Ивановна вот как проводила дни. После долгого, тяжелого утреннего
кофе  неторопливо,   длинными  ножницами  делала  она   вырезки  из   газет,
календарей,  прейскурантов,  сортировала их  и  подклеивала на листы большой
записной  книги.  Сначала  подклеивала  без  всякого  порядка,  потом  стала
соблюдать алфавит,  потом завела отделы, так что рецепт копытной мази торчал
рядом с "пользою дивьего меда",  а применение настоя из череды следовало тут
же за средством от жука-типографа.  Потом - отделов оказалось так много, что
Елена Ивановна опять стала приклеивать все вразброд.  Все можно было найти в
этой книге:  и  что 17 июня -  по Брюсу критический день,  и  что от взгляда
какого-то факира прозябали зерна,  и что наибольшая глубина океана -  девять
верст.
     По  вечерам Елена Ивановна сводила счеты по  хозяйству и  рано ложилась
спать,  а  среди дня,  грузными шагами тяжелой,  сырой женщины,  по-утиному,
вперевалку обходила усадьбу.  Зимой ходила в белой лохматой папахе,  летом -
простоволосая,  с  буклями надо лбом;  сохранилась на  сельском приволье,  и
теперь еще, в пятьдесят лет, щеголяла яркой свежестью щек.
     Антона Антоныча встретила гневно.  Кучер Фома, тихо по кругу возле дома
проезжавший взмыленных лошадей, слышал через открытые окна, как кричал своим
громовым голосом Антон Антоныч:
     - Ну, что ж я такого плохого изделал, скажи, га?
     Что-то  говорила Елена Ивановна,  тоже повысив голос,  но  невнятно,  и
потом опять Антон Антоныч:
     - Во-от, фикс-фонеберии сколько у этой бабы, a? Во-от арцифокусы какие,
- скажи!.. Я к ней з образами, а вона з гарбузами!..
     И потом еще:
     - Та... та... та на черта ты мне это все п-пилишь?.. А, бодай на тебя и
чума и холера, проклята баба!.. Вот уж наказал господь, то уж наказал!..
     И потом с треском хлопнула дверь в кабинет Антона Антоныча.
     А  ночью,  в спальне,  сидя на кровати в одной вышитой красными цветами
сорочке,  Антон Антоныч рассказывал жене все,  как  это  случилось,  что он,
поехавши в  эту лесную губернию по неважному случайному делу,  в  один день,
махнув на все рукой, купил где-то там большое имение.
     Было объявление в газете,  и указан был человек,  к которому нужно было
обратиться за  справками,  и  теперь,  когда  вспоминал этого человека Антон
Антоныч, то говорил о нем подробно, с какою-то оторопью, несмело, даже голос
его как будто чуть-чуть дрожал:
     - Молодой  из  себя...   то  есть  средних  лет,  -  ну,  там  тридцать
трех-четырех,  как сказать,  -  ну уж жох,  шельма!.. Эт-то... это... это...
ш-шельма!
     Потом,  когда описывал его,  никак не  мог  вспомнить,  что в  нем было
такого,  что теперь пугало:  лысый,  с  лица желтый,  точно костяной,  глаза
впалые,  серые,  не  смеялся,  даже не  улыбнулся ни разу,  ходил тихо,  без
скрипа,  без стука,  одет был во все новое,  чистое, гладкое, руки все время
держал точно на привязи за спиной, и только шевелил большими пальцами, палец
за палец, точно веревку сучил.
     Это был поверенный владельца имения, который жил где-то за границей. Ни
копейки с  назначенной цены он  не уступил,  даже делал вид,  что не слышал,
когда,  по обыкновению, шумно и весело говорил об этом Антон Антоныч. Только
раз  посмотрел укоризненно прямо ему  в  глаза и  сказал тихо:  "Даром почти
приобретаете имение такое, как вам не стыдно!.."
     И действительно, стало стыдно.
     Когда передавал все это Антон Антоныч,  в комнате мигали по стенам тени
от  двух  свечей.  Занавески на  окнах были  темно-синие с  белыми лилиями и
подобраны и пришпилены были так,  точно падала вода по крупным камням: долго
трудилась над  этим Елена Ивановна.  Антон Антоныч смотрел на  разрисованные
кружочки из терракоты,  на картинки,  какие-то швейцарские виды в  багетовых
рамках,  на  фотографии  свои  и  жены,  вспомнил,  как  тщательно  все  это
примерялось к  стенам и  прибивалось,  сколько было  суматохи,  деловитости,
разговоров,  - даже частый стук молотка припомнил... почему-то стало тесно в
горле...
     Могучая шея была у Елены Ивановны, а около губ и глаз таилось презрение
к  нему  -   старинное,  двадцатипятилетнее  презрение,  которого  он  ничем
вытравить не мог.
     К  этому презрению он  привык:  просто такое было  лицо,  брезгливое ко
всему,  что он говорил и  делал.  Но она сидела около стола и  слушала,  вся
тяжелая,  с  двойным белым подбородком,  с  лениво выпиравшими из-под тонкой
розовой ночной рубашки грудями, в стоптанных туфлях, надетых прямо на голые,
короткие,  с опухшими венами ноги, сидела так, что свеча была сбоку, глаз не
было видно.
     - За бесценок,  как сказать,  в  рассрочку купить имение такое...  Боже
мой! - махал рукой Антон Антоныч. - Это только раз в жизни случается, та раз
в жизни...  та раз в жизни...  Ей-богу!  Как сон!.. Я по имению этому лазил,
как...  как крот в земле ходы рыл: шо то за история шо так дешево?.. А он зо
мною з книгой...  Ферма такая-то - доходность пятьсот рублей... - Правильно!
Ферма  такая-то  (ну,  латыши там  все:  Силкалн,  Озолин,  Стуцка,  -  язык
зломишь), - доходность девятьсот рублей, например, - есть! Лесопилка, в лесу
только поставлена,  только пущена в ро-бо-ту,  -  переписали контракт на мое
имя,  честь честью,  -  как новый владелец...  Э-э-э!..  То  уж зделано так,
как...  как между кирпичами, когда их известкой, как сказать, - червяк уж не
пролезет, не-ет... Не пролезет, - аминь!..
     Антон Антоныч погрозил кому-то кулаком и подбросил вызывающе голову.
     Никого из  сыновей не было в  этот день дома:  старший -  путеец -  был
где-то  далеко  на  практике,  на  прокладке новой  линии;  младший уехал  с
Веденяпиным на охоту.  Только и  была с  Антоном Антонычем та,  с которой он
прожил двадцать пять лет.
     Вот что она сказала:
     - Хорошо...  Тростянку мы продадим,  если ты сделал такую глупость, что
мы должны ее продать,  -  хорошо,  мы ее продадим,  только половину денег ты
запишешь на мое имя,  а другая половина -  твоя,  и покупай,  что хочешь,  и
делай,  как знаешь,  кончено!..  И не спорь! Я с детьми не останусь по твоей
милости нищей, не думай... И не спорь! Не спорь!
     Она ударила ладонью по столу,  встала и пошла к своей кровати;  голос у
нее был низкий,  и  по особому оттенку этого голоса и  по тому,  как сразу и
легко,  десятью словами она отрубила себя от него,  Антон Антоныч понял, что
нечего спорить.
     Он  сидел  ошеломленный,  уплывающий куда-то,  легкий,  с  открытым  от
изумления ртом и почему-то ясно чувствовал,  как тут же рядом где-то,  около
него,   от  зеленых  распластанных  лапчатых  веток  пахнет  могильно-мирной
сосновой смолою.


        "IV"

     Тростянское имение давно  уже  приторговывал купец  Голев.  В  городе у
Голева были мучные лабазы -  неуклюжие,  мрачные,  пыльные.  Голев был широк
непомерно:  много пил  чаю,  вытирая при  этом  огромное потное лицо суровым
полотенцем,  и когда дул на блюдечко - было слышно на улице. Помещики целого
уезда часто брали у него деньги под урожай, и вот как он беседовал с каждым.
     - Ну, как там у вас пшеница-то... Хороша? - с усилием спрашивал он.
     - Да  пока  ничего,  пока хорошо наливается...  Что  дальше будет...  -
отвечал помещик.
     - Ну и хорошо, и слава богу... А ярина как?
     - Да тоже, так сказать, тянется вдогонку.
     - Ага, тянется?.. Ну и слава богу... А ржица как?
     - Рожь важная,  обо ржи худого не скажешь...  Если б удобрение еще, так
куда!.. А то - по стерне посеяно.
     - Ишь ты - важная? Ну и слава богу!..
     Если перед этим был дождь, то Голев вспоминал это и говорил:
     - Дожжик вот прошел... У вас-то был ли?
     - Был, а как же? Третьего дня был... Да, дожди идут...
     - Это, тово... для огурцов хорошо...
     - Для огурцов-то хорошо, а для ржи плохо, - подхватывал помещик.
     - Для  ржей  плохо,   -  соглашался  Голев,  зевал  глубоким  зевком  и
закрещивал пропасть рта несгибающейся от жира рукой.
     Брал  деньги помещик и  уходил из  лабаза,  обметая мучные мешки полами
разлетайки,  а  Голев садился за  прерванный чай,  шумно дул  на  блюдечко и
вытирался полотенцем.
     Он  и  купил  Тростянское имение -  семьсот десятин полей -  за  двести
тысяч,  половину наличными, остальное - в рассрочку. Он давал прежде десятью
тысячами больше,  но  теперь,  когда узнал,  что продать Тростянку неминуемо
нужно, чтобы уплатить за Анненгоф, - десять тысяч скостил.
     Живой и мертвый инвентарь он осмотрел мельком.  Едва поспевая за легким
хозяином, насопел и навздыхал на всю усадьбу. Пощупал крестцы у двух рабочих
лошадей, погладил пухлой рукой крыло новенькой веялки, а на поля и не ездил:
урожай Антон Антоныч оставил за собою.
     И вот, когда ходил с ним по усадьбе Антон Антоныч и говорил о караковом
жеребце Забое:
     - Как му-ха! Четыре версты до станции, - да я на нем в десять минут там
буду -  клянуся честью -  в десять минут!.. Про-изво-дитель! Полукровка, как
сказать... Го-ря-чий, шельма!
     И говорил о сакковском шестилемешнике:
     - Новейшей системы, добрейший!.. Легкий в ходу, как... как барышня! Как
така барышня,  субтильна,  задрипана,  шо...  шо...  шо в  одной кофточке по
морозу, как сказать, оджаривает, аж щеки трясутся... Две пары волов, и-и как
бричку везут, как бричку!
     И о постройках говорил:
     - То уж все удобно сделано,  любезнейший...  То уж из свого кирпича, та
свого кирпичного зо-во-да!.. В фундамент железняк клал такой, шо аж... аж...
ну,  да уж мышь не проточит, то уж будьте уверены, шо зубы себе зломает, как
сказать,  раньше времени... Амбары!.. Овин!.. Людская!.. Все сам строил, для
себя, не для продажи - не-ет! Будьте покойны, будьте покойны, добрейший!..
     Голев был покоен.  Он только кивал курбатой большой головой и  время от
времени вставлял:
     - Ась?.. Ну да... Ага... Так-так-так-с!..
     От этих спокойных полуслов отплывал и вливался в Антона Антоныч холодок
едва заметный, едва ощутимый, но какой-то неожиданно новый. В старом Голеве,
которого давно  по  его  городскому лабазу знал  Антон  Антоныч,  оказалось,
прятался еще кто-то:  неясно проступит мушиной точкой,  мелькнет -  и нет, и
неизвестно, кто это и зачем.
     И  когда садился Голев в  пролетку и  уезжал,  Антон Антоныч пристально
смотрел,  как поднимал он  на подножку сначала одну трехпудовую ногу,  потом
другую,  как  подставлял грудь под оползни трясучих,  как студень,  пунцовых
бритых щек,  как усаживался как можно покойнее и прочнее, плотно заняв собою
все сиденье...  и  потом долго почему-то  оторваться не мог Антон Антоныч от
мелких росинок его глаз,  когда совсем уже тронулись лошади, и он, прощаясь,
снял  с   редковолосой  белой  головы  муаровый  вздутый  картуз  и   кричал
придушенно:
     - К нам милости просим!..  Насчет купчей-то как?.. Письмецом известите,
письмецом... Вот-вот, и я к тому... Оставаться счастливо... Ась?..
     И  когда лошади с Голевым были уже далеко,  Антон Антоныч не выдержал и
крикнул так, что мог услышать и Голев:
     - Ду-бина толстая!..  От  дубина!..  Хлев свиной,  та хлев свиной тебе,
мер-зав-цу, а не имение!.. Не имение, нет! Хо-мут-ник!.. - и грозил кулаком.
     И  только бывший здесь же  средний сын,  Кука,  остановил его,  взяв за
плечо, и сказал смущенно:
     - Ну, папа! Что это ты кричишь?.. Неловко так!
     Антон Антоныч долго смотрел на его мягкое лицо круглыми и яркими, как у
хищной птицы, глазами, потом поцеловал его щеку, затих и покорно пошел с ним
в сад на нижнюю аллею играть в городки.
     На  третьей фигуре,  которую он  ловко выбил одною палкой,  он  вошел в
задор и держал с Кукой пари без назначения, что его обыграет.
     - Я тебе покажу, разбойник, как играют! - кричал он, швыряя палки.
     К  шестой фигуре игра  его  пошла  хуже.  Он  начал серчать на  солнце,
которое било прямо в глаза, на тени от кленов, пестрившие аллею, наконец, на
палки.
     - Это что?  Это палки? - кричал он. - Это козероги, а не палки!.. Фью -
туда к черту... бу-ме-ранг!.. Да ты что смеешься з меня, мошенник?
     - Ну, папа! - смеялся Кука. - Я ведь сам этими палками бью!..
     И,  смеясь,  он ловко прицеливался в  "ворота",  "пушки" и  "колодцы" и
выбивал городки с  сочным чмоканьем палок,  и  уж  потом даже  Антон Антоныч
любовался им и похлопывал по тугой спине:
     - Да  ты  профессор!  Ну,  то  уж  мне не так и  стыдно как сказать,  с
профессором...
     На  двенадцатой  фигуре  далеко  обогнал  его  Кука,   выиграл  пари  и
потребовал легавую собаку.


        "V"

     Сыновей своих любил Антон Антоныч всех трех за разное и по-разному.
     Любил старшого, Лешу, путейца, за то, что был деловой: ездил вот теперь
где-то на дрезине,  спал в каком-нибудь сарае на сене,  на тужурке - паленые
пятна,  некогда побриться,  и  растут  украдкой мягкие,  как  все  весеннее,
бакены,  пока еще  обегая сторонкой щеки.  Похудел,  должно быть,  -  всегда
худеет летом,  -  отпустил черные кудри... А захочет потанцевать, где-нибудь
на вечере - покажет, какой он танцор, и как воспитан, и как поет тенором под
умелый аккомпанемент.  Любит одеваться,  любит всякие красивые вещи,  как-то
поспевает везде,  как-то  полно живет,  и  не уходит от него незамеченным ни
один день в  жизни:  всякий день он раскроет сверху донизу,  с утра до ночи,
подойдет к  нему вплотную близко и  зорко его рассмотрит.  Любил в нем Антон
Антоныч и  свою стройную,  гибкую худощавость,  свой свежий цвет лица и свои
волосы,  как-то  радостно было сознавать,  что он,  Антон Антоныч,  поюнел и
живет в нем, Леше.
     Но и в Куке он жил.  Кука был веселый, охотник, любил озера, перелески,
ночевал иногда на  копнах сена,  дожидаясь утреннего перелета;  был  крепыш,
плавал -  как утка,  легко дышал,  звонко смеялся. И давалось ему все как-то
легко;  само шло к  этому веселому малому с  бочковатой грудью и  крутолобой
головой, так же шло, как шло всю жизнь и к нему, Антону Антонычу. Стрижей он
бил влет, а когда и как научился этому - он и сам не знал.
     Но в и третьем сыне,  Сезе, тоже жил Антон Антоныч. Сезя был усадебник,
домовод.  Сам  лечил у  лошадей подседы,  делал в  плодовом саду  прививки и
прищепы,  собирал жуков на большой картон и против каждого четко выводил его
латинское имя.  Бабьи песни любил подслушивать и записывал их карандашиком в
книжку.  Глаза у  него были мечтательные,  большие.  По-молодому горбился на
ходу, слова вязал неплотно, улыбался девичьей улыбкой.


        "VI"

     Молотили  пшеницу  -  банатку,  гирку,  арнаутку.  Тонкогорлая  паровая
молотилка на  току  пыхтела и  фыркала,  точила зерно в  мешки,  отхаркивала
солому, и возле нее целыми днями шумно толпился народ.
     Четыре огромных стога соломы,  сухой, блестящей и яркой, стояли тут же,
недалеко от молотилки.
     Приехал верхом отставной ротмистр Веденяпин -  высокий, выпуклолицый, с
усами в два яруса,  с желтыми глазами в мешках; на носу росли черные волосы;
щеки были одубелые от солнца.
     Еще когда подъезжал, зычно кричал Антону Антонычу:
     - По  наиважнейшему делу!..  Эскадрон,  стой-й-й!..  -  и  махал  своей
военной фуражкой с синим околышем, с белым верхом.
     Веденяпин и Антон Антоныч были на "ты"; часто гостили друг у друга.
     - О-о,  то  ты шельма,  охотник!  Охо-отник,  шельма!  -  весело кричал
навстречу  ему  Антон  Антоныч.  -  Учуял  носом,  шо  бессарабского бочонок
ведерный,  как сказать,  только вчера привьез.  Фома привьез, ну-у... То как
будто погода тихая,  и,  как  сказать,  ветер к  тебе одсюду не  дул...  Вот
охотник носастый, га! Да тебе и гончих не нужно, ш-шельма!..
     - Стану  я  бессарабское  твое  лакать,  кислятину,  дрянь,  -  слезая,
отозвался Веденяпин хрипучим басом.
     Поцеловался и  пошел рядом с Антоном Антонычем,  ведя в поводу курчавую
поджарую лошадь.
     - Ну и не будешь пить,  когда такое дело,  -  и не дам тебе, не дам, не
бойся! - притворно серчал Антон Антоныч.
     - Тоже вино нашел,  -  ворчал Веденяпин.  -  Сколько раз  тебе говорил:
покупай го-сотерн!
     - То уж ты покупай го-сотерн,  а йя к тебе приеду...  Да ты - мошенник,
ты мухомора в чаю настоишь, да бутылку, как сказать, запечатаешь...
     - Вот-вот, еще при тебе и открывать буду и скажу, что го-сотерн... А ты
будешь пить  и  еще  похвалишь.  Вот  то,  скажешь,  марка!  -  и  засмеялся
раскатисто Веденяпин, и звонко засмеялся Антон Антоныч; оба смеялись до слез
и к дому шли обнявшись.
     За обедом рассказал Веденяпин,  как в этот день рано утром он поймал на
озере щуку.
     - На живца поставил с колокольчиком,  -  сам прилег,  задремал. Тут еще
комарня кусалась, - с головой завернулся... Слышу: динь-динь-динь! Деликатно
так, чуть-чуть... Думаю - окунишка-фунтовичок. Не спешу для дряни. Слышу тут
же -  дири-дири-динь!..  и  удилище гнет.  Что за гвалт?..  Иду -  смятение.
Удилище ходырем ходит.  Только  приник  тащить,  -  хап!  -  мертвая хватка:
колокольчик в плач,  удилище по воде хлясть!  -  чуть бы еще - и с корнем бы
унесло... Захватил... Минут двадцать бился, вываживал... Что же, вы думаете,
оказалось?..  Сначала взялся щуренок, - желторотый птенец, - вот! (Веденяпин
отсек от левой руки ребром правой кусок с ладонь).  На этого, следом, другой
щуренок взялся,  побольше, - вот! (Ударил себя в перегиб локтя.) И, наконец,
эта самая щука: сизая, дрянь, и с икрой... Пятнадцать фунтов вытянула - вот,
- и он распрямил,  насколько мог,  всю руку, оглядел ее и решительно чиркнул
по плечу. - Так и вытащил их всех трех сразу, и живец цел!
     За столом сидели и  Кука,  и  Сезя,  и  Елена Ивановна.  Когда приезжал
Веденяпин, всегда обед был веселый.
     И дело свое Веденяпин высказал также шутя,  так что Антон Антоныч долго
не  хотел верить:  смеялся и  махал рукой.  А  дело  было  простое,  мелкое:
Веденяпин предлагал ему  застраховать через него у  знакомого агента солому.
Агент был новый, и Веденяпин хотел помочь ему, как другу.
     - Та на черта мне ее страховать,  когда я  ее продам и  уеду,  и звания
моего тут не останется, а? - спрашивал, горячась, Антон Антоныч.
     - Хорошо,  уедешь,  а если она сгорит раньше, чем ты уедешь? - спокойно
говорил Веденяпин.
     - Да как же она может сгореть? Од-чего сгорит?
     - От огня,  Антон Антоныч...  От искры,  например: из молотилки искра -
и... и пойдет чесать.
     - Га!..  Искра!..  А люди где же?  То ж ведь не без людей молотят?.. Да
куда ей там долететь, к чертовой матери, искре!..
     - А ночью?
     - А  ночью не  молотят,  как сказать!  Чи  ты игде видел,  шо молотят и
ночью?
     - Не молотят,  а  подожгет кто-нибудь ночью.  Спичку бросил -  и пошел.
Ведь соблазн:  как  крыса в  керосине вспыхнет...  Я  бы  и  сам поджег,  не
утерпел.
     - А сторож, как сказать?
     - Какой сторож?
     - А-а...  говорить с тобой!  Какой сторож?  Сторож,  ну! Не чучело, как
сказать, не китайска пушка, шо из картонки лепьят... сторож!
     - Вот он-то сам закурит и подпалит...  Знаем мы этих сторожей саврасых!
Я  у себя до последней булавки все застраховал...  Как хорошему соседу,  как
другу тебе советую, - пойми!..
     Говорили так долго.
     Почему-то  тихая,  ровная,  гладкая речь была у  крикливого обыкновенно
Веденяпина.  Враль,  но  что ни  скажет теперь,  -  все какая-то неоспоримая
правда.  Застраховать солому нужно было, это знал и Антон Антоныч, но думал,
что незачем это, так как через несколько дней думал продать ее Голеву вместе
с  хлебом,  и  в  то  же время верно говорил Веденяпин,  что Голев обесценит
солому, - знает, что продать ее нужно к спеху.
     Вечером, при двух свечах в стеклянных абажурах, на балконе, который сам
по  своему чертежу сооружал Антон  Антоныч и  к  которому чувствовал поэтому
доверие и  отеческую нежность,  Веденяпин вписывал в привезенный им печатный
листок все, что вписывается при страховках.
     Початая бутылка вина  стояла на  столе,  недопитое вино вишнево рдело в
стаканах. Елена Иванов