его, - Элисса была в восторге.
     Мы  поужинали  в ресторане,  потом немножко покатались  по  городу. Она
никогда раньше не была здесь.
     - Неужели ни разу, Элисса!
     - Ни разу, - сказала она. - Правда.
     И только, когда время перевалило  далеко за полночь,  Элисса призналась
мне, что устала с дороги.
     Я обругал себя в душе за то, что не догадался об этом сам.


     Утром мы отправились во Дворец.
     Когда мы вышли из машины,  все, кто были поблизости, повернулись в нашу
сторону  и стали  подзывать  других  и показывать на нас. Они, должно  быть,
вообразили, что сейчас здесь  будут  снимать кино. В Вавилоне высокий  парик
Элиссы  и  ее  пышное платье  не привлекали такого внимания.  Здесь, в самом
городе,  тоже.  Но  на  фоне  Екатерининского  дворца  она   выглядела   так
естественно,  так  органично,  что,  конечно,  не могло  быть  и речи  о  ее
принадлежности к "нормальной" жизни. Только где же остальные киношники?
     Я боялся,  что Элисса  смутится, но увидел, что  недооценил ее. Для нее
существовало только то, ради чего она приехала.
     Она немедленно заявила, что будет жить здесь.
     Я напомнил ей о номере в гостинице. Она сказала: "Ну пожалуйста".
     - Но я не знаю, какие здесь комнаты
     - Ты же сам говорил. С окнами на дворец.
     Я смешался.
     - Да, конечно, но... я не знаю, как здесь с местами.
     Она засмеялась, как будто подловила  меня  на  несообразности. Впрочем,
так оно и было.
     Я сам не мог объяснить, отчего я так упрямлюсь.  Наконец, я  понял, что
веду себя просто возмутительно.
     - Ладно, - сказал я. - Если ты так хочешь, останемся здесь. Но питаться
будем в городе. Подожди меня минутку.
     И я договорился о комнате. А когда вышел к Элиссе, она сказала: "Только
две комнаты, ладно?"
     - Конечно, - сказал я (хотя только что договорился об одной). - Подожди
меня еще немножко, о'кей?
     И я вернулся с извинениями и сказал, что ошибся, и сам не знаю, сколько
нам понадобится комнат, а потом вышел  к Элиссе и сказал:  "Ну, пойдем. Сама
выберешь, что тебе больше понравится".
     Мне  вовсе  не хотелось  снова  идти  извиняться. А в том, что  мне  не
придется  этого  делать, я вовсе  не был уверен. С Элиссой  творилось что-то
непонятное. Ей нужна была большая комната, чтобы было где пировать. Ей нужна
была еще и маленькая комната, чтобы  было где переодеваться. Ей  нужны  были
наряды. Ей нужна  была еще одна комната, чтобы было  где  спать и читать. Ей
нужна была музыка, и я  купил для  нее проигрыватель и кучу  пластинок, хотя
все это было  у  нас дома,  в Вавилоне. Она хотела,  чтобы у нас всегда было
шампанское, и я купил целый ящик, но она заявила, что этого будет мало. Я не
спорил с ней.
     Прихотям ее  не  было  конца.  Ее  изобретательность  приводила  меня в
восторг.
     Сначала я просто  глупо  удивлялся. И только когда мы гуляли  с ней  по
парку, и она  взбежала на мостик и позвала меня, а когда я подошел, сказала:
"Теперь  видишь, как хорошо, что  мы остались? Посмотри!" -  я понял, что не
видел всего этого раньше. О чем же я рассказывал ей?
     И, потрясенный, я понял, что здесь она дома.
     И я приехал сюда к ней.
     Как же я не видел, не знал этого раньше!
     Была ночь. Деревья. И звезды. Фонари, галерея, ступени, окна в вычурных
рамах. Она говорила, и в  голосе ее был смех. Она  звала меня, и пораженный,
на каждом шагу открывал я  новый для меня  мир. А ведь я мнил, что знаю его,
как никто другой - любимый из моих дворцов...



     Между  тем,  денежная  сумма,  которой  я  располагал,  оказалась  явно
недостаточной.  Да  и много ли я мог отложить на поездку? Ведь я не турецкий
султан, и мой папа не турецкий султан, и деньги никогда  не проливались надо
мной дождем.
     В то время я занимался строительными подрядами. Я был посредником между
заказчиком и бригадиром.  С  первого  я  получал  деньги,  второму  платил -
разница в мою пользу. Строили много, - не так много, как  теперь, но все же,
-  и зачастую  беспорядочно;  студенты, которые записывались в  стройотряды,
даже не  знали, сколько денег заплатил заказчик за строительство объекта, и,
вообще, кто  заказчик, кому все это нужно... Я нес полную ответственность за
конечный результат строительства, но дело было на мази, кругом были все свои
люди,  и сбоев почти  не случалось.  Приходилось, конечно, время  от времени
наведываться  на   стройку,  изображать   из   себя  начальника...  Каникулы
кончились, но  желающих подработать  не убавилось. На жизнь денег хватало, и
даже с  лихвой, но ничего подобного тому, что происходило теперь, в эту нашу
поездку, я не предполагал, и ни на что подобное не рассчитывал.
     Втайне  от  Элиссы я  послал телеграмму своему  другу, -  да, да,  тому
самому, - и предложил ему двадцать  процентов в месяц.  Сроком на месяц, или
как получится.
     Он откликнулся почти сразу же. Выслал деньги. Довольно большую сумму.
     Конечно,  мне предстояло их каким-то образом отдавать,  но в тот момент
меня это не тревожило.
     Получив деньги, я полностью умиротворился.
















     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



     Она стояла на галерее Камерона, и  мне захотелось крикнуть: "Вот  оно!"
Все только так и должно быть, только так, навсегда! Только  так... Я едва не
заплакал.
     А потом нагрянула эта  толпа туристов, увешанных лупоглазыми камерами и
лопотавших на каком-то непонятном, из вымирающих, языке.
     Элисса подошла ко мне и, взяв меня за руку, увела к озеру.
     И мы сидели на скамейке, и поодаль была статуя императора Нервы.
     И  я  сказал: "Это  было  лучшее из времен. Прекраснейшее, нежнейшее из
времен".
     -  Но для чего тогда появилось все это, откуда? - она кивнула в сторону
толпы.
     - Наверное, для того, чтобы мы научились видеть сквозь камень, - сказал
я,  наблюдая, как ветер беспокойно мнет  складки  золота парка. - И  подобно
Моисею умели освободить таящийся под ним родник.
     - Зачем нам это? - спросила она.
     - Мы же не ангелы. Что-то таится в нас самих?
     "Чтобы  мы научились умываться грязной водой", -  как сказал  бы Ницше.
Посмотри, вон он высунулся из воды, ой, сейчас что-то скажет!
     ............................................................................................................................
     - Разве это Нерва? - спрашивает она, еще не остыв от смеха.
     - Нет, конечно. Но так написано.



     -  И они тебе совсем не мешают? - спросила Элисса. Она опять  вспомнила
об этой толпе на галерее, ну что ты будешь делать.
     -  Нет,  - сказал я.  - К тому же я  могу избавить тебя  от них в любую
минуту.
     - Прошу вас, сударь, сделайте это.
     Я поцеловал ей руку. Потом поднялся и направился вверх по ступеням.
     Встав  перед  толпой,  я раскинул руки  и  вежливо  но настойчиво  стал
повторять: "Матушка устала. Почивать легла. Устала. Очень прошу вас придти в
другое время. Приема не будет. Государыня почивать легла".
     Некоторые смутились и  стали топтаться на месте, другие стали смеяться,
а кто-то навел на меня фотоаппарат и щелкнул затвором.
     Я посуровел.
     - Немедленно засветите пленку!
     Толпа притихла.
     -  Засветите  пленку  немедленно, - повторил я, теряя терпение. -  А ну
дайте сюда!
     Толпа обратилась в бегство.
     Площадка  опустела. Очень  стремительно это произошло, я  даже пожалел,
что не успел произнести свою  коронную фразу: "Пройдемте, гражданин". Обычно
у меня это очень хорошо получается.
     Однако  вскоре  пятеро  смельчаков  вернулись.   Под  предводительством
девушки,  в которой легко было узнать  гида. Хорошая, славная  девушка.  Она
подошла ко мне и деловито поинтересовалась, кто я такой.
     Я  сказал  ей на  ушко.  Она  слушала,  а  потом  отвернулась от  своих
спутников и тихонько рассмеялась.
     - Хорошо, - сказала она. - Ладно.
     Я отпустил  ее пальцы.  Она вернулась к своим подопечным  и сообщила им
что-то  такое, после чего  они испуганно воззрились на меня и без дальнейших
возражений покинули пределы видимости.
     Я вернулся к Элиссе.
     - Вот и все, - сказал я.
     - Даже Скарамуш не сделал бы этого лучше, - сказала она.




     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .





     От  биения  твоего  сердца содрогается небо,  и  падают звезды,  и дети
загадывают желания, глядя  на  них,  и родники  тихонько смеются во  сне. Им
снится дворец любви  твоей.  Дети земли и неба, они грезят  о твоем  дворце,
Королева,  где прикосновения твоих туфель дрожью  озноба пронизывают  мрамор
парадной лестницы.
     Твой  голос летит дальше на  крыльях звука и света, дальше по телеграфу
ночных фонарей всех городов, и ветер бережно держит  его в  ладонях, горячее
чудо любви.
     Я слышал его и спрашивал себя: "Чей это голос? Голос ли это?"
     Я не знал тебя раньше.
     Я прочитал  множество книг,  но  в  них не  нашел тебя, и многих женщин
видел, но не было среди них тебя, и во многих  домах  бывал,  но не встретил
тебя в них.
     Я не знал тебя прежде.



     Птицы летят от  рук менестрелей и пьют вино из золотого кубка,  который
держит в руке Король, их глаза начинают блестеть, они изливают песни, и огни
канделябров танцуют.
     Черная  мушка  на  белилах лица над верхней губой,  улыбка  любезности.
Любви?
     Мне красиво. Ягуары слизывают кровь с королевской мантии.
     - Вы очень милы.
     Мне красиво.



     Я был среди шлейфов и пожатий пальцев, надушенных платков и драгоценных
колье,  и ночь была где-то далеко, или ее не было вовсе. Мне было тепло, и я
не думал о холоде, мне было красиво.
     Сгорбленные деревья садов сторожили безмолвие, в зеркалах были скрипки,
подергивания смычков, траурно прильнувшие к округлости  дерева лица. Бледные
лица, и в руке короля был кубок, и птицы пили вино.
     Мне  улыбались фрейлины, и было  что-то еще, но я не различал очертаний
изысканной лени. Ночь потянулась ко мне.
     Я почувствовал ее. Услышал?
     Откуда-то повеяло голосом, и я отозвался ему.



     Я вышел за бронзовые ворота, и ворота захлопнулись, и я остался один. Я
шел дальше в гулкую соборную жуть, и холодная ясность ветра пугала меня.
     Последние   всполохи  малинового  света   погасили   за  моей   спиной,
разорванная когтями вселенского сквозняка мантия.
     И  была  ночь  и  похоронное шествие плачущих крыльями  птиц,  они были
невидимы во тьме, несчастные.
     Я не  знал, куда  мне идти, и  откуда звучит голос, а холод выжигал мой
мозг, мою душу, я был близок к отчаянию, я кричал, и плач эхом  вторил моему
крику.
     Я узнал, что такое ужас.
     И когда я увидел эту землянку, теплившуюся мутным воспаленным светом, я
издал  вопль  восторга.  Укрыв  меня от чудовища страха, она стала  для меня
самой жизнью, грубая и неопрятная, убогая и вечно больная, я видел ее сквозь
пелену горячки. Я метался в бреду, и незрячие глаза сжигали мои глазницы.
     Мы  должны  быть снисходительны  к  близким, но покорность  отупляет, я
узнал и это.
     И была ночь, и я вновь вошел в нее.
     Дважды входил я в дом, где жила Смерть.
     Какие неземные  сокровища могла ты  обещать мне!  Какую  нечеловеческую
любовь?  Я доверил тебе  все,  чем я был,  и отринул все, чем владел. Мессия
обещал воздать стократно, но тебе я поверил без слов, без посулов...
     Какое наслаждение могло быть наградой тому, кто дважды спускался за ним
в Аид!
     Я сказал, что не знал тебя прежде. Неправда!
     - - Я всегда знал тебя.



     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .






















     На казнь Марии Антуанетты

     Я видел, как  кричали  о  равенстве на площадях и улицах, и  рушили, не
разбирая, дворцы и храмы,
     приюты,
     тюрьмы,
     город был растоптан, его не стало. Была пустыня,
     посреди нее разыгрывали нищие пикник, и поедали ил, и запивали грязью,
     а вокруг  непогребенными  лежали тела  амуров, и над  кострами влачился
дым.


     Черный кот тоски точит свои когти о мое розовое сердце.


     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


     Ветер рвет в клочья  небо, и  рваные  лоскуты летят, черные над  черной
землей, над отшлифованным  камнем, седым от соли; вот мимо катится мраморная
голова, ее  глазницы пусты пустотой  смерти. Где храм этого  бога, где песни
его жрецов? Ветер  погасил огни алтарей, задул  светильники и рвет в  клочья
небо, не дает богам  укрыться, и снежным бураном закружились звезды, дальше,
все  дальше они, а  ветер  подхватил  уже само  солнце и гонит  его прочь от
черной земли, от синих площадок для игры в гольф. Пали ниц леса, и камыши не
укроют птиц, кричат  птицы, плачут как дети,  и хватает их ветер,  швыряет в
моторы самолетов, и падают  самолеты,  огнем опаляют окна домов-крепостей, и
затворяет город ворота и, осажденный, становится сам себе тюрьмой.
     На сцене ночь.
     Но что это!.. Неужели еще остался огонь, и не весь он похищен?


     - - Чья это тень?



















     - Можно ли  упрекать кого-либо в том,  что он порочен? Кто из нас лишен
пороков совершенно?
     - Да. Но власть позволяет одним людям приносить других  в  жертву своим
порокам.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .

     Я  оказался  в несколько неловком положении и вынужден это признать.  Я
никогда  бы  не объявил войну монархии.  "Успешная война"!  Придумайте более
вздорное  словосочетание,  и  я  подарю  вам свою знаменитую улыбку. Нет,  я
никогда бы  не объявил войну  власти,  но  мне  этого  мало.  Я хочу мира, а
значит,  союза. И снова и снова пытаюсь примириться с ней, но всегда тщетно.
И  каждый раз  мне  приходиться делать  выбор:  откреститься  от  власти или
сделаться лицемером.
     Я люблю роскошь. Ее любила и Сапфо. И во дворцах я чувствую  себя дома,
и знаю, что Аристипп был прав. И так хорошо понимаю Вольтера.
     Меня очаровывает Екатерининский  дворец,  здесь мне было бы легко пасть
на колени перед Императрицей, но... Я слишком о многом помню?
     Мне не хочется быть лицемером.
     Но вот что странно - когда появляешься ты, все вопросы, терзавшие меня,
сами собой исчезают. Ты ничего не делаешь особенного, ничего не доказываешь,
не объясняешь,  не осыпаешь меня доводами, нет.  Ты просто ставишь пластинку
Телеманна и  зажигаешь  свечи, и улыбаешься, и  идешь ко  мне. И я  падаю на
колени и плачу от счастья.
     Я люблю тебя.
     "Любовь"  - разве это слово  что-нибудь объясняет? Когда ты  со мной, я
все понимаю, но  ничего  не  могу  объяснить, и  это так  странно. И  мне не
хочется объяснений.
     Почему это так, Элисса?



     ....................................................................................................


     -  Мы  духовная аристократия, новая аристократия,  вельможи  в  одеждах
двадцатого века.
     - А что это значит, новая?
     -  Время как пожар - уничтожает все жалкое,  сиюминутное,  и  оставляет
лишь вечное.  Сокровенное,  непреходящее... самую  суть вещей.  Что  значит,
новая?
     - Я понимаю, что значит "новая". Но чем она отличается от старой?
     - По  существу,  ничем.  Что  такое  аристократия?  Оставим  в  стороне
провинцию с  ее  баронами-свинопасами, хиреющими  от  скуки  и  тупеющими от
каждодневного пьянства в компании конюхов и деревенских шлюх.
     - И что же останется?
     - Вельможи. Придворные, подлинная аристократия.
     - Что такое подлинная аристократия?
     - Это  те люди, которые живут  полной жизнью, какова бы она ни была,  а
она многолика - жестока, безобразна, нежна, соблазнительна... Они ведут игру
со Смертью.
     - Как в фильме "Седьмая печать" Бергмана?
     - Может быть.
     - И когда мы рискуем жизнью, мы ощущаем ее вкус как... как...
     -  Как вкус последней  сигареты перед гильотиной.  Как  вкус  последней
женщины,  как последний бал,  когда войскам уже отдан приказ  выступить рано
утром в поход, как...
     - Да.
     - Так было во все века - огонь террора выжигал аристократические семьи,
разорял родовые гнезда и почти не затрагивал чернь. Бывало,  что она грелась
у  этого  костра,  вальпургиева  костра!  -  -  Мы  существуем  в  контексте
происходящего,  а это чревато. Каждый наступающий день может стать последним
днем жизни. Это азартная игра со смертью... Азарт!
     - Тогда любой игрок - аристократ.
     - Не любой, а лишь тот, кто играет с самой Смертью.
     Тот, кто не боится жить и рисковать жизнью. Быть  заложником  ситуации,
удачи... погоды на завтра... но при этом всегда оставаясь выше конъюнктуры.
     - А почему ты говоришь "новая"?
     - Очень просто - мы одеты в наряды персонажей двадцатого века.
     Мы всегда  несем  на себе  одежды своего века, каким  бы  он  ни  был -
страшен, безобразен, жесток, или прекрасен, нежен...
     - Значит, аристократы - это те, кто стоят в  очереди к гильотине? - она
смеется.



     Мы наследники великой Империи, она  принадлежит нам, и никто не в силах
отнять ее  у нас, она  невидима для непосвященных как Шамбала и славный град
Китеж,  она  наша  вотчина,  мы князья,  герцоги, графы и бароны  небес,  мы
небесная аристократия. То, что  принадлежало земному, обратилось в  прах, но
наши города нетленны.
     - А те, кому принадлежали  эти дворцы? - сказала Элисса.  - Императоры,
императрицы, вельможи, разве они не владели ими?
     - Они их не видели, - ответил я.
     - Но если красота была сокрыта от них, для чего они окружали себя ею?
     - Есть одна история, которая  дает  ответ, лучше которого вряд ли можно
придумать. Это из "Новеллино".
     Императору Фридриху  Барбароссе однажды были преподнесены в подарок три
камня необыкновенной  красоты  и  достоинства. Он полюбовался  ими и  вполне
оценил  их  красоту  и  редкость,  однако,  не поинтересовался об  их тайных
свойствах,  а  таковые  свойства  есть  у  всякого драгоценного камня.  И  в
наказание за это, император лишился подарка. Между прочим, свойством  одного
из  этих камней,  самого дорогого,  было то, что всякий человек, взяв его  в
руку, мог стать невидимым.
     - Они не ведали о тайных свойствах своих дворцов?
     - Они были герцоги земли и не ведали о дворцах Королевы.
     Земное же неминуемо  возвращается  к  земному,  и поднявшись из  праха,
обращается  в   прах,  и  пурпур  величия   попирается  грязными   башмаками
ничтожества,  дворцовые  площади  заполняются чернью.  Круг  совершается,  и
сколько бы ты ни  бежал в  поисках  иных земель и иных  государей,  рано или
поздно он замкнется. Ведь и Земля, она круглая...


     Я выбирал для разговоров такие минуты, когда она воспринимала мои слова
с должной беспечностью.
     Размышления о судьбах цивилизаций портят хорошеньких женщин.
     Теперь, когда  она была  весела  и слушала  меня почти рассеяно, я  мог
говорить без всякой опаски.
     Мы всегда прекрасно понимали друг друга.





     1.  Пролетая над площадью, птица,- а была эта  птица Королем Перелетных
Птиц,- уронила спелый гранат, который несла в когтях, и упал плод на асфальт
тротуара,  и  рассыпались  гранатовые  зерна,  и голуби стали склевывать их,
слетаясь, толкаясь,  отпихивая друг  друга  и  суетясь. Ланцелот  подошел  к
столику; в одной руке он нес  бумажный стаканчик с дешевым кофе, в другой  -
пирожное на картонной тарелочке. И то и другое он  расположил перед собой на
столике и, смахнув в стоявшую подле урну пустые стаканчики и тарелочки, стал
перекусывать, а голуби, склевав зерна граната, шумно вспорхнули  в  воздух и
устремились в небо, и стали метаться, но