- Ну почему  же. Сказать-то я могу многое,  только я все равно ничего в
этом не понимаю.
     - Зачем же тогда было рассуждать о метемпсихозе?
     - Так ведь это вы настояли, магистр!
     - И вовсе я не настаивал, - вздохнул Скарамуш. - Но продолжайте, раз уж
не сумели вовремя закончить.
     - Закончить тут ничего нельзя, - сказал я. - Можно только остановиться.
     - Если сделать это вовремя, то это одно и то же.
     - В таком случае, я буду говорить, а вы остановите меня.
     - Начинайте, - сказал Скарамуш. - А я засеку время.
     -  Если  вы  сделаете   это,  магистр,  я  окажусь  в  цейтноте,  стану
нервничать...
     - Начинайте же, сударь! - сказал Скарамуш, теряя терпение.
     - Дух самоубийцы, - сказал я. - Чем не пример?
     - Это тот, что витает над краем бездны?
     -  Тот  самый, - кивнул я. -  Он вселяется  в каждого  нового  путника,
идущего по горной тропинке, и когда тот, повинуясь  внезапному и неодолимому
импульсу,  бросается  в  пропасть,  этот  дух  вновь  теряет  свою  телесную
оболочку. До следующей жертвы.
     - И что же?  - пожал Скарамуш плечами. - Не станете же вы уверять меня,
будто знаете, как это все началось!
     - Не стану, -  сказал я. -  Но догадываюсь, что  кто-то должен был быть
первым.
     - А почему  бы  вам  просто  не обозвать  этого  духа  вирусом временно
неизлечимой болезни и, снабдив подходящим латинским названием, не похоронить
его  с миром в какой-нибудь пыльной папке с грифом "Ничего не поделаешь" или
"Принять к сведению"?
     - Не думаю,  что это болезнь,  - с сомнением  сказал  я. - Или болезнью
может быть вся жизнь?
     - Что ж, - сказал Скарамуш. - Говорят, от нее умирают.
     - От жизни нельзя умереть, - заявил я. - Да и смерти никакой нет.
     -  А  иначе, какой  был бы смысл рассуждать о метемпсихозе, - подхватил
Скарамуш.
     - Иначе все вообще бессмысленно. Ведь Хлоя умерла.
     - Теперь вы скажете, что вы - это Борис Виан.
     - Не скажу.
     - Почему же?
     - Потому что, я не знаю,  так ли это. Ведь как вы справедливо заметили,
я не знаю, с чего и как все началось. Может быть, я Федра...
     - Ах, да, - сказал Скарамуш. - Что ж, очень возможно...
     -  С другой  стороны, -  продолжал  я. - Предположим,  что  некий демон
беспрепятственно перемещается по странам и эпохам, вселяясь  то в одного, то
в  другого  путника, в результате чего разные люди  проживают порой  почти в
точности одинаковую жизнь.  И  если  верно утверждение  о  том,  что  всякое
событие происходит дважды - первый  раз как трагедия, а второй раз как фарс,
то возникает вопрос: "Откуда же тогда столько одинаковых трагедий?"
     - Вы так и собираетесь закончить вопросом?
     - А что, уже пора делать вывод?
     - Этот вопрос я от вас уже слышал.
     - Что же мне делать?
     - А  скажите  что-нибудь, все равно, что, - посоветовал Скарамуш. - Что
бы вы ни сказали, на каком-нибудь этапе ваших рассуждений, это вполне сойдет
за вывод.
     - Мне эта мысль представляется слишком сложной, - признался я.
     - Прекрасный вывод! - удовлетворенно сказал Скарамуш.
     - Но я вовсе не это хотел сказать!
     - А вот это уже  излишне, - заметил Скарамуш недовольно.  - После  того
как вывод сделан, рассуждать не принято. Это  дурной тон. Разве вас не учили
этому?



     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


     - Имеет  ли  жизнь  смысл,  или не имеет? Стоит  ли,  вообще, жить? Вот
вопросы, на которые я не могу себе ответить.
     Так говорил странствующий философ.
     - Поздно рассуждать, сударь, - возразил ему Дитрих. - Родились уже.


     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



     Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша


     Будучи на балу при  дворе одного из германских князей  и  оказавшись  в
плену этикета, полковник Едренин был принужден танцевать гавот.
     Фрейлина,  танцевавшая с  ним,  рассказывала  потом, что он  вполголоса
бормотал самому себе: "Ать - два, левой, правой".
     Когда же ошибался в счете, командовал: "Отставить!"
     - Неужели русский полковник воображает себя целой армией? - недоумевала
она.
     Придворная дама не видела разницы между  полком и армией и, конечно же,
не  догадывалась  о  том,  что  Едренин  не  умел  вообразить  ничего  кроме
противника, но и тогда неизменно оставался верен присяге.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



     В пустыне к Ланцелоту подошел грустный человек.
     - У вас не найдется веревки? - спросил он.
     -  Удавиться? - прошептал  Ланцелот; он едва разлеплял губы  от сильной
жажды.
     Незнакомец криво усмехнулся и объяснил:
     - Видите ли, я нашел колодец...
     - Где?! - вскричал Ланцелот.
     - Но  нет  ни  ведра,  ни веревки... Нас было  двое. Мой  приятель  так
обрадовался виду колодца, что немедленно бросился в него...
     - Утонул?
     - Утонул. А у вас...
     - Что? - спросил Ланцелот.
     - Веревки не найдется?
     - Найдется! Ведро, веревка, все что угодно! Веди!
     Незнакомец едва ли ему поверил, но все же сказал: "Пойдемте".
     Так Ланцелот не умер от жажды.



     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


     Ланцелот  пришел  в Александрию,  вышел к берегу моря  и  приблизился к
маяку.  У подножия его он увидел человека,  сидевшего неподвижно  на  камне;
человек этот смотрел на  море.  Ланцелот присел рядом с ним, а  солнце  было
похоже на расплавленную медь, но уже остывало и бессильно клонилось к крышам
города как бы в сонном, болезненном оцепенении.
     Человек  повернул к Ланцелоту лицо и  сказал: "Возьми  этот  маяк. Ведь
тебе идти через ночь".
     - Я не могу этого сделать, - возразил Ланцелот. - Он слишком тяжел.
     Человек рассмеялся и сказал: "Ты несешь  на плечах тяжесть Вселенной, а
говоришь, что не можешь поднять камня?"
     -  Для  чего мне быть  берегом, когда я могу  быть кораблем?  -  сказал
Ланцелот.
     - Ты не хочешь  быть как берег, -  медленно  проговорил  человек. - Так
может быть, поужинаем вместе? Я знаю одну приличную забегаловку.
     - Идет, - сказал Ланцелот.
     И, поднявшись на ноги, они отправились ужинать.









     Продолжение одного разговора


     - И вот, когда я отчаялся найти утоление своих желаний, я объявил войну
всему миру в лице женщин. Это была настоящая мания. Стоило мне познакомиться
с понравившейся мне женщиной, и я уже не мог успокоиться, пока не завладевал
ей. Или, как мне казалось,  завладевал. Только вот нравились мне женщины все
реже и реже.
     - Должно быть, ты изощрился до крайности.
     - До крайности.
     - Поразительно, - сказала Элисса.
     - Что именно?
     - Я полагала, что женщина отдается до конца лишь в постели.
     - Не стану тебя разубеждать. Так оно, наверное, и есть. Но в то время я
так не думал.
     - Главное вовремя переключиться на другую женщину, да?
     -  Победа  всегда  -  лишь  миг.  Она и не  может быть ни  прочной,  ни
окончательной.  Весь секрет в  том, чтобы миг этот как  следует запечатлеть.
Поставить побежденного  на колени, устроить  триумфальное шествие,  учредить
орден или  придумать еще что-нибудь  в этом  духе. Все что угодно в пределах
воображения и вкуса.
     - И ты полагал свою войну успешной?
     -  Да, почему бы и нет, раз я сумел убедить себя в том, что не родилась
еще на земле женщина, которая устояла бы против меня. Так что твоя участь, о
божественная, была предрешена задолго до  того, как мы с тобой встретились в
тот счастливый июльский вечер.
     - Судьба?
     - Наверное.
     - И все, что произошло, не было для тебя неожиданностью?
     - Было. Полнейшей. Разве мог я предположить, что влюблюсь?


     - И как долго продолжалась эта военная кампания?
     - Все время, пока моя армия была победоносна.
     - И долго она оставалась победоносной?
     - Все время, что она у меня была.
     - Что? - сказала Элисса.
     - Пока у меня была армия, она была непобедима.
     - И первая же неудача уничтожила ее?
     - В союзе с последующими победами.
     - С какими победами?
     - А о какой неудаче ты говоришь?
     - Ты меня совсем запутал.
     - Впервые в жизни перешел на милицейский стиль,  и вот тебе пожалуйста!
Запутал. Ричард Бах только так и изъясняется, и ничего.
     - Прости. Я поняла, о чем ты говоришь.
     - Тогда вернемся к протоколу?
     - Прошу вас, сударь.
     - Вы очень любезны, сударыня.
     Расскажу, как  я открыл  для  себя Одоевского и русский романтизм. Дело
было так.
     Каждый  раз, одержав очередную победу,  я  подобно  Ганнибалу  не  умел
использовать ее в полной мере. Что могло утешить меня, когда, несчастный,  я
плакал, зарываясь лицом  в  подушку, орошая ее  слезами  столь обильно,  что
должен был переворачивать ее другой стороной, если не хотел спать на мокром,
какие слова, какие доводы  могли заслонить от  меня жалкое мое  положение? Я
был  беспомощен, унижен и чувствовал  себя  непоправимо оскорбленным. И  еще
сильнее ненавидел, и война продолжалась, и не было никакой возможности выйти
из нее сколько-нибудь достойно.
     Кончилось тем,  что  я  оказался в  больнице.  Помню  стеклянную  дверь
туалета с  недремлющим  санитаром за ней,  следящим  за тем, что  происходит
внутри, помню  короткие и  внятные  распоряжения  женщин  в  белых  халатах:
"Открой рот. Подними язык. Уколов захотелось? А ну глотай". Помню миловидную
девушку,  входившую  каждое  утро  в  палату  и  жизнерадостно  объявлявшую:
"Мальчики!  На коробочки!" Следует  заметить, что средний возраст обитателей
палаты, в  которой я находился,  составлял порядка  сорока  лет. Иногда  она
называла  нас  "мальчиками-колокольчиками".  Начитанная девочка. В перерывах
между сеансами трудотерапии (норма - двадцать коробочек, может быть, больше,
не  помню), приемами  разного  рода таблеток и пищи, задушевными беседами  с
врачом, до неприличия ласково заглядывающим в глаза, и походами  в курилку я
читал.  Очень  много  читал.  И  очень  медленно.  Прочитал  "Замок".  Потом
"Саламандру". Тогда-то я и открыл для себя Одоевского.
     - Ты не терял понапрасну времени.
     - Когда на  палубу  ворвались  пираты, Цезарь, как ни в чем  ни бывало,
продолжал чтение.
     - И ты не скучал?
     - Очень скучал. Потому и сбежал.
     - Вот как. Так значит, ты совершил побег?
     - Не желая ни в чем уступать сеньору Казанова.
     Курилка представляла  собой помещение  два на четыре метра  (примерно).
Пол и стены  до высоты  полутора метров  (опять  же, примерно) были выложены
кафельной  плиткой.  Вдоль  стен  стояли  низенькие  скамеечки,  на  которых
размещалось до  двадцати человек мужского пола,  молчаливо и  сосредоточенно
выпускавших дым в лицо друг  другу; их разделяла узкая полоса видавшего виды
кафеля, в  геометрическом  центре которой, как  бы уравновешивая  микрокосм,
стояло  ведро,  до половины  наполненное водой,  в  которой плавали  окурки,
плотным слоем покрывая ее поверхность.
     - Но причем тут курилка?
     - Узнаешь.
     Не задохнуться в  таких условиях  можно было  только при  бесперебойной
работе   вентилятора.   Он   закрывал   собой   форточку,   -   единственную
незарешеченную часть окна.
     - И чтобы удрать через курилку, нужно было выломать этот вентилятор.
     - Да? Мне это не пришло в голову.  Чтобы  на  глазах у санитара  ломать
государственное  имущество,  причем с более чем прозрачной  целью... За  это
полагалось "три куба аминазина и улет".
     - Тогда причем тут курилка?
     - Узнаешь.
     Благодаря героической работе  вентилятора, в курилке было что в тамбуре
- "накурено, и в то же время как-то свежо". Но холодно. Как в  высоких слоях
атмосферы. В детстве я не верил, что  там холодно.  Ведь чем ближе к солнцу,
тем должно быть теплее! И как это увязать с историей Икара? Я и теперь в это
не  верю.  А  тогда  вот поверил.  И мне казалось, что я лечу в  самолете, у
которого выбиты все окна.
     - Иллюминаторы.
     - Вот-вот. Деловитый гул мотора, легкая облачность, бодрящий сквозняк и
мелкое постукивание зубов. На улице было  нежарко, как-никак ранняя весна, и
я замерзал.
     Когда я намекнул  на  это  своему  врачу, он с развязной пристальностью
заглянул мне в глаза, явно  пытаясь высветить мои тайные  замыслы, но я  был
неумолим.  И  демонстрируя  перед  ним  свои фиолетовые  пальцы,  настойчиво
повторял: "Холодно мне. Малокровие у меня. Гемоглобин низкий. Холодно".
     С видимым  сожалением он  разрешил мне  носить поверх больничной пижамы
вязаный джемпер.  В последствии я предоставил ему повод пожалеть об этом еще
больше. Джемпер у меня был нельзя сказать чтобы очень  куцый, он доходил мне
до  колен. И когда  я шел по улице,  вид у меня был  вполне благопристойный,
если  не  принимать  в  расчет  вызывающе  красных штанов  и тапочек,  бодро
шлепавших задниками по тротуару. Меня могли, конечно, принять за психа, но и
только. Кто догадается, что  я только  что совершил  дерзкий побег из места,
где  их  содержат?  Больничный  штамп,  яркий  и причудливый  как  иероглиф,
находится  там, где  ему и положено быть -  на... ягодице.  А  она  прикрыта
джемпером. Никаких следов.
     Веселый  от  утренней  дозы допинга, с  книгой  Одоевского  под мышкой,
вышагивал  я  по весенней улице и,  покуривая сигаретку, улыбался незнакомым
женщинам, и воздух свободы переполнял меня...



     Ее окна выходили на  крышу соседнего дома; я помню гомон голубей, запах
горячей жести...  В комнате  был торшер, -  красный абажур, светлый  круг на
потолке, - и была  кровать, на которой две недели я лежал, не вставая. И она
была всегда  рядом. Я  уже  успел  забыть, как  это  бывает. Я пришел  к ней
поздним вечером, вышел  на  берег  ее острова и припал  к  теплу ее тела,  я
вспомнил это тепло. Тепло, дающее жизнь. Тепло жизнетворящее.
     Когда болеешь, легко  расчувствоваться, когда  ты беспомощен. Ты слабый
ребенок, ты зовешь свою  маму, и она приходит, и она рядом, и  ты целуешь ее
руку и плачешь, и, чтобы казаться сильным, улыбаешься ей сквозь слезы.
     Когда болеешь, легко расплакаться, и это сослужило мне добрую службу.
     Я  почти  лишен был способности  двигаться.  Это началось  ночью.  Меня
выворачивало  наизнанку. А утром я понял, что не  могу ни есть, ни пить,  ни
двигаться.  Малейшее  движение  вызывало  тошноту  и  головокружение,   и  я
сотрясался от судорог.
     Так я остался у нее, и она стала мне мамой.
     - Что с тобой было?
     - Таблетки.
     Дозу снижают постепенно, в течение месяца, а то и двух. Последние дни в
больнице я пил по восемь таблеток допинга за прием. Плюс капельница, которую
мне ставили через день, плюс транквилизаторы. И вдруг резко отключил. У меня
началась ломка.
     Запах  табачного дыма ассоциировался  у меня с такой гадостью, что я  и
подумать не мог о  том  чтобы закурить. А  ведь в то время я курил не меньше
пачки в день. Но больше всего мучила жажда. Я пил, и вода тут же извергалась
обратно. То же и с едой.
     Она терпеливо ухаживала за мной.
     Через неделю мне стало немного полегче.  Через пятьдесят дней я выкурил
первую сигарету.
     Так закончилась моя война.



     Я хотел остаться ребенком, но понял, что  это  невозможно.  И  тогда  я
захотел быть женщиной. Я стал Амазонкой.
     Я приходил  домой  закрывал дверь  и  переодевался  в  женское  платье.
Сначала чулки, потом лифчик... Может, опустить подробности?
     - Ну конечно, - сказала Элисса.
     - Я  усаживался  перед  зеркальцем и  накрашивал ресницы.  Красил  губы
помадой, пудрился, налеплял мушки.
     - И это женщина была верна тебе?
     - О, да!
     Но это  не мешало мне сходить с ума по  Каролине Косси. Были  и  другие
женщины. Они приходили ко мне запросто, мне было легко с  ними.  Но я сделал
еще один шаг и взошел на облака снов, и увидел, что они светлы.
     Я сделал открытие.
     Мы  сами  создаем мир,  в  котором  живем. Можно  заимствовать имена из
газет, суждения  из теледискуссий и  вычислять причинно-следственные  связи,
сверяясь с учебником прикладной  физики.  Так делают почти  все люди на этой
планете.  Это их игра. Они прилежно  заучивают ее правила и  репетируют свои
роли,  и  с ревнивым беспокойством поглядывают друг  на друга. Но выигрывает
всегда "зеро". И  чем больше игроков  вокруг рулетки, чем больше ставки, тем
больше выигрыш хозяина.  Я не стал играть  в эту игру. Я понял,  что времени
нет, а значит, нет и смерти в том виде, в каком мы ее боимся. Но я все искал
чего-то и не знал, чего я ищу. Я не знал, откуда во мне это  беспокойство. Я
совершал путешествия  и, возвращаясь, устраивал бал, и  праздник продолжался
всю ночь,  и  нежнейшие  музыканты играли  для моих  гостей, и меня называли
королевой  бала и  приносили цветы сказочных лугов  и дарили их мне. Мы пили
вино и пробовали торт, танцевали... Но беспокойство не проходило.
     И  только когда  я увидел тебя, я понял, что  я искал. Я был  королевой
бала, но ей должна была быть ты. Я ждал тебя. Тебя одну, Элисса.
     Правда, смешно?



     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


     The March Of The Black Queen


     Я спросил у ручья: "Сколько ты будешь жить?"
     - На сколько хватит воды.
     Я спросил у звезды: "Сколько ты будешь жить?"
     - На сколько хватит света.
     А вокруг колыхались шторы, портьеры и занавески,  и ветер задувал свечи
в спальнях, я  хотел отдать ему свою одежду, но я знал, что я жив, лишь пока
мне хватает тепла.
     Под пологом ивы я нашел  мертвое тело русалки и не знал, где похоронить
ее: в воде, где был ее дом, или на земле, где живу я. Она попала под гребной
винт, ее тело было изрезано.
     - Но причем тут дьявол? Вот что я хочу понять.
     - Причем тут дьявол?
     -  Я все  пытался найти разгадку и обжигал  свои ладони холодом  лезвий
кинжалов, наблюдая, как капли крови падают, разбрызгиваясь о мрамор, а когда
начиналась война, я ловил пули в бокал лимонада,  так  я гадал по свинцу.  Я
вырядился в зеленый балаганный наряд, я перепрыгивал костры, потрясая бубном
и погремушкой, я резал ножом занавес театра и врывался на сцену как бомба. Я
рисовал портреты обольстительных женщин и выставлял  их  на своем балконе; я
надевал маску и выходил  на улицу, и пил ночь, жадно как загнанный  олень, и
никто не узнавал  меня, я ни с  кем не здоровался. Я наряжался  женщиной,  я
мазал  губы  жирным  мелом  помады  и  накрывал   глаза  вуалью,  я  надевал
обтягивающую юбку и черные чулки и шел в какую-нибудь пивную  и пил, я искал
драки. Скандала. Бунта. А потом, забившись на чердак, вздыхал под монотонный
говорок  голубей  и  нюхал фиалку,  и  светлыми  глазами  пил  небо, и  если
приходили гости, я не решался спуститься  к  столу.  На  мне была соломенная
шляпка, но с губ еще не сошла краска.


     - Я искал Черную Королеву, а Ей безразлично происхождение красоты.  И я
искал  Ее, называя красоту  воротами в  Ее  дворец. Он окружал  меня, а я не
видел его.
     Я  держался  в  темноте  за  бледную  руку  Бодлера,  и он вел  меня  к
отравленным лугам, где мы собирали цветы зла.
     Делакруа учил нас, что болезнь может быть красива.
     Я искал красоты.
     Но я  не  знал, что в  Черный  дворец можно войти  из Белого. И снова и
снова уходил в ночь, желая войти в залы Черной Королевы.
     Снова и снова уходил в ночь вместо того чтобы остаться в Ее дворце.




     Амазонка


     Девушки шепчутся о нем между собой, и когда он входит, прикрывают глаза
ресницами,  он  похож  на принца,  не  правда ли? Он очень, очень... ничего.
Женщины таи