красный дворец.
     Клоун,  проснувшись  и  увидев такое  чудо,  перепугался  и бросился  к
Ланцелоту.
     - Что это! - вскричал он. - Наяву ли я это вижу?
     "Никогда прежде не было такого прекрасного  дворца в этой стране, никто
не сумел бы построить ничего подобного", - сказал он. - "Кто же сотворил это
чудо за одну только ночь?"
     Ланцелот  рассказал  ему о  ночном  сражении и показал на мертвое  тело
дракона, ставшее добычей псов-волн. Клоун склонил перед Ланцелотом голову.
     - Этот замок по  праву  принадлежит тебе, - сказал он. - Ты должен жить
здесь и быть моим господином.
     -  Зачем мне это?  - отвечал Ланцелот. -  Я не знаю, придет ли  из моря
новый дракон, но  я не хочу  ждать его каждую  ночь и  всегда быть готовым к
бою.  Может быть, я  убью  его,  и наградой мне будет дворец еще  прекраснее
этого,  и тогда  придет новый дракон, сильнее тех, что были  до  него, и так
будет продолжаться до тех пор, пока какой-нибудь из них не убьет меня. Зачем
мне это? Разве здесь моя родина?
     И сказав так, он простился со стариком-клоуном и покинул это  место,  и
ушел прочь.


























     Кто  повернет  ветер вспять?  Каждый  из дней  рождается  заново, и нет
такого дня, который  бы повторял предыдущий. Воскресение - это  не возврат к
прежней   жизни,  но  обретение  новой.   Тот,  кто  пренебрегает  временем,
пренебрегает и прошлым, и нет для него ничего, что умерло бы, если оно живо,
и  нет  света,  который  бы померк.  В доме  вечности  сквозняк  не задувает
светильники.


     - Сколько, по-вашему, куполов у этой церкви?
     Я  обернулся и обнаружил,  что рядом со  мной  стоит незнакомец, на вид
моего возраста. Лицо его было скорее приятным, нежели красивым.
     - Три купола, - сказал я.
     Он, казалось, обрадовался моему ответу.
     - И  откуда  бы вы  ни смотрели, вы  всегда  будете видеть  только  три
купола,  -  сказал он. -  И всегда одинаково. Вы перемещаетесь, а церковь не
меняется, и  ей безразлично, с какой стороны вы  смотрите на нее. Она всегда
одинакова. Она словно бы разворачивается...
     - Как подсолнух за солнцем, - брякнул я.
     Он вздрогнул.
     - А разве куполов не три? - спросил я, желая загладить грубость.
     Он покачал головой.
     - Так сколько же?
     - Пять, - сказал  он. - Но расположены  они так, что откуда  бы  вы  ни
смотрели, если вы смотрите издалека, вы видите всегда три из них.  И никогда
не видите все пять куполов одновременно.
     - Я  уже  не  говорю,  -  добавил  он, -  о том, что церковь эта  видна
отовсюду...
     -  Как  водонапорная башня, - сказал  я  с усмешкой  и отвернулся чтобы
уйти. Он поспешил за мной.
     - Прошу вас, не смейтесь же над этим!
     Мы вышли на укатанный снег дороги.
     -  Вы  хотите  прогуляться  со  мной  вдвоем?  -  спросил  я  несколько
бестактно.
     - Если вы возражаете... - смутился он.
     -  Напротив, -  поспешил я исправиться.  - Это  очень  любезно  с вашей
стороны.


     Мы шли молча. Потом он  заговорил,  и я  понял, что он хочет продолжить
разговор. Мне этого не хотелось, я боялся, что мне придется сказать  то, что
и так очевидно. К тому же, я вообще не люблю говорить о церкви.
     - Вот  и  не верь после этого в благодать, -  сказал он. И  тогда я  не
выдержал и скорбным голосом сообщил то, что и так очевидно.
     -  Это неинтересно,  - отмахнулся  он. - Слишком просто. Существует же,
наконец, вера в чудо.
     Я, ссылаясь  на Паскаля, возразил ему, что вера в церковь и вера в чудо
- не одно и то же.
     Он настаивал на том, что одно поддерживает другое.
     Я сказал: "Это не так".
     Но спорить мы не стали.
     - Церковь,  как и Бог, требует  женской любви, - сказал он.  - Если  ты
родился  мужчиной,  тебе  труднее  быть  религиозным  человеком,  но зато  и
плоды...
     -  Не  нужно объяснять.  Я знаю. Ребенок  - чадо  Божие.  Великая Мать.
Нарцисс...
     - Нарцисс? - удивился он.
     Потом мы зачем-то стали толковать о католической церкви.
     -  Папа  всегда был активным  политиком,  - сказал  Александр  (к этому
времени мы уже познакомились).
     - Иначе  и быть не может, - сказал я. - Организация, обладающая властью
над умами  стольких людей,  не может оставаться в стороне от политики. Разве
что Достоевскому могла придти в голову такая наивная мысль. Но вопрос в том,
свою  ли  политику   проводит  церковь,  или  она  не   более  чем  придаток
государственной машины.
     Александр бросился защищать Достоевского. Я принялся язвить и довел его
чуть не до слез.
     Мы проговорили весь день  и  весь вечер и почти  без остановки спорили.
Кончилось  тем, что  он остался ночевать у меня,  потому что метро было  еще
закрыто, а нам обоим хотелось спать.


     Я забыл про  замерзший мир,  оставшийся за окнами,  впервые с того дня,
когда  я потерял Элиссу, когда  чужие люди увезли  ее и затворили от  меня в
зловещих катакомбах больницы.
     Я держал в руках этот странный проект и не мог оторвать от него глаз, и
все держал перед собой одну и ту же страницу. Так бывает, когда внезапно все
тайное, что было лишь неясным  волненьем, которое заставляло тебя рыдать при
звуках  божественной музыки и быть сентиментальным...  вдруг воплощается  во
что-то зримое, и  в  смятении ты впиваешься в  это  чудо  взглядом, и  время
исчезает, и ты молчишь, не  в силах нарушить молчание, ты потрясен...  Такой
увидел в Риме Гете свою  Юнону.  Таким  увидел я  этот дворец,  его порталы,
колоннады, лестницы, - его нельзя называть по частям, он  весь - одно целое,
единый вздох, вспышка молнии.
     Тем  временем  Александр разливал  по  чашкам чай,  крепкий  до терпкой
горечи.
     - Нравиться?
     Я молча посмотрел на него, не в силах говорить.
     А потом прошептал: "Это чудо".
     Он  кивнул: "Увы, чудеса живут в сказках. Среди людей им нет места. Пей
чай".
     -  У тебя  просто плохое настроение,  -  сказал я. -  Вчера  ты говорил
по-другому.
     - Мало ли что я говорил.
     - Но если ты знал, что это никогда не будет построено, зачем же ты...
     - Знал,  - сказал  он.  - Ну и что. Я архитектор. Не  потому что у меня
диплом, а просто потому что я - архитектор.
     - Скажи. Этот проект полностью готов?
     - Пожалуйста, бери и строй хоть сейчас.
     - И ты не пытался...
     - Нет, - сказал он. - В этом мире таких дворцов не строят.
     - Но иногда пытаются.
     - А толку-то!
     - Ты отдашь мне его? - спросил я.
     - Зачем?
     - Не знаю.
     - Пусть лучше останется у меня. Тогда ты будешь заходить почаще.
     - А вдруг я построю его?
     Он подлил себе чаю. Взял сухарик. Откусил кусочек,  пожевал,  отхлебнул
из чашки.
     Потом сказал : "Бери, если так хочешь".
     Я бросился к нему целоваться.
     Потом бежал по улице. Зачем бежал?
     Во  мне  все прыгало, ходило ходуном,  я не  мог  успокоиться.  Ночью я
вернулся к нему.
     - Нужно составить смету, - сказал я. - Поможешь мне?
     И мы просидели с ним до утра за работой. Стоимость оказалась чудовищем.
Александр помрачнел.  Или он  просто устал  от бессонной  ночи?  Сколько  мы
выпили за ночь чая? Все его  запасы,  это сколько? Я уже не мог отступиться.
Это было невозможно, нет.
     - Ничего, сейчас сократим.
     И мы сократили ее в два раза.  Но  все равно было слишком дорого. Хотя,
вот курьезно: что означало слово "слишком"?
     Какие цифры я надеялся получить?
     Мы  позавтракали  сырыми яйцами  и  отправились  в  магазин за  чаем  и
сигаретами.  Потом  я  ездил  в  больницу  к  Элиссе, а  когда  вернулся, мы
продолжили работу. Три дня  я жил у Александра, под конец мы стали похожи на
помешанных. Мы  подмигивали друг другу, смеялись  чему-то, заражаясь  смехом
друг  от друга,  бормотали бессвязные  речи.  Я,  помнится, все  грозил  ему
пальцем  и  говорил:  "Вот  увидишь.  Своими  глазами увидишь". Он, кажется,
соглашался,  посасывая  кусочек  рафинада,   нахмурившись,   листал  альбом.
Говорил: "Ладно, ладно, увидим". Мы спали, не раздеваясь, прямо в одежде, не
расстилая постели. Спали, когда валились с ног, просыпались, заваривали чай,
рассказывали  друг  другу  все,   что  только  могли  рассказать,  смеялись,
пересказывали книги, наперебой  восхищались чему-то, доходя чуть не до слез.
И снова работали.
     Александру  удалось изменить  проект  совершенно,  при  этом не изменив
ничего. Мне это казалось чудом. Сотворив его, он сказал: "Все. Больше ничего
нельзя сделать. Больше сам Господь не сделает".
     Он очень твердо это сказал. И я понял, что большего сделать невозможно.
     - Ничего, - сказал я. - Теперь это вполне осуществимо.
     И повторил еще раз: "Вполне осуществимо".



























     ...................................................................................................................

     Мне  сказали: "Подождите здесь".  Я расположился на диванчике. Диванчик
был красный, а двери, потолок и стены - белые. За окном тоже все было белым.
И серое небо.
     Дверь открылась,  и я думал, что  сейчас  войдет Элисса, но вошел врач.
Кажется, ему не слишком понравился мой восторг.
     Я сказал: "Извините, я вас не ждал".
     - Ничего, - сказал он. - Я просто хотел поговорить с вами. Потом.
     - Потом, так потом, - сказал я.
     И он ушел.
     И тогда вошла Элисса.
     Я сделал неудачное движение, и мы повалились на диван.
     - Ты с ума сошел, - шепнула она. - Вдруг кто-нибудь войдет.
     - Здесь везде звонки на дверях, - шепнул я ей.
     Я  заметил,  что  она  сомневается.  Но,  посомневавшись, она  все-таки
сказала: "Нет. Потерпим еще немножко, ладно?"
     Я притворился обиженным, но ненадолго. Утешившись, я поднес ей пакет, и
Элисса, искусно скрывая любопытство, стала исследовать его содержимое.
     - В кекс я положил напильник.
     -  Спасибо,   что  предупредил,   -  сказала   она.  -  Ой.   Клубника.
Размороженная?
     - Ну вот еще, - оскорбился я. - Свежая.
     Она посмотрела на меня.
     Я объяснил ей, что это подарок короля.
     - А плэйер от Скарамуша? А почему такой маленький?
     Я пообещал в другой раз принести побольше.
     А потом мы  ели клубнику,  мороженое и миндальные  орешки и  жаловались
друг другу  на перенесенные страдания.  Наконец, она  сказала, - очень  тихо
сказала, чтобы  я,  в  случае  чего, мог  прикинуться  тугоухим: "Мне  здесь
плохо".
     Я знал об этом. Я увидел, как она похудела, и как изменилось ее лицо.
     - Я принесу тебе одежду. Я тут знаю одну лазейку...
     - Не нужно, - сказала она.
     - Ты можешь лечь в другую клинику. В самую лучшую, какая только есть.
     - Я зря об этом сказала. Забудь.
     - Сейчас пойду домой и забуду.
     Она шлепнула меня по руке: "Ну разве можно так шутить!"
     - Прости, - сказал я.
     И объяснил: "Просто хотелось извиниться за что-нибудь".
     - Вы ее муж? - спросил меня врач.
     - Разве я так похож на мужа? - спросил я.
     А он сказал: "Она легко отделалась. Если бы дело зашло дальше..."
     - Если бы Бодхидхарма пошел на Запад... - сказал я.
     Он нахмурился, но возражать не стал.
     - Когда ты вернешься, я покажу тебе дворец, - сказал я Элиссе.
     И она сказала: "Обязательно!"








     И она вернулась.
     Земля  уже дышала  сквозь  снег, тяжелый, сырой,  он был еще  белый, но
земля  уже дышала.  Мокрые  деревья  дурманили воздух запахом оттепели.  Был
ветер, но теплый, живой, он искал тело под душной одеждой.
     Она шла очень уверенно,  но я все  думал  о том,  что она  еще слаба, и
хотел взять ее на руки, но она сказала: "Так приятно пройтись пешком..."
     Она сказала: "Правда?"
     И  я кивнул  и  что-то делал с  руками, что-то  смешное, нелепое. И она
стала смеяться,  а я подумал: "С чего я взял, что она была больна? Разве она
уходила от меня?"
     Я сказал: "Сегодня подморозило".
     Она кивнула: "С утра".
     - Но уже оттаивает. Посмотри.
     Она стянула с руки перчатку и  дотронулась до снега, а из снега торчали
веточки. И мы шли.
     Она  сама выбирала магазины, в которые мы заходили, и называла покупки,
а я стоял рядом с ней  и держал в руке кошелек. А потом, когда мы  снова шли
по тротуару, она сказала: "Что ты его несешь в руке?" И забрала его у меня.
     И мы смеялись.
     Она хотела видеть  все.  И крыши, и деревья, и птиц, и даже проезжавшие
мимо машины, а потом  порвались ручки пакета, и мы  купили  новый. Белый,  и
синие полосы на нем.
     И мы пришли домой.
     Она откусила  от булки и налила в чашку  кефир, а я  сказал что-то  про
солнце.
     - Давай приготовим что-нибудь такое! - сказала она.
     - Я помогу тебе.
     - Что-нибудь шикарное, - сказала она.
     Я попытался представить  себе мое  лицо, и  не смог.  Обычно  это легко
удается, а теперь она его знала, а я - нет, и было хорошо. Светло на  кухне.
Она  открыла окно, оторвала от  крестовины  вместе  с  форточкой, и впустила
шумную прохладу и  запах  мокрых деревьев. По столу потянуло свежестью.  И я
подумал: "Теперь мне не нужно больше об этом думать".
     Значит, она все-таки уходила. А  теперь вернулась. И  мы  будем вместе.
Всегда. Зимы больше нет и не будет. Никогда больше не будет зимы.
     Она, не оборачиваясь, протянула мне руку: "Иди сюда, посмотри!"
     И я поднялся, громыхнув табуреткой, и был рядом с ней у открытого окна,
и она повернулась ко мне, и мы поцеловались.

     . . .


     Казанова  Феллини  высказал мнение,  что поцелуй служит  стремлению душ
любовников слиться воедино.
     Десятая Муза  русской поэзии,  Марина  Цветаева,  разделяла  эту  точку
зрения.



     Вполне  возможно,  что  молния,  действительно,  есть  ничто  иное  как
электрический разряд, как это утверждает ортодоксальная физика.
     Не исключено также,  что это массированный залп артиллерии инопланетян,
как на том настаивает полковник Шнапс.
     Однако у меня на родине  говорят,  что молния произошла от союза Царя и
Матери Богов Ма Дивии.
     -  Я помню, - заметил  Скарамуш,  когда мы  стояли с  ним  на  балконе,
наблюдая за танцем парковых огней, - как вы сказали, что молния - это прыжок
льва из Дворца Света в ночь.
     - Я не сказал "в ночь", я сказал "сквозь ночь".
     - Ну конечно, - сказал Скарамуш. - Я оговорился.




     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



     Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша

Дуэль (О мудрости не по летам)


     На  каком-то  из вечеров Путешественник Проездом был представлен  одной
даме, чья красота и прочие достоинства восхищали всех, кто был с нею знаком,
но  еще более, тех, кто с  нею  знаком не был. Путешественник, однако, повел
себя несколько странно. Он загадочно улыбнулся, и отойдя в сторону, негромко
рассмеялся.  Муж  дамы  заметил  странность  его  поведения  и  резким тоном
потребовал  объяснений,  желая выяснить,  не  скрывается  ли  за  всем  этим
что-нибудь неприличное.
     - Я мысленно представил вашу супругу в роли настоятельницы монастыря, -
объяснил Путешественник.
     - И что же в этом смешного, сударь? - спросил растерявшийся муж.
     - Но ведь это же нелепо! - воскликнул Путешественник, и было видно, что
он едва сдерживает себя, чтобы не засмеяться снова.
     -  Так  значит,  вы  воображаете  нелепости, над  которыми  сами  же  и
смеетесь, - саркастически заметил муж.
     -  Да, сударь,  - сказал путешественник.  - Но разве Господь создал это
нелепый мир не с той же самой целью?
     В этот момент присутствовавший здесь же вундеркинд Лимонадус  подавился
фазаньей костью, и любезные дамы воспользовались этим обстоятельством, чтобы
просить  его прочитать им что-нибудь из его мудрых  (не по летам) сентенций.
Лимонадус,  польщенный  сверх всякой  меры,  разыскал  в  кармане блокнот  и
сообщил обступившим его дамам дословно следующее:

     "Ой!" - воскликнул Дон Карлос, когда понял, что его накололи на шпагу.
     "Ой!" - сказал маэстро Ногиврозь, широко зевнув.
     "Слова, слова, слова", - сказал Шекспир.

     Дамы, придя  в неописуемый  восторг,  стали  неистово  аплодировать,  а
вундеркинд Лимонадус тем временем раскланивался,  медленно поворачиваясь  по
часовой стрелке.
     Маэстро Ногиврозь  посчитал себя оскорбленным и,  решительно  подойдя к
Лимонадусу, громко и вразумительно предложил ему дуэль.
     Дамы притихли.
     -  Я принимаю  ваш  вызов,  -  сказал  Лимонадус, перестав вращаться. -
Однако выбор оружия остается за мной.
     - Разумеется, сэр, - холодно сказал маэстро, поклонившись.
     - Ровно как и место и время дуэли, - сказал Лимонадус.
     - Разумеется, сэр, - сказал маэстро, вновь поклонившись.
     - Вот мои условия,  - произнес Лимонадус и,  выдержав до предела паузу,
объявил: "Стреляться немедленно, здесь же, из бутылок с шампанским".
     Сказав это, он повалился на пол  и стал с хохотом  кататься по паркету,
брыкая ногами и держась за живот. Его смех подхватили все присутствующие, за
исключением   разве   что   маэстро   Ногиврозь,  сохранившего  невозмутимое
спокойствие. Принесли бутылки.  Первым выстрелил маэстро и угодил пробкой по
лбу  гипсовому  философу  Жан  Жаку  Руссо,  присутствовавшему  на вечере  в
качестве незначительных размеров бюстика.
     Вундеркинд Лимонадус  шмыгнул  носом  в знак восхищения и  сказал:  "За
таким выстрелом ответного обычно не последует".
     После  чего  он  выстрелил  в  воздух  и  стал  разливать шампанское по
бокалам.



     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



     Понимаешь,  Эл,  природа   живописи  вовсе  не  отрицает  природу  форм
мезозойской  эры,  каких-нибудь  ящеров  или моллюсков  - просто  она  более
высокого порядка.  Но эти ящеры и моллюски двигались к тому, чтобы перестать
быть  как  к цели; конечно, они  об  этом не думали - нечем им  было думать.
Чтобы пришла новая  эпоха. При этом каждый ящер  и каждый  моллюск жил своей
собственной  жизнью. Вот и  люди.  Вроде  бы все вместе, а, в  то  же время,
каждый идет к своим небесам.
     На небесах те же законы, что и на земле, просто небеса выше.
     Ну конечно, ты все понимаешь.
     Все-то мы понимаем! Как сказал вундеркинд  Лимонадус: "Я  знаю  больше,
чем мне полагается по возрасту, но это не добавляет мне ни одного года".
     А  вот  романтики  думали, что  на  небесах  они  как сыр в масле будут
кататься - вот романтики!
     Знаешь, я как-нибудь напишу об этом такую  важную-важную  статью, такую
мудрую. Не по летам!
     Ты скажешь, что за радость, опережать свой век.
     А я скажу: "Да пошел он, этот век! Он такой же мой, как и твой".
     Когда-нибудь мы еще посмеемся над всем этим.
     Надо же во что-то верить!










     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


     Рисуя   на   листе   ватмана   женщину-сфинкса,   Скарамуш   вполголоса
пробормотал: "Почему так печальны лица крестоносцев?"
     Элисса  спросила меня  шепотом, о  чем  он  говорит, и я объяснил,  что
магистр  имеет  в  виду известную картину господина Делакруа, признанную  не
менее загадочной чем улыбка Джоконды.
     Скарамуш, уловив краем уха мое разъяснение, сделал какое-то замечание в
своей манере. А потом добавил: "Неугомонные крестоносцы. Ведь сказано же, не
хватайся за лезвие своего меча - непременно порежешься!"
     - А кто это сказал? - полюбопытствовала Элисса.
     -  Мои китайские...  - фломастер  замер. Скарамуш  задумался,  подбирая
слово. - ...коллеги, - фломастер двинулся дальше.
     Мы рассмеялись.





































     Я больше не видел ее ни разу с тех пор, как она уехала; я даже не знаю,
где она теперь. Она прислала письмо