ей дорогу другие народы и
государства". -- Она открыла крупные,  как  сливы, чуть подведенные глаза, в
которых  еще не угас восторг, вызванный гоголевскими  строками. Этот восторг
примирял меня с ней заранее. -- Итак, Русь птица-тройка, а кого она  мчит по
нашей земле?  -- настороженно спросили вы. Согласна, Чичикова,  хотя на этом
мы  внимание  никогда  не  концентрировали.  Смысл  жизни  Чичикова  и  всех
государственных  чичиковых   по  сей  день?  Выдавать  мертвое  за  живое!..
Слушайте,  сделайте  об  этом  доклад.  Ух,  я  вас  разделаю  под  орех.  С
наслаждением...  Договорились?..  Не  будете  усмехаться  сардонически, мол,
умный поймет... По сути, вы оставили свою еретическую мысль в подтексте, тут
вы, советские, наловчились,  но  она  прозвучала с предельной ясностью. Даже
Том вас  понял.  Все  очень-очень субъективно...  Поспорим об  этом позднее,
хорошо? -- Она двинулась по коридору, говоря ожидавшей ее  костлявой женщине
с  черными подпалинами  у  глаз, пожалуй, излишне громко: -- Какая  страсть!
Какой богатый и прозрачный язык!
   -- Подпишите  здесь!  --  сказал  Том  Бурда,  стоявший  под  батальной
картиной  какого-то  мариниста  с  дарственным  росчерком  внизу:  "Капитану
американского корвета  Тому  Бурда". -- Пожалуйста,  четко  и  по-английски.
Контракт на год, затем продлим. Несомненно.
   Теперь была моя очередь усмехнуться. Он заметил усмешку.
   -- Кому мешает дальтонизм в Америке? Увы, никому и  никогда...  Кстати,
если великая княгиня не исцелила вас от дальтонизма, вечером исцелитесь. Как
рукой  снимет. Прибыли наши волхвы. Большинство розовые.  Более того,  самые
розовые   в   оранжереях   Джорджа   Вашингтона.   Проснетесь   здоровым   и
воинственным...  Словом, на  отель  даю два часа. В  четырнадцать  ноль-ноль
заеду за вами.
   Так  я  попал  с  корабля  на  бал -- годовую  конференцию  волхвов.  К
конференции отпечатана брошюра на блестящей глянцевой  бумаге.  Заседают всю
неделю. Докладов чертова дюжина.
   Волхвами оказались советологи, историки, русисты  и прочие специалисты,
занимающиеся Россией  и русской культурой.  В честь такого события прилетели
отовсюду.
   Только из Москвы никого: до горбачевского лобызания с Западом время еще
не доскакало.
   Несколько  волхвов   восседали   в  голове,   за   зеленым   столом.  У
круглолицего, с обвислыми черчиллевскими щеками  толстяка в черной бархатной
кипе висел  на  багровой  шее...  золотой  крест.  Я  спросил шепотом  Марию
Ивановну, возможно ли такое сочетание -- кипа религиозного еврея и крест?
   Мария  Ивановна  усмехнулась,  окликнула шепотком  сидевшую впереди нас
женщину с  гордым,  медного отлива иудейским профилем и темными  подпалинами
вокруг глаз.
   --  Рози,  это по  вашей части.  Ваше  просвещенное  мнение.  --  И она
повторила мой вопрос.
   Рози  встряхнула своей торчащей над  затылком косичкой,  ответствовала,
почти не оборачиваясь, быстро, с предельной язвительностью:
   -- Если верить молве, на его  цепочке с одной стороны патриарший крест,
с  другой магендовид с автомобильное колесо, которые он  демонстрирует... по
мере того, где в тот день председательствует.
   -- Григорий,  познакомтесь с коллегой, --  заторопилась Мария Ивановна.
-- Доктор Рози Гард, семитолог. А это Григорий Свирский.
   -- Мы с вами встречались, доктор Рози, -- сказал  я,  растягивая губы в
улыбке... -- Где? В Москве.
   -- Я никогда не была в Москве, -- ответила Рози настороженно.
   -- Как?  Кто же  мог  там сказать  мне: "Быть  тебе  лампой,  висеть  и
гореть!"
   --  Так  это  и  в  русском  оргинале?  -- Малиновые губы  доктора Рози
вздрогнули: похоже, она все понимала с лету.
   -- В русском оригинале: "Покажем тебе кузькину мать... "
   Доктор Рози отвернулась, вскинув горделиво голову.
   Том прикрыл рот ладонью, скрывая улыбку: наша полемика  явно доставляла
ему удовольствие. Он  наклонился ко мне и  принялся рассказывать о  тех, кто
сидел  на  сцене.  В  его приглушенном  голосе  звучало  почтение,  а  то  и
восхищение.
   Пожалуй,  оно  не  было  чрезмерным:  за  столом  располагались  столпы
американской  славистики.  Юркий  тонкошеий  блондин,  шептавшийся  с обоими
своими соседями, был издателем и автором предисловий  к  собраниям сочинений
Осипа  Мандельштама и  Анны  Ахматовой.  Не кто иной, именно он сохранял для
России  ее  гениев, распятых  на  родной  земле.  Другой,  подслеповатый,  с
палочкой и собственной секретаршей-хлопотуньей, только что опубликовал  свою
книгу о русской литературе, замечательную и  на редкость беспристрастную, по
убеждению Тома.
   -- Из типовых деталей книжица, -- добавила Мария Ивановна с вызовом. --
Замечательнейших!
   Я  невольно  повернулся  к  ней.  Губы  ее были поджаты  в  иронической
усмешке.  Думаю,  это  относилось, скорее, не  к книге,  а  к Тому,  взгляды
которого она не разделяла, что бы  он ни сказал. Конфликты типа  "Стрижено!"
-- "Нет,брито!" на славянских факультетах столь обычны, что  я  воспринял их
противоборство как нечто естественное... Спросил у нее, кто этот  только что
влетевший  кудрявый старик, к  которому на сцене  потянулись для рукопожатия
все сразу.
   Мария Ивановна побагровела и  не ответила. Начала говорить о других.  О
подслеповатом  --  плодовит,  как  и  в литературе: шестеро детей,  о  юрком
блондине  узнал, что он без ума  от своих девочек. Похоже, у нее был и свой,
женский, взгляд на людей и события.
   Снова упомянул кудрявого старика. Она отрезала:
   -- Голубой!
   -- Голубой?
   -- Гомик! Вы не слыхали, что такое гомик?.. Ах, слыхали!
   Я пожал плечами, мол, это его личное дело.
   -- Когда вор и взяточник сообщает в  своих работах, что  все  на  земле
воры  и взяточники,  это его  личное дело?.. Когда  гомик печатает работу  о
гомосексуализме  в   древней  руской  литературе,  а  затем  тащит   Николая
Васильевича Гоголя в гомики?!.. -- Ее передернуло от негодования.
   Но тут толстяк с "крестом-магендовидом" на цепочке позвякал  карандашом
по стакану. На  кафедру  поднялся  средних лет  хиппи,  и хиппи странный. На
голове хаос нечесаных волос до плеч, а плечи широченные,  квадратные, и лицо
длинное,  лошадиное,  без  тени интеллекта  --  плечи  и  лицо профессионала
американского футбола, который рванулся с мячом вперед и снесет любого,  кто
встанет на пути. С таким хиппи  не захочешь и  спорить...  В России  о таких
говорят: "Здоров бугай!"
   Свой доклад он читал. Негромко, безо всякого выражения.
   Вначале  я улавливал смысл, а затем что-то заколодило. То ли английский
хиппи-политолога оказался  для меня слишком сложен, то ли я  по рассеянности
что-то пропустил.  Не мог же  ученый  хиппи утверждать,  что 1937 год был  в
Советском Союзе вершиной, пиком расцвета советской демократии. Так и сказал,
хипастый:  top,  peak   of   a   democracy...   Может   быть,   доктор-хиппи
сатирик-юморист.  Американский Володя Войнович... Уж слишком  черный юмор...
Не псих же он!
   В перерыве отыскал Бугаеву-Ширинскую. Она разговаривала  сразу  с тремя
женщинами,  досаждавшими  ей  вопросами. Представила  меня  им,  а  затем  и
толстяку  из  президиума, который  на  бегу  поцеловал  ей  руку,  а  затем,
вернувшись  с  двумя "дринками"  и  вручив ей один  из них, стал предаваться
воспоминаниям о своей службе  под началом покойного мужа Бугаево-Ширинской."
Это  были  самые  светлые  годы  моей  жизни!"  --  воскликнул  он  и тут же
переключился на кого-то другого.
   Я  отвел Бугаево-Ширинскую в сторонку, признался,  что ничего в докладе
не  понял.  Страшно  произнести,  мне  послышалось,  что...  Тут  я принялся
шептать.
   Бугаево-Ширинская прервала меня своим адмиральским басом:
   -- Вы правильно поняли.
   -- Но это невозможно! Это вселенский скандал! "Пик  демократии" в  год,
когда Сталин вырезал миллионы невинных...
   -- Дорогой коллега!  Время скандалов осталось  в  шестидесятых.  Ныне у
американских советологов, как и у славистов, скандалов  не бывает. Тем более
вселенских. Докладчику зададут вопросы. Простые. По тексту. Распространенный
вопрос уже подозрителен. Воспринимается  как  нежелательное выступление. Тем
более что докладчик был в сфере своего исследования весьма доказателен...
   -- То есть, извините?!
   -- Он специализировался  на государственных  актах. Проанализировал все
основные  декреты  Советского  государства.  Поднял  огромный  материал. Все
документы. От  первых декретов Ленина  и вплоть  до конституции  1936  года,
которая считается одной из  самых демократических... А в большой главе "Роль
Советов в развитии" показал...
   --  Какое  отношение имеет советская жизнь  к советским документам?! --
вскричал я  неучтиво. -- Лозунг "Вся власть Советам!" семнадцатого года  был
последним  актом  советской  власти. Она  скончалась тут же!  Скоропостижно!
Навсегда!
   -- Ну-ну, дорогой коллега! Не горячитесь! В научном исследовании...
   -- Вот-вот!  Он же ученый, а не бухгалтер. Сальдо-бульдо по бумажкам. А
там хоть трава не расти.
   -- Не горячитесь,  умоляю вас. Я  вижу, над вами надо поработать... Ну,
если хотите, задайте свой вопрос. Но дипломатично...
   Мой вопрос, наверное, дипломатичным не  был.  Толстяк-председатель взял
свою сигару, лежавшую на пепельнице, пыхнул раз-другой. Затем привстал.
   Я  говорил  с места.  Мой  вопрос  был  явно  распространенным, на меня
смотрели со всех сторон с укоризной, порой с усмешкой. А Мария Ивановна -- с
состраданием.
   Когда объявили  перерыв,  Том настиг меня на лестнице и подвел итог дня
на  обычном для  него  языке корабельного устава, который, как известно, сам
задает вопрос и тут же сам на него отвечает:
   -- Какой удар  в  биллиарде вызывает наибольший энтузиазм? Королевский!
Шар за борт,  сукно в клочья, кием в глаз партнеру...  Но не переживайте.  Я
объяснил им, что вы крези рашен, с сумасшедчинкой, значит. С крези рашен что
возьмешь!
   То ли  от того, что я стал теперь "крези рашен", то ли еще  по какой-то
причине, но  теперь Том Бурда разговаривал  со мной,  как с  человеком "не в
себе", "тронутым", медленно,  улыбчиво,  не  отрывая  глаз  от  моего  лица.
Улыбался   он   столь  приязненно  и  даже  сладко,  будто  я   был  дорогим
родственником,  которого  не  дай Бог обидеть неосторожным словом.  И впрямь
Сахар Медович, а не герой Вьетнама, отставной американский н е в и. Пожалуй,
это единственное, что меня в нем настораживало.
   Я  сумел побывать  только на  трех докладах: расписание занятий  у меня
плотное, не погуляешь. Если б мне эти доклады пересказали, не поверил бы: их
вполне  можно было  услышать  в  МГУ  сталинского  времени,  у флаг-философа
Гагарина. Какие же они розовые? Просто красно-кирпичного цвета...
   В конце недели меня разбудил звонок Тома Бурда.
   -- Григорий, надеюсь вы больше не дальтоник?..  Не говорите так никому,
а то  они лишат  вас автомобильных прав.  -- Он захохотал... -- Просоветская
мафия?.. Ну, это вы слишком! У  них, конечно,  жестче, чем у нас, филологов,
но тем не менее чего мы не наслушались в эти дни... Американский плюрализм!
   -- Плюрализм, переходящий  в аморализм, -- вырвалось у меня сердито. --
Разглядеть демократию в тридцатых?!.
   Том ответил не сразу, наконец произнес задумчиво:
   --  Знаете,  в  вашем  экспромте  что-то  есть...  Что?  Не  бывает  ли
плюрализма от полнейшего равнодушия к теме ? Сколько угодно!.. Как это у вас
говорят: "Мели Меля, твоя неделя... " Ну, Емеля, все равно! Нет-нет, в вашем
экспромте  ...  Вижу,  вы  больше не дальтоник,  не  так ли?  -- Не  дав мне
ответить,  сообщил,  что с  сегодняшнего  дня я  могу себя считать настоящим
островитянином...
   Оказалось,  на  меня  поступил  донос.  Я-де  как  славист  не  отвечаю
островным  требованиям,  мой  английский  недостаточен,  и,  кроме  того,  я
позволяю себе в  кругу студентов отзываться о докладах на конференции крайне
неакадемично.
   "Быть  тебе  лампой,  висеть  и  гореть!" -- вспомнилось  мне  недавнее
предупреждение. Признаться,  я  расстроился. Даже не приписали девочек,  как
Володичке...
   -- Так  и думал, не  приживусь у  вас, -- ответил  Тому со вздохом.  --
Может быть, похерим контракт и я покину ваш райский сад?
   -- Примите  душ! --  ответил Бурда со свойственной ему деловитостью. --
Григорий, вам всю  жизнь советский партаппарат что показывал? Кузькину мать,
согласно вашему признанию... Выжили? И ужаснулись чему-то на нашем курортном
острове?   Не  верю...  Раскройте   американские  газеты.  Каждый  день   на
американского Президента печатается в газетах и журналах по десятку доносов:
то не скажи, туда не вступи,  с  тем-то не водись. И вообще он старый осел и
блядун...  Как  расписывают,  шельмы!  Как  романисты...  Почему  вы  должны
остаться в стороне?.. Спуститесь в ресторан, выпейте чашечку вашего любимого
капучино. Я заеду через час четырнадцать минут. Отправимся на футбол.
   -- Ку-да?!
   --  На сокер. Это ваш европейский футбол. Поедем  вместе с моей семьей.
Моя  Ирина  и  я приглашаем...  Что? Оставьте,  дорогой мой, свои  советские
привычки.  Пренебрегать  футболом  что  значило  там?  Демонстрировать  свою
интеллигентность.  У   нас   вы  будете  бегать  с  мячом  вместе   со  всей
профессурой...  Кстати, вы увидите сегодня  не  совсем обычный сокер. Он вам
понравится.
   Футбол и в самом деле был не совсем обычным. На поле выскочили детишки.
Самым  старшим,  наверное, лет  десять. Остальные --  шести -- восьмилетние.
Одеты они были как профессиональные футболисты  на  международных  встречах:
новые  зеленые и голубые майки  с огромными  номерами  на  спине, чистенькие
белые трусишки, на ногах ослепительно-белые гетры со щитками от ударов. Лица
комически  серьезны. И  у  игроков, и  у  зрителей.  Вот  повели  к  воротам
коричневый  в белый горошек  мяч.  По  краям мчатся  взрослые  с  флажками и
свистками. Боковые судьи. Все как в большом футболе.
   Различие, впрочем, обозначилось почти сразу.
   Вокруг поля теснятся  папы, мамы, дедушки и  бабушки. Большинство мам и
бабушек сидят на раздвижных стульчиках, привезенных с собой. Самые молодые и
нечиновные  лежат на траве, приподняв головы. Папы  прыгают и дергаются, как
болельщики  на всех  широтах. Чем ближе мяч к воротам, тем неистовей  крики.
Хиппи-докладчик носится по краю поля, вопит с неакадемической силой.
   Мамы  на мяч  почти  не  реагируют. Изредка кто-то  из  них вдохновится
точной подачей или броском девочки с торчащими косичками -- вратаря, которую
штрафной  удар зашвырнул  в ворота в обнимку с  мячом. Подаст голос: "Браво,
Элисон!" Или "Молодчага, Джон!"  Но стоит  кому-либо из детей захромать или,
не приведи Господь! случится у ворот куча мала, мамы несутся через все поле,
как стадо  бизонов. Выясняют, не  поранили ли кого, не придавили  ли.  У мам
свои правила, свои тревоги,  свои претензии к  мальчику лет  четырнадцати --
главному  судье,  который  смотрит  на них покровительственно  и  ответом не
удостаивает.
   Среди мам  высится и  профессор  Бугаево-Ширинская.  Она  привела,  как
поведал  Том,  геройскую внучку Элисон,  которую бабушка,  в отличие от всех
зрителей,  называет  Дашуней.  А  также двух  белоголовых внучат-нападающих.
Поэтому после каждого броска Даши, закованной в щитки, как в рыцарские латы,
или вопля  мам:  "Подковали!",  "Майкл,  не дерись!"  она  пробегает в своих
необъятных  спортивных шароварах половину  поля. Целует и  прижимает к груди
плачущих от боли или обиды. "Зализывает раны", как добродушно сказал Том.
   Я глядел  на  бесноватых мам и бабушек, и на меня нисходило праздничное
умиротворение.  Поведение  болельщиков было естественным, понятным  каждому.
Они, черт возьми, все нормальные люди. Клики и поцелуи объяснимы, что делает
уж вовсе необъяснимым вчерашнее явление  волхвов. Тут  --  нормальная жизнь,
там -- какая-то темная игра.
   Разъезжались,  как  с   семейного   праздника.   Обнимались,  хохотали,
некоторые приглашали друг друга в  гости. Я  глядел, как Том усаживает  трех
своих футболистов в огромный  старенький  "бьюик", и  думал,  что он в конце
концов меня поймет, не  может не понять.  Он был, как и я, на флоте, воевал,
терял  друзей.  Учил  в  армейском Монтерее  русский язык,  словом,  честный
парень.  Я оставил  сотни  таких  парней на дне  Баренцева моря. И  напрасно
княгиня его  костит,  никуда  он не лез. Взлетел  русский спутник  в небеса,
студенты валом повалили на  русские факультеты, Тому предложили преподавать.
Деньги хорошие. Не отказался. А  кто  бы отказался? Розовых  он  терпеть  не
может. Нет,Том меня поддержит, сомнения нет...
   Вернулся в  университет  успокоенным. На другое  утро зовут к Тому, "на
мостик", как окрестили студенты его кабинет. Волхвы улетали, и Том пригласил
их к себе на прощальное "парти".
   --  Они  будут  себя  плохо  чувствовать  без  "крези  рашен",  --  Том
расхохотался.  -- Моя жена и я  приглашаем. Да! Русские  привычки отставить,
бутылку не приносить. Все!
   В отель я вернулся часа в три. Жара изнуряла. Тропики. Да и шесть часов
занятий сказались... С ходу сбросил одежду, погрузился в ванну. Ванна в моем
номере в два человеческих роста. Семейная, как мне объяснили. Лежу  и думаю,
как бы не утонуть.
   Мысли   горькие.  Вспомнил  Аркадия  Белинкова,  которого  гебисты   на
следствии топтали сапогами.  По вечерам  мы гуляли с ним возле  наших домов.
Едва обходили клумбу, Аркадий заваливался на меня, и я тащил его домой,  где
верная Наталья ждала  нас со шприцем  для укола...  Сумел  удрать Аркадий от
писательских гебистов в Штаты, радовался -- спасен. Советские  прокуроры его
не доконали, тюремщики не добили, а тут, на воле, налетели вороньем розовые,
заклевали до смерти...
   Эх,  да разве  одного  Аркадия они заклевали?  Кто, кроме  Андре  Жида,
заклеймил  сталинщину? Два-три  славных  имени,  и  только... До "Архипелага
Гулага"  отметались  почти  все правдивые книги, высмеивались фантастические
факты,  о  которых  рассказывали  жертвы.  Писателя  Марголина,  честнейшего
человека,  храбреца,  вырвавшегося  из Гулага, объявили  в  Израиле  лжецом,
отдали под суд, на котором член  ЦК Французской компартии защищал сталинские
"исправительные" лагеря...
   Воронье!  Теоретически  диктатуру  отвергали,  а  практику  приняли.  С
почтением и даже восторгом приняли. От бараньей слепоты? Глупости?  Вряд ли!
Все знали, да только "победителей не судят... " Воронье!..
   Распаленный  своими мыслями,  я  перестал  придерживаться за край ванны
и...  захлебнулся, забулькал. Вскочил на ноги, растерся кое-как, размышляя о
том, как лучше волхвам сегодня врезать между глаз...
   По счастью, отыскал в университетской библиотеке нужные журналы, сделал
с нескольких  страниц копии.  Пусть выгонят, но я им юшку пущу,  стервятники
проклятые. "Всеобщее  равенство  перед законом"  в тридцать  седьмом году...
Ну-ну, орелики!..
   К двадцати ноль-ноль, как предписано, отправился к Тому Бурда.
   Только вышел из отеля --  идет, горбится Гога Кислик, бывший московский
журналист,  унылый  весельчак,  которому  я подарил  недавно  свою  книгу  о
литературе  "На  Лобном  месте"  с  дарственной  надписью: "Самому  веселому
гангстеру  на островах Джорджа Вашингтона". В Москве Кислик заведовал юмором
и сатирой в "Литгазета", здесь устроился  в журнале на меловой  бумаге  "Наш
остров  всем островам  остров".  Журнал рекламный,  для России, работа,  как
говаривал  Кислик, не пыльная, а денежная. Гога шел, как и  я, к Тому, не то
хотел взять интервью  у  знаменитых гостей,  не то  получил  приглашение  на
"парти". Обрадовался я Кислику:  свой человек в Гаване, понимает все с лету.
Рассказал ему  о  своем замысле. Он остановился, задрав голову и открыв рот,
словно его вдруг закопали по шею.
   -- Ста-арик, -- пропел он  изумленно.  --  Ты-таки действительно  крези
рашен!  Том   зря  не  скажет.  Ты  что,  не  помнишь  притчу,  рассказанную
Александром  Галичем?  Человек,  которому  есть  куда  бежать,  еще человек.