это рано или поздно должно было случиться... Да-да, это случай,  но вы
не  станете спорить, что Том  Бурда  правомерен  в университете  на островах
имени Джорджа Вашингтона, как конь Калигулы в римском сенате?! Так вот, коню
место не в сенате, а в конюшне. В лучшем случае, на крейсере.
   Скажу  сразу,  избавиться от  профессора  Тома  Бурда  университету  не
удалось,  какие  силы  земные  и  небесные  ни  пробудила  великая  княгиня.
Профессор на достославных островах, получивший свой "теньюр" -- постоянство,
оказался  столь же неоспорим, как конь Калигулы  в  римском  сенате. Да, все
видят, вот копыта, вот хвост, слышат  ржание,  да,  никто  не  спорит, плохо
объезженная  лошадь с оскаленной мордой, готовая рвануть зубами каждого, кто
попробует  отнять у нее мешок с овсом, лошадь во всей красе, но...  коль уже
введена! По всем академическим правилам!..
   Я завершил последний семестр и  летние курсы, принял экзамены, заполнив
тонну   экзаменационных  бумаг,   и  стал  укладывать   чемодан.   Профессор
Бугаево-Ширинская устроила в мою честь прощальное  "парти". Сняла  китайский
ресторан, мы  ели  тающую во рту курятину со  вкусом дорогой рыбы.  Я только
поинтересовался: не жаркое ли это из удава?
   Когда близко к полуночи  все перецеловались  и  стали  разъезжаться  на
своих вошедших в моду японских машинах, Мария Ивановна  обратила внимание на
то, что  Рози,  прикатив на "парти", не заперла  двери своей новенькой белой
"тойоты", даже стекла не подняла. Княгиня попеняла Рози  на рассеянность, та
прервала ее в сердцах:
   -- Потому я и  мои дети живем здесь, а не в Израиле,  чтоб  не запирать
двери автомашины!..
   Я  проводил белую  "тойоту" несколько  остолбенелым  взглядом, не сразу
расслышал добродушный басок княгини Марьи:
   -- Ну, дорогой коллега, теперь ко мне!
   Дом   ее   был  полон   реликвий,  русских   императорских,   японских,
африканских,  где  только  она  за  свою жизнь  не  побывала! И  фотографии,
фотографии, под стеклом, в дорогих рамах: княгиня Бугаево-Ширинская рядом  с
Набоковым,  Буниным, поэтом Борисом Поплавским, который  кажется  возле  нее
оборвышем.   На   приемах   у  государственных   деятелей   и   командующих.
Премьер-министр  Франции  Даладье,  целующий руку  княгини,  премьер-министр
Эррио танцует с ней. Остальных не помню. А ведь почти все премьеры! Премьеры
безвременья, видно,  забываются вдохновенно...  Фотографии в дубовых рамах и
без рам, некоторые пожелтели.
   Мария Ивановна  скинула белый пыльник,  бросила на кресло. Кресло у нее
на  львиных  лапах,  орехового дерева. Стеклянный столик на  тонких газельих
ножках.  Мебель  светло-коричневых тонов, французская, старомодно изящная. А
ножки музейных столов, кресел, бюро -- просто  музыкальная тема. Точнее, две
музыкальных темы -- будуара и профессорского кабинета.
   Мария  Ивановна поставила  на  стеклянный столик фрукты,  свой  любимый
рислинг со  старонемецкой этикеткой, которую никогда не  видел,  французское
шампанское. Я,  как плебей, захватил свой греческий  коньяк семь  звездочек.
Как его не взять, коль иду дорогой Володички!
   Никогда человек так  не  откровенен,  как в купе  вагона с  попутчиком,
которого  больше никогда не встретит. Я  улетал поутру, такси было заказано.
Никогда княгиня Марья, разрумянившаяся от рислинга и  воспоминаний,  не была
со мной столь  неоглядно  искренна, откровенна. Она  рассказывала, смеялась,
иронизировала  над собой, к  утру даже  всплакнула. И постепенно открывалась
мне во многих своих взаимоисключающих поступках и суждениях.
   Хотя имена предков можно прочесть еще в Ипатьевской летописи, она  вряд
ли  из Рюриковичей, -- кажется, с  этого начала Мария Ивановна. Просто на их
славянских  островах  имени  Джорджа  Вашингтона скопились  три княгини, две
княжны  и  ворох  княжат.  Вот  ее  и нарекли  "великой княгиней", поскольку
володела  и княжила  кафедрой  лингвистики, кормившей  треть гуманитариев из
заокеанской  эмиграции...  Впрочем, крестили также  "вандомской  колонной на
пуантах", за глаза, конечно.
   Когда княжне Машеньке исполнилось пять лет, ее отдали в балетную школу.
Она танцевала однажды перед царской семьей. Ей аплодировал сам Николай II, а
министр двора Фридерикс прислал букет роз.
   К  десяти  годам, слушая  отца,  генерала от  инфантерии, как-то  вдруг
осознала  не по-детски серьезно и  была  счастлива  от  того, что родилась в
самой могущественной на свете Империи. Покорившей и Литву, и Кавказ, и Хиву,
и Бухару. Англия перед ней дрожит...
   И вдруг мать схватила ее, заставила надеть на себя сразу три платьица и
бежала с ней в Хельсинки. По глубокому снегу. Бежали ночью, как воры. Втайне
от прислуги. Любимая Империя рухнула. Единственное, что осталось в жизни, --
танцы.  Танцы  стали  последней империей  княжны.  Однако  где-то  на рубеже
шестнадцати  она стала  расти, и расти  для балерины катастрофически. Как-то
услышала за своей  спиной:  "Дядя,  достань  воробушка".  Не поняла,  почему
"дядя"  и почему "воробушка".  Тем ужаснее было прозрение: ей объявили,  что
учиться  в  балетной  школе  она  больше  не  будет.  Это  был  ужас...  Что
оставалось?  Замуж?   Женихов  хватало,  и  самых  родовитых,  и  нуворишей,
жаждавших  породниться  со старинным дворянским  родом. Княжна отвергала,  к
негодованию матери,  и самые выгодные  партии. Все эти "бывшие" чудились  ей
вчерашним  дымом. У княжны зрела  мечта. Вначале не вполне осознанная. Когда
поняла, чего хочет,  не решилась  поделиться  даже  с  матерью.  Обрести под
ногами  твердую  почву.  Империю   или  что-то  близкое   к  ней.  Столь  же
могущественную,   как  та,  брошенная   в  детстве.  Ей  были  оскорбительны
эмигрантские  бумажки,  всяческие  временные визы и дозволения,  которые  им
выхлопатывали.  Ее чуть не вырвало в Парижской префектуре, когда им отказали
во французском  гражданстве. Заявили, впрочем, что дадут, но  через двадцать
лет... Никого из братьев и сестер это  особенно не тревожило, а ее мучило. И
когда появился капитан британской армии,  она  сказала: "Да!" Это было шоком
для родителей. Скандалом в обществе.  Капитан  королевских ВВС был старше ее
на двадцать семь лет и ниже на две  головы. Правда, у  него были нафабренные
усы  до  ушей и чувство юмора. И застарелая усталость  офицера  колониальных
войск,  которому  не  терпелось  быстрее завести  семью  и  плюнуть  на  все
остальное.
   Никто  не  мог понять,  какой бес укусил княжну. Мария была  счастлива.
Обвенчались в протестанском соборе. "Свадьбы устраиваются на небесах", -- со
вздохом твердила родня и дарила чудом спасенные при бегстве кольца и броши.
   Боже,  как  была  разгневана  Мария,  когда  ее  Джордж вдруг  вышел  в
отставку. И  сообщил об этом так, будто одарил ее чем-то. Она обозвала  мужа
самым злым и  ядовитым  выражением,  которое  осталось от России: "Отставной
козы  барабанщик." Он,  наверное, оскорбился бы,  назови  она его  отставным
козлом. Но  "отставной  козы  барабанщик"?!  "Она  мила  даже  в ярости"  --
говаривал Джордж друзьям. "Отставной козы  drummer", -- повторял он  на свой
английский манер и хохотал до слез.
   И тут она узнала, что рухнула  Британская империя. Она услышала об этом
после беспорядков в Палестине, о которых писали все газеты  и где погиб брат
мужа. Без Индии, без Палестины, да какая же это Империя!
   Она  жила  в испуге, стала  неуживчивой, раздраженной.  Что, если снова
придется бежать  с  одним несессером,  как  тогда?  Радоваться  эмигрантским
бумажкам? Да и кто их примет, вечных беженцев?
   Что оставалось делать? Завести ребенка, настоял Джордж. Родился мертвый
ребенок. Это уж  была беда. Появился  суеверный страх, не оставлявший Марию.
Она родилась в мертвой Империи. Вышла замуж за мертвую Британскую империю. И
вот родился мертвый ребенок. Это кара свыше...
   Осталось одно: уйти в работу с головой. Мария водила туристские группы,
позднее  сопровождала   французских   государственных  мужей   и   была  тут
незаменима:  говорила на шести языках. На одном  из дипломатических  раутов,
переводя   с   французского  на  русский,  познакомилась  и   с   советскими
дипломатами.  Ее заметили. А  как  ее  не заметить,  двухметровую, по-русски
ширококостную   переводчицу,   которая   вышагивала  по   паркету   походкой
профессиональной  балерины,  носки  ног  враскидку, а  однажды, на  какой-то
вечеринке, закинула на спор ногу выше головы.
   На одной такой  вечеринке, которые после войны и у советских назывались
"парти",  познакомилась   с  женой   второго  секретаря  посольства,   милой
хохотушей, оставшейся и в Париже  простодушной фабричной девчонкой. Учила ее
языкам,  водила  к  себе,  расспрашивала о жизни там и вскоре  съездила туда
личным переводчиком Президента Франции Помпиду.
   Тогда-то и  открыла для себя,  что  имеет дело  с новым  дворянством, у
которого все на свете свое. Отдельное ото всех прочих. Свои поставщики. Свои
новые  дома.  Отдельные магазины, особые отделы  в  ГУМе,  номерные  дачи на
Черном  море. Парти не беднее, чем в Париже, Риме, Лондоне. Она стала читать
газеты внимательно,  как никогда.  И ахнула:  Россия снова в Польше. Снова в
Прибалтике.  Шагнула  даже  в Эфиопию, где  раньше  и духа русского не было.
Разве лишь такие  скитальцы, как  Николай Гумилев,  заскакивали...  А теперь
всюду дипломатические  миссии,  всюду  советники... Только вот  почему-то по
московскому радио  поют:  "...  И  Африка  мне не нужна... " Ну,  это просто
дымовая  завеса. Ширма  с голубками  мира Пикассо... И  пришло остро, как  в
детстве. Озарением:  "Так  это  же  подлинная  Империя! Пускай  советская...
Советская,  антисоветская!  Слова,  слова,   слова...   Возродилась  Русская
Империя, которая  заставила с собой считаться весь мир. Вот она, реальность!
Конечно же, эта  посольская челядь... это, извините, новое  дворянство... Их
манеры...  Да, но ничего,  с  годами манеры выработаются. Какие нравы были у
думских бояр, таскавших друг друга за бороды. Выработаются манеры".
   Советская  империя  в ее глазах больше  не  висела  над  океанами,  как
воздушный замок. Как  "Летучий голландец"  с мертвой командой. Империя стала
материально  осязаемой.  Теперь  она  мечтала  быть  причастной к  советской
Империи.  Нет-нет, возращаться туда  она не  собиралась.  Дураков  нет!  Она
слышала об  участи дворянства,  которое после второй  мировой  отправилось к
родным  пенатам. Навсегда -- ни в коем случае, но как-то  сдружиться с новым
дворянством, стать нужной, своей, пусть даже почти своей.  Это стало мечтой,
с годами -- навязчивой мечтой.
   Даже  свадьба  с  престарелым маршалом  королевских ВВС,  под  командой
которого   служил   ее  первый  муж,  не   развеяла  мечты,  тем  более  что
прославленный маршал  вскоре почил в бозе, оставив  вдове  пенсию,  замок  в
северной Англии и долги.
   В конце пятидесятых рискнула посетить Россию сама. Без дипломатического
прикрытия. И  нашла в Москве своего "полуеврея Андрея", как она его называла
с  улыбкой.  Диссидента,   которого  уже  предупреждали  на  Лубянке,  и  он
измечтался удрать от своей тюремной судьбы.
   Последний  муж был младше ее, бывают же такие совпадения,  на  двадцать
семь  лет, и  она  приготовилась  к  тому,  что  он растает,  едва пересечет
границу.  Ничего  подобного! Ее полуеврей  Андрей оказался  глубоко верующим
католиком  (куда  полуеврея  не  занесет!)  и решил,  что  не имеет права ее
покинуть: "Она спасла меня от ГБ, от верной гибели".
   И так бы они и жили на гостеприимных островах имени Джорджа Вашингтона,
если  б  не  ее  идеи  об  обретенной  Империи. Муж  не чаял  избавиться  от
советского  паспорта.  Она  деликатно  укоряла нетерпеливого мужа.  В  конце
концов  политические споры семью  и доконали. Когда она касалась излюбленной
темы, мужа начинало трясти, словно к нему  подключили ток  в пятьсот  вольт.
Сколько можно жить под таким напряжением. Обуглишься!
   Осталась  княгиня Мария Ивановна  одна и  вся ушла  в славянские  дела.
Кафедра, на которой у большинства преподавателей  русский  не  родной  язык.
Движение  за мир...  Как-то  сказала на  международной  конференции  женщин:
"Западные цивилизации? Они смердят!.." Боже,  какую овацию ей  устроили!  Ей
целовали руку известнейшие политологи.  Приглашали на все конгрессы розовых.
"Княгиня в красных латах" -- назвала ее язвительная Рози, подруга-семитолог.
Советское консульство на островах имени  Джорджа  Вашингтона  предложило  ей
отдохнуть на Черном море.
   --  Я  стала фавориткой  Громыко, -- сказала  она  мне со своей обычной
неопределенной улыбкой: не то гордится, не то иронизирует и над собой, и над
Громыко, которого не жаловала, вспомнив однажды так: "Этот криворотый... "
   Лишь в эту  ночь  я начал  постигать ее. Пожалуй, она была  искренна  и
тогда, когда утверждала, что я из русских русский,  и  тогда,  когда бросила
мне, что я еврей, и потому мне ее не понять...
   Смею  думать,  что ни русскому, ни еврею невозможно постичь, как  может
быть  тридцать  седьмой  год  венцом  демократии...  Переубеждать  я  ее  не
собирался.  Но,  может  быть,  ей  что-то  скажет  Бердяев,  словно для  нее
написавший, что все мерзости  и даже  убийство  можно выдать за добродетель,
когда мерзость переносится с личности на национальное целое...
   -- Ах, опять  этот  Белибердяев! -- перебила  она  меня.  -- Если  меня
кто-то и убедит, то только не он.
   -- А князь Трубецкой? С его отвращением к мессианским химерам... Сталин
очень  точно выбрал  место, куда  затурканному  русскому  человеку  воткнуть
отравленную стрелу.  Мы -- большие, мы первые среди  равных. А в  результате
вечная пушкинская сказка о старухе, снова оказавшейся у разбитого корыта...
   --   Вы   хотите,    чтобы    я   отказалась    от   самой   себя,   от
Ходасевича-Блока-Белого?!  --  вскричала  она.  --  "И  ты, огневая  стихия,
Безумствуй, сжигая меня, Россия, Россия, Россия, Мессия грядущего дня... "
   -- Отказываться от Блока, Боже упаси!..  Но почему нам  отказываться от
академика Павлова?.. При чем тут Павлов?  Павлов убедил больную, что красный
цвет  --  это зеленый.  Естественный  цвет  природы.  Нервы у  женщины  были
расстроены  настолько,  что она не воспринимала действительности,  а  только
слова,  слова,  слова. "В  таком  состоянии  находится  сейчас  все  русское
население", -- писал академик.
   За окном зашуршала машина. В дверь позвонили. Такси. Я поднялся.
   -- Григорий! -- всполошенно воскликнула она, вставая со своего любимого
кресла  на  львиных  лапах,  --  сегодня  я  разговорилась безумно.  Как  на
исповеди. Надеюсь, вы уже  забыли все, что услышали здесь.  Впрочем, таиться
мне нечего. У  вас, евреев, Бог невидимый.  У меня видимый,  осязаемый всеми
шестью чувствами. Россия.
   Я  прощался с нашей  двухметровой феей, удивительно  молодой для  своих
шестидесяти четырех лет, повторяя ее горделивую фразу с горьким чувством: "У
меня видимый... Россия".
   Да ничего подобного! Ее Россия -- то же самое, что Израиль  в  словесах
Рози,  --  абстракция,  иллюзион.  Россия  без  измученных  жителей,  зеков,
малокровных детей, оглупленных с детского сада политической ахинеей.  Россия
неземная -- без отравленного  воздуха, без загаженных рек и озер, в  которых
нельзя  купаться.  "Народ-богоносец"  --  это близко  и понятно,  это  Федор
Достоевский -- ее неколебимая гордость. Народ одичавший и  вырождающийся  --
газетная грубость, в которую невозможно поверить.
   Мне казалось, что самолет прилетел в Канаду мгновенно. Всю дорогу думал
об этой недюжинной  женщине,  воюющей со своей Речью Посполитой. Перебирал в
памяти  своих  давних  знакомых, поэта Владимира  Солоухина,  некогда самого
талантливого "деревенщика",  искавшего  в те годы причину вечной  российской
нищеты;  как  спорил  с ним  до  хрипа  еще  в студенческие годы,  когда  он
"случайно  влип", как  я считал, в авторы погромного софроновского "Огонька"
1949 года; вспоминал о нем благодушно, с улыбкой, почти как о княгине Марье;
его знаменитое "антипартийное" кольцо с печаткой из царской монеты с обликом
Николая  II, вызывавшее ярость  партийных ортодоксов; не ведая еще, время не
пришло  "ведать",  что  он,  начав  с "бунта на коленях",  воплотит в  своей
предсмертной  "Исповеди"*  зловещую  эволюцию целой  плеяды  юных  искателей
истины.  Плеяды  талантливых деревенщиков,  вконец одураченных государством,
которое пыталось  отвести от  себя,  многолетнего разорителя  деревни, удар.
"Исповеди"...  во  славу  Гитлера  и  гитлеризма, которые были, оказывается,
естественной "реакцией на разгул еврейской экспансии... "
   Подобно  княгине Марье, размышлял я тогда, тешит  Владимир  Солоухин  в
национальных грезах о величии богатейшей и нищей страны свою гордыню.
   Конечно, княгиня  Марья, как  ее  ни убеждай, останется в своем  старом
иллюзионе. Ее не насторожило даже то обстоятельство  (она отвела  жестом мою
попытку  потолковать об  этом), то не очень странное обстоятельство,  что на
земле  нет,  нигде   нет,  скажем,  горячащей  идеи,  названной  английской,
французской  или американской.  Но  есть "русская идея". Нигде нет  газет  и
журналов  "Американская мысль" или "Французская  мысль".  Но  есть  "Русская
мысль".
   В этом иллюзионе не требуется углубляться в проблематику: "Умом  Россию
не  понять..." Тут не о чем  сожалеть, не  в  чем раскаиваться... -- княгиня
Марья никогда,  до конца  дней  своих, не  погасит свой внутренний волшебный
экран, дающий опору национальной горделивости и... безответственности.
   А -- прозревающая Россия?..
   * Владимир  Солоухин. "Последняя ступень", Москва,  АО "Деловой центр",
1995.


БАШКИРСКИЙ МЕД


   БАШКИРСКИЙ МЕД
   Зайцы делятся на социалистов и  капиталистов. Это я  узнал от грустного
семнадцатилетнего башкира по имени Салават, когда мы с ним месили апрельскую
грязь в Гузове, забытой Богом деревне  на  севере Башкирии.  Сырой чернозем,
перемешанный со  снегом,  облеплял сапоги  до колен, я  придерживал огромные
одолженные мне Салаватом сапоги за голенища, чтобы не увязли, торопясь через
поле  мороженой  картошки.  Прямо   из-под  моих  ног  выскочил  обшарпанный
заяц-беляк и запетлял к сосняку. Салават улыбнулся ему и сказал добродушно:
   -- Шоциалист!
   У  Салавата  были  выбиты   в   драке  все   передние  зубы,  рассечена
оттопыренная губа. Он шепелявил так что поначалу его нельзя было слушать без
улыбки. Казалось, говорит трехлетний. Однако ощущение это проходило быстро.
   Беляк -- зайц лесной, объяснил он, заметив мою улыбку.  Когда рождаются
зайчатки, мать их бросает, теряет. Они разбредаются, и любая самка, учуявшая
по запаху  зайчонка,  подбегает и  кормит. Коллективисты.  Беляки.  Коммуной
живут...
   -- Фри  лав на англиш, --  заключил он свой рассказик.  --  Ш-швободная
любовь, по-нашему.
   Я остановился посередине поля в нетерпении, чтобы тут же выяснить все и
про  зайца-капиталиста.  Капиталист,  оказывается,  заяц-русак. Он  живет  в
степи. Южнее.  Степь  --  место  открытое. Спрятаться  негде,  любая ямка --
сокровище. Если самка находит углубление, она там  утверждается с зайчатами,
никого не пускает. Мой дом -- моя крепость.
   --  Империализм, как  пошледняя  штадия  капитализма! -- солидно сказал
Салават, и узкое лицо его засветилось  -- в первый  раз за все  время нашего
недолгого знакомства...
   Я   люблю  натуралистов.  Они   --  моя  слабость.  Человеку,  которому
заяц-беляк друг и брат, который издали  отличает посвист пеночки и улыбается
ему,  как  голосу   родного,  такому   человеку  я  готов  довериться  почти
безоглядно.  Если же  ему, в его  семнадцать лет, не  терпится, как Ламарку,
по-своему  сгруппировать природу,  я  готов слушать  его,  даже  коченея  от
северного ветра.
   Но  Салават не останавливается,  не  ждет  меня.  Только  на  мгновение
приседает у глубоко вдавленных лосиных следов и тут же спешит дальше.
   Он лишь три месяца  назад стал  зоотехник