ыть может, он, Ланцелот,  в силах  чем-нибудь
помочь или как-нибудь утешить его?
     Плакальщик покачал головой, отер  слезы, еще  сильнее размазав  по лицу
грязь, и превозмогая  рыдания, рвавшиеся  из его  груди, произнес: "Ничто не
может более утешить нас".
     - Что? - не понял Ланцелот.
     -  Ничто,  -  повторил Плакальщик.  -  Некому более  утешить нас.  Умер
Господь наш, одни мы остались и тщетно тешим себя обманом. Одни мы остались!
- завопил он слезно.
     Ланцелот пожал плечами и пошел прочь.
     - Каждый получает то, чего заслуживает, -  сказал он, но Плакальщик уже
не слышал его.
























     Суконщик Рюссель бросился в воду. И так быстро и ловко  он  это сделал,
что  никто из бывших с ним рядом не успел схватить его за край одежды или за
ногу,  так  что опомнились  все  уже тогда,  когда он  был в воде и уверенно
работал  своими сильными руками. Быть  может,  он  бросился спасать кого-то,
услышав  крики  о помощи  и отважно  презрев  опасность? Тогда поступок  его
следовало  бы  считать  похвальным  и  достойным  поощрения, и  был  бы этот
поступок объяснимым и понятным, что, конечно же, нисколько не умаляло бы его
значительности.  Но нет,  поступок  этот  не был  ни ясным, ни  очевидным  и
казался не только  необъяснимым, но и даже нелепым, что дало повод очевидцам
оного заключить, что с несчастным суконщиком сделалось нечто  вроде  легкого
помешательства.  Именно  такой  вывод  и  сделало   большинство  свидетелей,
остальные же решили, что этот сеньор, прыгнувший ни с того ни с сего в воду,
попросту выпил лишнего по случаю праздника.
     Суконщик  Рюссель прыгнул  в  воду и  стал  усиленно догонять  какую-то
гондолу. Гондола эта представляла собой  поистине великолепное и, можно даже
сказать, феерическое зрелище, что  несколько  оправдывало  пловца. Увешанная
фонариками, богато украшенная  роскошными тканями,  расцвеченная  и убранная
пышными гирляндами живых цветов привлекала  она, пожалуй, не меньше внимания
чем сам ополоумевший суконщик. Кроме  того, в ней сидела женщина, и была эта
женщина красива. Она брала  с блюда апельсины и, смеясь, бросала их в голову
догонявшего  ее Рюсселя, и  одни  апельсины  бултыхались  в  воду,  поднимая
брызги,  другие  же  попадали  в  цель,  что, хоть  и  не  убавляло  пыла  у
преследователя, но все же принуждало его несколько  сбавить скорость.  И так
одной рукой  бросала она апельсины, другой же обнимала сидевшего рядом с ней
мужчину, одетого в камзол и  бывшего при  парике и при шпаге. Женщина что-то
говорила ему, но  мужчина  не отвечал, и трудно было понять, радует  его это
забавное  происшествие   или  же  напротив,  раздражает,  равно  как  и  все
остальное,  что заполняло взор и  слух: треск фейерверков,  смех,  болтовня,
шум, гам,  вспышки, взрывы ракет, суета, шутовские наряды, мельтешение  лиц,
огни в  гондолах,  крики, пение, люди,  высунувшиеся из окон и размахивающие
шляпами, колпаками, бенгальскими огнями или просто руками, но все непременно
горланившие, вопившие, хохотавшие; но как бы то ни было, даже если все это и
раздражало таинственного кавалера, бывшего, по всей  видимости, возлюбленным
прекрасной дамы, даже если это и производило в душе его неудовольствие, лицо
его оставалось вполне  бесстрастно. Он даже делал вид, что вовсе не замечает
плывущего  за  гондолой  Рюсселя,  когда же прекрасная дама  предложила  ему
бросить  в  пловца  апельсин, он нехотя взял  его из  ее  руки и  бросил, не
целясь,  с таким выражением лица, с каким взрослые избавляются от  не в меру
назойливого ребенка.  И  конечно  же, не  попал.  Зато  следующий  апельсин,
брошенный рукою  его возлюбленной, угодил прямо в  нос суконщику. Долго  так
продолжаться,  конечно же,  не  могло,  и вскоре Рюссель безнадежно  отстал.
Великолепная гондола скрылась из виду, и он не знал более, куда ему плыть, и
начал  уже сожалеть о своем поступке, ругая себя в душе. Его подобрали. Дали
ему выпить вина. А  потом сбросили  в воду. И так повторялось с каждой новой
гондолой.  Рюсселя подбирали, поили, хлопали по спине,  просили  петь или не
просили петь и сбрасывали, наконец, в воду, уступая его следующей гондоле.
     Но вот миновала последняя.
     Рюссель  был  уже так пьян, что  ему  было совершенно безразлично, куда
плыть, и  он  поплыл на  остров Лемнос, даже и не подозревая о  том, что это
очень, очень  далеко. Может  быть, именно поэтому он и  доплыл до  него? Как
знать.
     А  Ланцелот снова проснулся в  половине четвертого и с  неудовольствием
подумал о том,  что это превращается  уже в привычку. Прекрасная Дама жарила
для него омлет.



     -  Эта  история похожа на  ту, что  рассказывают об Омаре аль-Гасане из
города Басры, - сказал Скарамуш.
     - Какова же эта история? - спросил я. - Я хочу ее послушать.
     - Вам неизвестна эта история?
     - Нет, - сказал я. - Я не знаю ее.
     - Рассказывают, что Омар  аль-Гасан  купил великое множество товаров  и
отправился с караваном через пустыню. В пути на караван напали разбойники и,
перебив людей, разграбили его. В  живых остался один лишь Омар аль-Гасан; он
был  ранен и с трудом мог  идти. Вскоре у него кончилась и вода и пища, и он
поминутно падал, поднимался и снова шел, и не видно было конца этой пытке. И
вот,  когда его взор  уже начал помутняться, а язык высох и  растрескался от
жажды,  он  увидел  волшебный дворец,  и  башни  этого  дворца были украшены
флагами, вокруг же был сад,  и в саду этом были фонтаны и прекрасные деревья
увешанные плодами,  и  под  деревьями  была  прохладная тень, и  зрелище это
овладело им, и он устремился войти в этот сад.  Но сколько он ни шел, дворец
не становился ближе. И наконец,  Омар аль-Гасан понял, что это  мираж,  и он
обманут,  и нет  у него надежды на спасение. И  он упал  на колени  и  хотел
плакать, но не было у  него слез, и хотел разорвать  на себе одежды от горя,
но не было  в  его руках  силы сделать  это. И вот он видит, что на  балконе
одной  из  башен появился  лучник в пурпурных  одеждах; и  повернулся лучник
лицом в  сторону Омара аль-Гасана  и, подняв свой лук,  выпустил  стрелу,  и
вонзилась стрела в грудь несчастного и поразила его на смерть.
     Он был уже при последнем дыхании, когда его  подобрал караван бедуинов;
он рассказал эту историю и умер. В груди его была стрела.
     - Эту историю  можно объяснить весьма  просто, - возразил  я.  - Должно
быть, Омар аль-Гасан был ранен разбойниками, и стрела оставалась в его груди
все время, пока он шел. Все же остальное ему привиделось, что неудивительно,
если принять во внимание, что он был обессилен, истощен голодом  и жаждой и,
к тому же, смертельно ранен.
     - Вы полагаете,  что  дворец этот  был ничем  иным как галлюцинацией? -
спросил Скарамуш.
     - Это объяснение выглядит самым простым и очевидным, - сказал я.
     -  Возможно, - сказал  он. -  Возможно,  вы и  правы. Но почему  бы  не
предположить,  что Омар  аль-Гасан  дошел до Бронзового Города?  Он  не  был
допущен в него потому только, что его не желали в нем  видеть. Или же, чтобы
войти в него, он должен был прежде умереть. Это не должно вас удивлять, если
вы знакомы  с  законами Шамбалы. Если же вы к тому  же знаете историю  града
Китежа, то вас не удивит и  то, что город этот остался невидим для бедуинов,
подобравших Омара аль-Гасана.
     - Вы изначально предполагаете, что стрела, поразившая Омара аль-Гасана,
была пущена с балкона башни, и следствие, вытекающее из этого предположения,
очевидно. Ведь поистине  нелепо  выглядело бы утверждение, что  воображаемый
лучник может выпустить вполне осязаемую  стрелу и даже поразить  ей насмерть
человека.  Однако  вопрос  в   том,  насколько  правомерно  такое  априорное
утверждение.
     - Я ничего не утверждаю, - возразил Скарамуш с улыбкой.  - Я всего лишь
предполагаю.
     - Но почему вас не устраивает мое объяснение? - продолжал я упрямиться.
     -  Рана,  полученная  Омара  аль-Гасаном, не позволила  бы  ему  пройти
столько, сколько он прошел. Кроме того...
     - Что?
     - Эта история похожа на ту, что произошла с суконщиком Рюсселем.
     - Вы правы, - сказал я со вздохом. - Очень, очень похожа.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



     Однажды  ночью  я  проснулся  от  того,  что  Элисса  не  спала.  Горел
светильник.
     - Как море шумит, - сказала она.
     За окном был ветер и шум. И я сказал: "Это волны".
     - Куда мы плывем? - сказала Элисса.
     Я задумался было, но тут же отмахнулся.
     - Это  и не нужно знать. Если  бы мы  знали, как бы мы  могли открывать
новые земли? Ведь это все равно что пытаться открыть их на глобусе.
     - Реки текут к морю, - сказала она. - А море? Что оно делает с нами?
     - Разве это важно? - спросил я.
     Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Чуточку виновато.
     - Ночью  все кажется важным, - сказала  она  и, протянув руку, погасила
ночник.




     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


     I'm Going Slightly Mad ( I gonna be a star )


     Как-то  раз Элисса показала  мне  фотографию,  сделанную  на  одном  из
битловских  концертов,  одну  из  бесчисленных  подобных  фотографий: орущие
битломанки,  пергидрольные  прически, черные  от  туши  слезы,  искривленные
рыданиями губы.
     - Иллюстрация к известному изречению: "Толпа подобна женщине", - сказал
я.
     Она молчала.
     Не понимая, зачем  она  показала мне эту фотографию, я сказал: "Некогда
подобные фотографии оказывали на меня сильное сексуальное воздействие".
     - Людям нужно время от времени побезумствовать, да? - сказала она.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Ах, мама, я кажусь тебе сумасшедшим,  но ты не знаешь, как это здорово,
отплясывать рок-н-ролл, эта штучка сводит меня  с ума, скажешь мне,  когда я
совсем свихнусь, ладно?
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     -  Над теми,  чей  дом  Эмпирей,  Ата  не  властна,  и они  смело могут
следовать советам Дали и наставлениям патриархов чань.
     Хотя исключений, как всегда, хоть отбавляй. Ван Гог, например.
     - Но что же тогда желание нравиться? - спросила Элисса.
     Я не знал, что ответить. Я понял, о чем она спрашивает.
     - Не все ли равно? - сказал я.
     Если  хочешь понравиться,  сделай так, чтобы  о  тебе говорили. Неважно
что.  Отколи какой-нибудь  номер. Посади самолет на  Трафальгарскую площадь.
Хочешь, я посажу самолет на Трафальгарскую площадь? Под Рождество, чтобы все
видели.
     - Не надо, - сказала она. - Еще разобьешься.
     - Тоже  здорово.  Представляешь,  какой фурор? Бабах! Яичко на завтрак?
Вот  тебе  яичко!  Адмирал повержен,  флот  отомщен!  А какая  шумиха, какая
радостная  шумиха  поднимется,  представь!   Неверная  жена   бросает  мужа,
соблазненная демоном-искусителем. "Выбирай!"  -  кричит он.  -  "Я прыгну  с
Капитолия или посажу самолет  на  Трафальгарскую  площадь!"  Падшая  женщина
выбирает  второе. Он забирается в кабину, самолет поднимается в  воздух, вот
он уже над Лондоном, что защитит столицу Англии от этого воздушного  налета?
Нет  спасения,  злобно  усмехаясь,  демон  выруливает  на   посадку.  Бабах!
Врезался.  Пылающие  обломки  падают  в бурные  волны  уличной толпы. Нашему
корреспонденту,  Храниегогосподь,  чудом  посчастливилось  запечатлеть   это
драматическое событие на пленку. Неверная жена в  безутешном  горе  (крупным
планом), место трагедии (на  разворот), останки самолета  (в  уголке).  "Она
рыдает и рвет на себе одежду". А заголовки! "Феномен  Руста устоял!" "Он был
как  неуправляемый  снаряд!"  "Новый  Икар  или..."  Журналисты, интервью...
Правда ли,  что  ваш  сожитель регулярно избивал  вас  и угрозами  склонил к
измене?  Правда  ли,  что он был  маньяк и в минуты  припадков в голом  виде
носился по квартире и кричал: "Я разделаюсь с тобой, одноглазый!" Правда ли,
что он был фанатичным бонапартистом? Ах, неужели все это правда! Дискуссии в
клубе Любителей Поворачивать  События И Так, И Эдак. А что  было бы, если бы
Наполеон не прогнал тогда Фултона? А потом ты напишешь мемуары под названием
"Демон небес  в моей  постели".  Господь покарал  нас.  Супружеская верность
превыше  всего! Новая рок-опера "Взлет и Падение Совратителя!" И все это ты.
А потом прелестные внучки спрашивают тебя: "А правда, бабушка, что ты летала
на метле?" Хочешь?
     - Нет,  - сказала она. - Это только  на словах интересно, а на деле все
будет скучно и утомительно.
     -  Что  ж.  Сохраним  еще одну  иллюзию. Полет отменяется,  как  сказал
Экзюпери, глядя на останки своего самолета.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Я подхожу к магнитофону и врубаю "Magical Mistery Tour".





     Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша


     -  А  давайте  все  сойдем  с ума, - предложил  на  одной  из вечеринок
известный учитель танцев маэстро Ногиврозь.
     -  Давайте, - сказал Хитроумный Венецианец. - Только не будем сходить с
ума по этому поводу.
     -  Ум отличается от зеленого горошка тем,  что его  можно  продать,  но
нельзя купить, - изрек Архивариус.  И все  присутствующие  поздравили  его с
этой редкой для его ума мыслью.
     Вундеркинд  Лимонадус записал в своей записной  книжке: "Сойти с ума  и
легче и труднее, чем  сойти с рельсов. Разгадка этого парадокса в том, что с
ума сходит обычно человек, тогда как с рельсов сходит, как правило, поезд".





     О вере и верованиях


     Афина собственными руками сделала первую в истории свирель и бросила ее
на берегу водоема. Свирель подобрал Марсий.
     Так полагали древние греки.
     Однако  Омар  аль-Гасан  из  города  Басры утверждал,  что свирель  эту
подобрал вовсе не Марсий, а он сам, Омар аль-Гасан из города Басры.
     Об этом сообщает историк Валерий. Нам же остается верить или не верить.




     Дафна


     Однажды, пересекая вброд лесную реку,  адъютант Зельц  увидел танцующую
Дафну. Желая поймать ее, он протянул к ней руку, но нимфа схватила адъютанта
за руку и стащила его с коня в воду.
     О дальнейшей  судьбе адъютанта Зельца достоверно ничего  не известно. В
лагере он был объявлен дезертиром и с позором расстрелян (заочно).
     Подобным же образом был пленен римский император Валериан.
     Царь  Шапур впоследствии, вспоминая  об  этом событии,  произнес  такие
слова: "Протягивая руку, держись другой за что-нибудь, и покрепче".




     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .




     Неожиданно  для себя  я обнаружил, что  долги  могут  оказаться  весьма
неприятным обстоятельством, в особенности, когда ты лишен возможности отдать
их. Не то чтобы я был обескуражен, но... несколько растерялся.
     История эта, в сущности, неинтересная и удручающе банальная,  и я далек
от мысли делать из нее какие-либо выводы,  тем более  категоричные,  ведь, в
конце  концов, все  могло бы быть  и иначе, если бы...  Если бы мой папа был
турецкий  султан. И  поскольку история эта  банальна  и  неинтересна,  стоит
упомянуть о ней не более чем вкратце.
     Я стал  подолгу не бывать дома. Я приходил, Элисса подогревала для меня
ужин. Мы подбадривали друг друга, и я говорил,  что все это ерунда, что  это
всего лишь вставной  эпизод, пусть даже и неприятный, шутил, что скоро выйду
в отставку, и говорил, что впереди у нас целая ночь... И снова уходил.
     Между  тем,  все  вокруг стало меняться, и я  перестал узнавать то, что
прежде было привычным и постоянным. Прежние мои приятели  становились просто
знакомыми, а то и  вовсе  уезжали в места  столь отдаленные, что  письма  им
нужно было  отправлять в  международных  конвертах, а  за телефонные  звонки
приходили несуразные по денежной сумме счета. В какой-то момент я был близок
к  отчаянию - тому состоянию,  когда даже  умопомешательство  представляется
выходом  из  положения,  едва ли не  желанным...  Получалось, что  я  толком
никогда  и не умел зарабатывать  деньги! Все так изменилось... Я начал лгать
Элиссе,  понемногу, но все больше.  Я  блефовал,  говорил,  что дела пошли в
гору, потом, сдавая позиции, уверял, что пойдут в гору вот-вот...
     И уже я  расплатился со своими долгами  и  мог  вздохнуть свободнее, но
появились новые обязательства, и  оказалось,  что я связан  делами,  которые
должен, обязан завершить, и  что могут  быть, - как это странно! - дела,  от
которых я не волен отказаться, и что я вовсе не принадлежу себе... Наверное,
к этому можно было бы отнестись... ну хотя бы с юмором. Амадей Гофман каждый
день  уходил на  службу в канцелярию,  а  вечером возвращался  домой,  чтобы
отправиться в волшебные путешествия.  Я вспоминал  об  этом и  говорил себе:
"Ничего, вот  наступит весна,  и все  снова  будет  как раньше. Нужно только
дождаться".
     Но однажды она не дождалась меня.



     Я вернулся домой очень поздно. Я не мог придти раньше. Это правда.
     Перед кем мне оправдываться? Перед Элиссой? Мы никогда не оправдывались
друг перед другом. Перед кем тогда? Перед Богом? Но Он и так знает все.
     Она лежала на  кровати, почти  поперек,  и  я понял,  что она не просто
спит, почувствовал это сразу же, как только вошел.
     Все остановилось. Все часы мира.
     Я очнулся от звонка в дверь. Оказывается, я вызвал "скорую".
     Элиссу  увезли. А потом  стало  холодно, и  окна были серые. И  тогда я
понял, что остался один, и что уже утро.
     Но я ошибался. Утро не наступило.



     "Мы  были слишком легкомысленны", - сказала однажды Элисса, но  сказала
это, кажется,  сгоряча.  Я всегда был  таким. Когда я  ушел из  больницы,  я
оставил  там все свои вещи, одежду, паспорт... Теперь я ушел из института за
полгода до защиты диплома. Я еще ни разу ни видел  птицу, которая, взлетая в
небо, цеплялась бы когтями за дерево, желая взять его с собой.
     Но Элисса иногда становилась до забавного рассудительна и щепетильна. Я
не смеялся над ней. Я сам бываю временами болтливым, иногда рассеянным... Со
стороны это, наверное, выглядит забавно и даже смешно...
     И вот ее снова нет со мной.


     Я  почти не открывал шторы. День  может быть серым  и пасмурным, только
ночь всегда светла огнями своих праздников.
     Ночь и темнота вовсе  не одно и то же. Как  я умудрился забыть об этом?
Или об этом знала Элисса?
     Когда она была рядом, мне не нужно было помнить, чтобы знать.



     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     На  высокой  скале  над  холодным морем,  что  насылает  злобных, вечно
голодных псов, грызущих и лижущих камни, на черной скале стояла хижина.
     В  хижине  этой жил  старый  больной человек, бывший некогда клоуном  в
цирковом балагане.
     Он приютил  Ланцелота на ночь. Когда же Ланцелот спросил его, почему он
живет  здесь, в таком мрачном и пустынном месте,  он  рассказал ему  историю
дракона и замка.
     На  этой  скале  стоял некогда  замок. Раз  в сто  лет из  морских волн
появлялся дракон и разрушал его. И приходили  новые  люди и  вновь возводили
стены замка и поселялись в  нем, и снова приходил дракон и разрушал замок, и
убивал всех, кто в нем жил.
     И  вот,   никто  больше   не   пришел  восстанавливать  разрушенное,  и
неизвестно, появится ли дракон на этот раз.
     - Я  жду  его уже  давно,  - сказал старый  клоун. - И  видно,  уже  не
дождусь.
     - Ты хочешь, чтобы он убил тебя, - догадался Ланцелот.
     Ночью поднялось сильное волнение, и грозные удары сотрясали скалу.
     Ланцелот вышел из хижины  и увидел дракона. Почти до самого утра  бился
он с ним и наконец поразил его на смерть.
     Утром на месте хижины высился пре