это гардеробу будет!.. Нет, пусть уж тогда врозь живут, а
то поссорятся...
     И  она машет руками и  вся грузно колышется смеясь.  Когда же  уходит к
себе в спальню, то там меняет свою брошку - золотую завитушку с бирюзою - на
другую,  в виде бабочки с алмазными крыльями, накидывает на плечи косынку из
козьего  пуху  и  чуть-чуть  прыскает  на  платье  гелиотропом  из  забытого
граненого флакона.
     А потом маленький Никаша,  круглый,  глазастый,  тонконогий мальчик,  в
бархатной синей курточке и в стукотливых сапожках,  повисает,  перегнувшись,
на одном из мощных колен Елены Ивановны и говорит твердо:
     - Тетя, ты зачем надулась духами? У тебя под мышками пот?
     Приходит Антон Антоныч с Подчекаевым. Завтракают шумно. Подчекаев сидит
рядом с женой, семейно хлопает ее по спине и шутит:
     - Жена моя единоутробная!
     Марья  Петровна привычно краснеет,  извивает плечи  и  шею  и  отвечает
грозя:
     - Погоди, рожу тебе двойню - двуутробкой буду.
     Подчекаев притворно пугается:
     - Боже тебя избави, - двойню!.. Боже сохрани!.. Прокляну и брошу.
     А Елена Ивановна вставляет сияя:
     - Неправда,  будете очень рады...  Вы  детей любите,  это уж  по глазам
видно... И кто не любит детей, - тоже видно: этого не скроешь!
     Когда говорит что-нибудь Елена Ивановна,  то говорит веско и убежденно,
всю свою сельскую неторопливость вкладывая в каждое слово; от этого кажется,
что слова ее похожи на ее тяжелый спокойный двойной подбородок.
     Антон Антоныч пьет потому,  что  "навага плавала и  свинья -  матери ее
черт -  должна когда-нибудь плавать"!  Пьет и Подчекаев,  вспоминает Кавказ,
где он когда-то служил,  и поет "мравал жамие".  Марья Петровна видит, что у
него мутнеют глаза и нависают верхние веки, и шепчет:
     - Офонареешь, не пей больше.
     - Я? Офонарею? Ни за что! - бодрится Подчекаев и объясняет: - Это у нее
есть брат,  мой шуряк,  Василий,  - тот фонареет: напьется, станет к стене и
стоит, как фонарь... долго... целый час... ей-богу!..
     Даже Никашу заставляют пить вишневую наливку,  чтобы приучался с  малых
лет к вину и не вышел пьяницей,  когда вырастет. Потом его упрашивают спеть,
и он выходит,  храбро стукает каблучками, кланяется и, старательно фальшивя,
поет:

                Бросьте ваши шалости,
                А не то как раз
                Я без всякой жа-алости
                Расцелую вас!

     Антон Антоныч хохочет,  подкидывает его к потолку,  тормошит, щекочет и
целует.
     Но когда ложится спать Подчекаев, когда утихают потолки и стены высоких
комнат,  когда  Дашка  убирает посуду,  выносит самовар,  звякает стаканами,
Антону  Антонычу начинает казаться,  что  Подчекаев,  и  Веденяпин,  и  тот,
который продавал ему  Анненгоф,  как-то  расплывчато,  неясно похожи друг на
друга и  еще на  кого-то  четвертого,  на кого -  неизвестно.  И  появляется
откуда-то жалость,  невнятная,  странная жалость к  себе,  только к себе,  к
своим рукам,  к каждому из пальцев, на которых такие привычные, круглые свои
ногти... Откуда она, эта жалость, не может понять Антон Антоныч.
     Вечером,   когда  встает  Подчекаев,  играют  в  "тетку".  Больше  всех
волнуется,  и оживлена,  и спорит, и горячится Мария Стюарт. Только и слышен
ее ликующий голос:
     - Бейте-бейте,  не  стесняйтесь!..  Вот  у  вас и  штраф:  ставьте пять
наверх...  Нет-с,  моя взятка законная,  пожалуйста!..  Ну  на  что вам туз?
Сбросьте туза... Ха-ха-ха... - штраф!
     После шести часов игры она выигрывает у Антона Антоныча десять копеек.
     Дня два гостит Подчекаев,  а когда, попрощавшись в комнатах, в передней
и  на крыльце,  садится,  наконец,  в санки,  то вспоминает,  что привез ему
казенный пакет,  присланный через полицию. И, уже укутанный в шубу (ехать до
города двадцать семь верст),  распахивается,  расстегивает шинель и вынимает
из  бокового кармана толстый серый пакет с  печатями;  в  пакете пространный
обвинительный акт по делу о поджоге.


        "XIII"

     Когда уезжал Антон Антоныч в Анненгоф, то нашел себе адвоката, молодого
и бравого на вид,  с широким лбом, широкой грудью и широким золотым перстнем
на  правой руке.  Больше всего  понравилось Антону Антонычу,  что  все  было
широкое, даже самая фамилия его - Беневоленский. Он сидел, курил и слушал, в
чем и почему обвиняют Антона Антоныча, и только время от времени вставлял:
     - Фу-ты, чепуха какая! Вот чепуха! - крякал, улыбался и качал головой.
     От его спокойствия Антону Антонычу стало весело,  легко,  точно суд уже
решил, что незачем, да и некого судить, да и искать, кто поджег, не стоит, и
прекратил дело. Поэтому, восхищенно махая руками, он говорил адвокату:
     - Вы -  генияльный человек, слышите, - генияльный! Честь вам и хвала!..
И вы будете греметь по всей России,  - поверьте, голубчик, что я в этом деле
не ошибаюсь,  что я  человека вижу насквозь!  А шо вы громаднейшее состояние
себе составите,  шо  вы  богатым человеком будете,  -  об этом нечего даже и
спорить,  это уж как бог свят!..  То уж поверьте,  что так оно и  будет,  та
будет!..
     Прощаясь,  он  поцеловался с  ним,  сказал о  своих сыновьях и  оставил
деньги на ведение дела.
     Теперь,  дня  через два  после того как  получил обвинительный акт,  он
послал  ему  письмо,  в  котором доказывал,  что  поджег не  кто  иной,  как
Веденяпин;  потом дня через три после этого послал второе письмо,  в котором
обвинял уже Митрофана и садовника Дергузова; потом, через неделю, третье - с
обличением сотского Журавля и кузнеца Молочного.
     Каждое письмо он заканчивал словами:  "Впрочем,  как вы сами -  человек
генияльный, то я едва ли могу преподать вам совет".
     Судебному следователю тоже написал Антон Антоныч.
     Когда он допрашивал, то, должно быть, был у него флюс, потому что так и
осталось в  памяти Антона Антоныча его лицо с  правой щекой пухлой и с левой
скуластой,  желтой,  худой.  И теперь он писал ему: "...И еще очень желаю я,
чтобы тот опух,  который вам сел на  щеку и  очень к  вашей физиономии идет,
чтобы так он  вам и  не  отпухал всю жизнь,  а  то  лишитеся вы всей красоты
вашей... И еще желаю я, чтобы не дождали вы ни того дня, ни того часу, когда
результаты окажутся ваших  следственных трудов налицо.  И  еще  одного желаю
я..." Письмо было длинное.
     Веденяпину,  на  показаниях которого  выросла  половина  обвинительного
акта,  он  тоже писал.  Почти все  свои крепкие слова,  все  проклятия,  всю
внезапно появившуюся ненависть к  этому человеку он выложил на шести больших
почтовых листах.  Все пожелал ему,  что мог пожелать,  и все обещал, что мог
придумать в бешеной ярости. Тут же было и любимое - впрочем, мало понятное -
заклинание Антона  Антоныча:  "Гайлен  круцификс аллилуйя  да  перекруцификс
аллилуйя да переаллилуия круцификс!"


        "XIV"

     На святки приехали Леша, Кука и Сезя.
     Сезя  был  новый:  на  нем  студенческая тужурка сидела по-военному,  в
обхват,  у широких шаровар были напуски,  лакированные,  ловко сшитые сапоги
внушали ногам что-то  размеренно строевое,  и  весь он уже не горбился,  как
прежде, а выпячивал еще неокрепшую грудь, и голову старался держать прямо, и
ломающийся голос  упрямо переводил в  бас.  Появилась новая улыбка,  уже  не
девичья,  безразличная ко всему,  а такая,  какая бывает у людей поверивших,
полюбивших,  нашедших:  улыбка  себе  на  уме,  несколько  снисходительная к
другим,  чуть-чуть лукавая,  сытая и ленивая. И глаза как-то сузились, точно
глядеть на  все кругом стало уж  незачем,  если было одно,  на  что глядеть.
Посвистывал сквозь  сжатые зубы,  так  что  получалось шипение,  подчиненное
ритму, но и в этом было что-то успокоенное, решенное.
     - Что это ты таким фертом,  как будь-то писарь штабной,  а-а? - спросил
Антон Антоныч.
     - Репетирую,  - оглядел себя в зеркало Сезя и добавил, повернувшись как
мог беззаботней: - В юнкерское хочу поступить.
     - Из  института  инженеров граж-данских,  как  сказать,  в  юн-ке-ра?..
Вот-то шутка!
     - Совсем не шутка, - дернул плечом Сезя. - Что ж тут такого?
     Усмехнулся Антон Антоныч.
     - Сегодня сочельник,  как говорится,  и  до  первого апреля очень нам с
тобою еще далеко,  хлопчик...  Ну, а только поздоровел ты и с лица пополнел,
а?..  А  может,  мне  так  только кажется...  -  И  он  погладил его волосы,
разделенные четким пробором, и пощупал плечи, повернув его к себе лицом.
     Когда  представлял и  чертил будущую жизнь своих сыновей Антон Антоныч,
то все выходило ясно,  значительно и нужно:  Леша - путеец, Кука - технолог,
химик,  Сезя -  строитель,  инженер.  Это как будто даже не их,  а его жизнь
разбилась на три потока и пошла дальше так,  как и нужно было ей идти. Или -
они были послушные рычаги в его руках, и их не было даже, был только он: как
будто не  прошло сорока лет,  и  опять он  -  трижды он -  мальчишкой идет в
жизнь,  где она всего ярче,  богаче и живее,  где каждый день полон и нов, и
уже знает он - трижды знает, - что нужно делать на земле и для чего земля.
     И вдруг Сезя. Он стоял со своей новой улыбкой прямо перед ним и смотрел
ему в  глаза своими такими же  круглыми и  серыми,  как и  его,  глазами,  и
говорил не спеша и слова связывал, как всегда, неплотно:
     - Если  я  теперь  поступлю  в  училище,  папа,  потом  я,  конечно,  в
академию... к тридцати шести годам - там мне офицер один знакомый считал - я
уж буду полковник...
     Антон Антоныч оглядел его всего с  головы до ног и сказал,  усмехаясь и
заложив руки в карманы:
     - Так ты себе хлопчик ничего,  гарный,  как сказать,  беленький,  ну, а
шаровары эти писарские ты зними поди,  абы я  их больше не видал...  Хоме их
отдай...  Да шоб ты не шил себе никаких этих арцифокусов,  шоб ничего, кроме
формы...  Ни боже мой,  слышишь!  Я не на то посылаю вам деньги,  чтобы вы у
меня пи-са-рей играли, - не-ет!.. Не на то, нет!
     Ждали первой звезды, чтобы сесть за стол. Зажгли лампы, но не закрывали
сторами окон,  и  синий вечер,  входя,  стелился по комнатам и туманил свет.
Дашка то и дело ходила,  стуча новыми башмаками,  в столовую из кухни. Пахло
узваром,  оладьями,  жареными карасями...  В  этом ожидании и в этих запахах
было все  старое,  детское,  и  слышно было,  как Елена Ивановна вынимала из
комода старое серебро и  клала на  стол и  как  через комнату,  в  гостиной,
ходили,  обнявшись и в ногу, Леша с Кукой и спорили о чем-то неважном, о чем
именно -  не вслушивался Сезя,  но представлял бессознательно,  что о чем-то
мелком,  вроде  медной  монеты.  И  потому  сказал он  по-прежнему несколько
нараспев, но твердо:
     - Офицер - не писарь... Что же папа так плохо думает? И потом... я ведь
поступлю в кавалерийское...
     - Так то не апрельская шутка,  нет? - перебил его Антон Антоныч и вынул
из карманов руки.
     - Нет... я серьезно, - сказал Сезя.
     - Так ты Веденя-пи-ным хочешь быть? Веде-ня-пи-ным, га?
     - Веденяпин в академии не был...
     - Да йя тебя за это на сосне... на осине, как Иуду! Как Иуду-предателя!
- закричал во весь голос Антон Антоныч, и руки сжал над головою, и тряс ими,
точно из  себя  самого не  хотел выпустить кого-то,  у  кого помутнели вдруг
глаза и захлестнуло горло.  -  Да говорить, го-во-рить об этом как же ты мне
смеешь,  злодей!..  Боже ж ты мой!.. Да ведь я не умер еще, ведь я... я... я
живой, как сказать!
     Осекся вдруг,  вытянул голову вперед,  как это делают ужи в тревоге,  и
смотрел на Сезю.
     Леша и  Кука вошли в одни двери,  в другие -  Елена Ивановна,  и плавал
неясный желтый свет ламп, боровшийся с синим светом окон.
     Сезя стоял отвернувшись,  щипал рукою вязаную скатерть стола, и заметно
было, как щеки у него вздрагивали.
     - Папа,  ну что ты!..  Охота тебе... - спокойно сказал Леша. Он курил и
дым направлял вверх,  вытягивая трубочкой губы, и говорил, и стоял, и курил,
и  глядел  так,  как  это  делают  заслуженно  отдыхающие,  долго  и  честно
работавшие перед тем люди; и лицо у него было длинное, усталое.
     - Блажит Сезик, ох, блажит Сезик! - сказал Кука, веселый и ласковый, за
осень еще  более располневший,  стриженный наголо,  так что отчеканилась вся
его  крепко сработанная голова.  -  Вот после святок поселимся мы  с  ним на
одной квартире,  офицерство это  мы  с  него снимем долой,  как штанишки,  -
нечего там!.. - И обнял он Сезю за талию и щекотал его щеки головою.
     А Елена Ивановна,  захлопотавшаяся с кухней,  все время счастливая тем,
что  съехались дети,  ничего не  понявшая,  стояла,  морщась,  и  недовольно
говорила Антону Антонычу:
     - Господи,  крик какой! Что это, и еще ради сочельника! Как это тебе не
стыдно!
     Антон Антоныч поглядел на  всех поочередно так пристально,  точно видел
всех в первый или в последний раз,  махнул,  как чужой, рукою и ни слова уже
не сказал больше - ушел к себе в спальню.
     Но  ужинали все  вместе.  Леша  сварил лихой  путейский грог,  и  Антон
Антоныч чокался с  Сезей,  целовал его в  лоб,  грозил у  него перед глазами
пальцами и приговаривал:
     - Смотри ж, абы ты у меня не выдумывал здря!..
     А  Сезя все  улыбался про себя своею новой,  несколько снисходительной,
чуть-чуть лукавой, сытой и ленивой улыбкой.
     На другой день, на Рождество, Антон Антоныч все говорил с Лешей и Кукой
о  бумажной фабрике,  которую он  хотел-таки во  что бы  то  ни стало начать
строить с весны.  Ходили на озеро.  Кука шутливо и громко вспоминал на ходу:
"Рол, иначе голлендер!.. Вал дэнди! Сушильный барабан!.."
     - Бумагу изо всякой дряни можно делать -  не  из  одних только обрезков
еловых,  -  говорил он,  весело утопая в снегу.  - О, наука, наука хитрая!..
Можно делать и из крапивы, и из торфа... и из кожи, если вам будет угодно.
     - Ты  молодец у  меня,  Колька,  -  любовно хлопал его  по  плечу Антон
Антоныч, - а ей-богу ж, молодец, клянуся честью!.. - И среди сплошного снега
кругом -  и под ногами, и на деревьях, и тихо падавшего хлопьями из мглистых
туч - он вдруг разгорался бурно:
     - Ну,  сыны!  Если уж здесь вы не оперитеся,  как сказать,  не возьмете
этого всего в зубы,  так чтоб запищало все благим матом, чтоб ни одна собака
вырвать не могла б,  бодай бы она здохла раньше времени, - то... то... то...
а не сыны вы мои тогда будете, нет, кончено!
     Когда же шли обратно,  Леша,  промочивший ноги в вязком снегу, говорил,
пуская дым колечками кверху:
     - Подождать бы  с  этой  фабрикой,  папа...  пока еще  никто в  шею  не
гонит... Оглядеться надо.
     И Кука поддерживал, раздувая ноздри:
     - Да я,  собственно,  тоже так думаю... Ну, куда папа спешит? К чему?..
Фабрику - это всегда можно...
     Тихие сосны слушали.
     Подчекаев к  вечеру приехал с  женой.  Играли в  тетку.  Приехал и брат
Марии Петровны,  Василий,  -  высокий, длинноволосый, носатый семинарист лет
двадцати двух.  Когда угощал его водкой Антон Антоныч,  он  смотрел на  него
сердито исподлобья и говорил:
     - Думаете, как я семинарист, то обязательно должен я водку пить?
     Но напился и офонарел.
     Старик Тифенталь пришел в праздничном пиджаке и красном галстуке. Ходил
по комнатам и искал, где же елка.
     - Елки нет,  герр Тифенталь,  не убирали,  совсем нет,  - объясняла ему
Елена Ивановна. - Маленьких детей у нас нет, зачем нам елка?
     Но  Рождества без елки не  мог представить герр Тифенталь.  Он говорил,
недоверчиво улыбаясь:
     - Э-э,  нет-то...  Елка -  это фамильярное дело-то...  -  облизывал усы
языком, поднимал палец и, лукаво глядя из-под своих очков, шмурыгал от двери
к двери,  отворял их и заглядывал то в одну комнату, то в другую, - не здесь
ли елка.
     Потом,  удивленно-успокоенный и  немного грустный,  он подсел к  роялю,
истово барабанил и пел "Гусарика".


        "XV"

     В январе Антон Антоныч нашел в лесу, где шли порубки, большую гранитную
глыбу и не утерпел до весны: нанял рабочих сверлить и взрывать ее порохом, и
потом возили камень и укладывали его кубами на то место около озера, которое
облюбовал он  для  постройки.  Когда же  увидел Антон Антоныч этот  крепкий,
нахмуренно серьезный, деловой с виду камень в правильных кубах, когда лег он
в  его сознании,  как на  веки вечные сработанный цоколь,  то  уже не мог он
остановиться.  Возили двутавровое железо,  возили цемент.  Как всегда, туда,
где закипает жизнь,  стали собираться откуда-то  люди.  Все время в  суете и
разгоне,  в  лихорадке новой работы был  Антон Антоныч,  и  два  архитектора
чертили проект фабрики и составляли сметы.
     А  в начале февраля заехал к нему в гости Подчекаев и кстати привез ему
повестку:  на  двадцать шестое число был  назначен суд  над  ним  по  делу о
поджоге.
     Антон  Антоныч  выехал  с  Еленой  Ивановной с  таким  расчетом,  чтобы
приехать за день до суда.
     На хозяйстве оставил Григория.


        "XVI"

     Стояла оттепель.  Булькая,  капало в  лужи с  крыш.  Дома в этом старом
уездном городе,  где  должны были судить Антона Антоныча,  были приземистые,
косопузые,  а  улицы широкие до того,  что казалось,  будто одна сторона все
только улучает время,  как бы сбежать от другой куда-то в  поле.  В середине
разлеглись базарные площади, тоже захватившие себе земли сколько хотели, и в
большом  городском  саду  бесчинно  переплелись голенастые желтые  тополи  с
купами густых белых акаций.
     Пахло чем-то  весенним в  воздухе,  и  от  этого всюду подымалось живое
беспокойство:  пели петухи,  кудахтали куры,  телились коровы, мокли и кисли
дороги,  голубело небо, расчирикались воробьи, у ребят распахнулись материны
кацавейки,  заалели щеки и совсем отсырели носы. Мужики, приехавшие на волах
с  камышом и  сеном,  сдвинули с  потных  лбов  на  затылки шапки-капелюхи и
жалостно топили неподбитые валенки в лужах.
     Антон  Антоныч,  оставив уставшую от  дороги Елену  Ивановну отдыхать в
номере,  целый день накануне суда ходил по улицам,  выходил в  поле,  где по
взлобьям зачернели маслянистые проталины,  толкался на  базаре.  Во  все  он
вмешивался,  все его занимало чрезвычайно,  только о  суде как-то  совсем не
думалось.  От тепла и  солнца было весело и  звонко в  теле.  Двух степенных
степных крестьян он завел в трактир и приказал налить им по стакану водки.
     - О-о, це добре! - сказали мужики. - Хай вам, пане, бог помогае!
     - А шо ж?  Бог -  то не такая плохая помощь,  хлопцы,  тут вы ошибки не
сделали,  нет,  -  сказал Антон  Антоныч и  сам  выпил  с  ними  за  хорошее
знакомство.
     В  хлебной лавке на  базаре битый час спрашивал о  зиме,  об озимях,  о
прошлогоднем урожае.  Вмешался и к детворе в кучу: маленькую девочку вздумал
катать на салазках, и когда та взревела от буйного бега, - чтобы утешить ее,
подарил ей новенький полтинник.
     Когда  же  стало  вечереть,  Антон Антоныч зашел в  бакалейный магазин,
самый лучший в городе,  и начал закупать закуски. Как для всех, кто привычно
живет в  деревне,  для  него  это  было длинное и  сложное дело,  и  большую
суматоху поднял в  магазине Антон Антоныч и  как-то по-рабочему доволен был,
что  поднялась эта  суматоха.  Когда  же  покупки  были  уложены в  кулек  и
приказчик звонко щелкал на счетах,  а  Антон Антоныч вспоминал вместе с ним,
что и что взято,  -  он услышал вдруг,  как в другом конце магазина говорили
рослый хозяин в фартуке с покупателем в учительской фуражке.
     - С   завтрашнего  дня   запрягаюсь  творить  суд   скорый,   правый  и
милостивый... недели на две, - сказал учитель смеясь.
     - Присяжным? - спросил хозяин.
     - Присяжным...  Есть одно дело любопытное -  поджог...  Помещик один...
Говорят, фрукт!.. Ну этого фрукта мы живо раскусим, - дело ясное.
     - Поджог? - переспросил хозяин. - Где же это?
     - Поджог...  здесь в  уезде,  в  имении...  Адвокаты приехали...  Им-то
состязание, а нам - извольте торчать в суде две недели...
     Дальше уж не хотел слушать Антон Антоныч и  не мог слушать.