
   Когда матрос вспомнил, как Владимир Питиримович явился к отцу, в голосе
его звучали удивление и гордость:
   -- Причалили  мы на "дюральке". Владимир Питиримович. И нас  несколько.
Друзьяки... Хата выскоблена, по стенам фото на картонках, с надписями. Еще с
первой  войны.  Или какой? -- засомневался  он, и я впервые  подумал, что не
только  первая,  но и последняя война  далека от них  так же, как пунические
войны, и они  свободны от нашего  опыта.  Все  начинают сначала... А  мы все
задаем и задаем свои  дурацкие вопросы:  "...Доколе коршуну  кружить, доколе
матери тужить?.."
   -- Да-да, слушаю, слушаю, -- встрепенулся я.
   --  ...Сам  Питирим  стар,  однако.  Ветром  шатает.  Вышел навстречь в
сатиновой рубашке. Босой. Рад... Сын пригласил его  на свадьбу. Тот ни слова
в  ответ. Только глазом как  зыркнет... Показывает тогда  отцу  фотокарточку
невестину. И тоже  молча... Сразу  ж видать -- городская.  Щек нет,  кожа --
комар насквозь прокусит.  Глаз вострый, птичий.  И родителей ее  показывает.
Смело! Смело!.. Кержаку городская  родня страшней  сырого  пороху... Питирим
спросил  про  невестино имя и ногтем  по столу  как пристукнет.  "Нелли,  --
говорит, --  только  собак зовут..." Владимир Питиримович,  вижу, стал снега
белее. Постоял молча напротив отца,  поклонился  ему. Извините, говорит, что
не так. И -- из дому прочь. Навсегда... Нелли, правда, теперь Ниной зовет...
   До Туруханска тайга мертва. Плывут-плывут деревни-погосты.
   Владимир  Питиримович сказал  каким-то напряженным, озабоченным  тоном,
что до Красноярска осталось всего -- ничего.  Трое суток. И замолчал понуро.
Словно в Красноярске ждала его неприятность.
   К утру вода поднялась еще более. Буи притопило. Некоторые тащило, клало
на  бок:  клокотала,  ярилась возле  них  вода. Казалось, вот-вот  вырвет  с
корнем.
   --  Бешеного  быка выпусти, все переломает,  --  заметил  рулевой, и от
дверей рубки тотчас прозвучало восторженное:
   -- На Волге такого нет!
   Медленно, словно нехотя, проплыла -- южнее -- намалеванная на скалистом
обрыве маслом  девица  в  городской юбчонке. Давний водомер. Для шкиперов на
плотах и баржах, которые про эхолоты разве что слыхали. Владимир Питиримович
вполголоса   продекламировал  оставшееся   от  дедов-  прадедов,  бегунов  и
охальников, их шкиперское присловье:
   Коли барыне по п...
   То баржи пройдут везде...
   Хоть и поднялась  вода, Енисей -- в отмелях, как в сухое лето. Фарватер
петляет меж островами; то и дело слышится тенорок:
   -- Дави белые!
   И рулевой прижимает корму к белым бакенам.
   -- Пять градусов влево! Так держать!
   У Игарки отстал комар. Как ветром выдуло. Зато появились пауты. Таежные
оводы.  Тельце  пчелиное.  Только  два  хоботка.  Жалят  так,  что  лошадь в
Туруханске,  у  дебаркадера,  легла  животом  на пригашенный  дождем костер,
покаталась по земле, опаляя гриву.
   Таежные пауты бились о рубку почти до самого Красноярска.
   --  Скоростные, гады, -- процедил Владимир  Питиримович сквозь зубы. --
Электроход настигают. -- А взгляда от ветрового стекла не отрывал...
   Навстречу шли, мигая, самоходные баржи, одна за другой. С контейнерами,
автомашинами, трубами для газопровода Мессояха-- Норильск. Старинный, словно
из прошлого  века, красный буксир  с огромной белой трубой  тащил гигантский
плот. На повороте плот с силой ударил  по бакену. Тут только я понял, почему
бакены  с   вмятинами.   Избиты,  как  кувалдой.   Ободраны.  Протащи-ка  по
петлистому, кипящему, с круговоротами фарватеру плот длиной в полкилометра!
   -- У буксиров обязательства:  "За навигацию не сбить ни одного бакена",
--  едко  заметил  Владимир  Питиримович. -- Как  видите... выполняют. А как
иначе?.. Кто потащится без премиальных?.. Закрывай сплав?.. Вот  и пишут им:
выполнение  по бакенам  --  100%  --  Туфта , всю дорогу туфта... -- И снова
поднес