Шаг и  еще
шаг -  и вот уже стоял он перед учителем, смотрел в его немолодое, землистое
лицо,  серое, точно запыленное, с обтянутым сухим хрящеватым носом и четкими
складками от носа к губам, и говорил, укоризненно качая головою:
     - Фрукт-та?..  Это вы оччень хорошо сказали -  фрукта!  Кусайте ж  его,
шельму,  злодея!..  Да навострите зубы повострее,  абы его сразу -  хоп -  и
нету!..
     И  вдруг захотелось похлопать по  плечу этого завтрашнего судью своего;
хлопал и говорил, нагнувшись к нему близко:
     - Да вы же меня и не знаете совсем,  любезнейший,  вы обо мне и понятия
ровным счетом ни малейшего не имеете,  а  уже я  вам фрукт,  и  дело мое вам
яснится...
     - Постойте! Что это вы? Кто вы? - растерянно попятился к двери учитель.
     - Да  ничего,  ничего,  не бой-теся,  -  говорил Антон Антоныч и  опять
слегка похлопал.  - Наше дело судиться, ваше дело судить, а там уж мы увидим
завтра,  фрукт я или...  редька,  капуста,  как сказать,  и какое мое дело -
ясное или же темное... Все это мы в свое время узнаем, добрейший...
     - Вы...  позвольте...  Вы  потише!..  Вот еще тоже...  -  И  что-то еще
буркнул учитель, поспешно выходя на улицу.
     - Каково это,  а?  Он обо мне понятия не имеет,  а уж я ему "фрукт"!  -
говорил  потом  хозяину  Антон  Антоныч,   горестно  качая  головою.  -  Это
называется -  суд общественного мнения...  Ах,  хамы!..  Да ведь нужно знать
дело для  того,  чтобы сказать твердо:  да  или  нет!  Ведь дело мое  в  том
заключается, милейший...
     И  краснолицему,  чернобородому,  спокойному хозяину рассказал,  в  чем
заключалось его  дело,  и  хозяин  участливо  смотрел  ему  в  глаза,  кивал
понимающе головою и говорил:
     - Оправдают!..  Ничего, оправдают - раз улики нет... Такие случаи - они
часто случаются... Оправдают!
     А  в номере Антона Антоныча ждал Беневоленский.  Шумно здоровался с ним
Антон  Антоныч,  крепко целуя его  в  мягкие губы,  радостно смотрел на  его
широкий  лоб,  широкую  грудь,  широкие  кисти  рук;  рассказал о  встрече с
учителем.
     Беневоленский не  дослушал даже,  -  возмущенно ударил  себя  рукой  по
колену.
     - Нну,  батюшка!.. И зачем вам было связываться с ним, с этим учителем,
- не  понимаю!..  Не  везет вам!  Удивительно не  везет!..  Нет,  знаете,  -
редкостно не везет!..  И так у вас дело трудное, - все показания против вас,
а вы еще тут... Эх, Антон Антоныч!
     - Ну  что ж  я  такого плохого сделал,  скажите?  Что он  меня собрался
ку-сать раньше времени, так я должен молчать?
     Он думал, что вот рассмеется Беневоленский и скажет, как прежде "Чепуха
какая!"  -  но  тот  смотрел  на  него  серьезно,  сухо  и  как  будто  даже
подозрительно и говорил свое новое:
     - Эх, Антон Антоныч!
     И  у  Елены Ивановны,  сидевшей с  ним  до  его прихода,  был почему-то
неприкрыто растерянный, встрепанный вид.


        "XVII"

     На суде Антон Антоныч замечал все,  потому что все было ново,  смешно и
торжественно.  Что его нельзя осудить и что не осудят,  -  он знал,  но было
чувство оглушающего позора,  которому хотелось не верить. С него, свободного
всю жизнь, сняли все, даже имя, и не только чужие, не знавшие его люди, но и
конторщик Митрофан,  и садовник Дергузов, и тростянская баба Марья Калина, -
точно с  какой-то  незапятнанной высоты смотрели на него и  говорили о  нем:
подсудимый.   Хотелось  встать  и  засмеяться  вдруг,  хотелось  крикнуть  и
обругаться,  плюнуть на этот захоженный,  давно крашенный пол и уйти.  Но на
председателе и членах суда,  и прокуроре, и секретаре, совсем еще молодом, с
безусым,  немного перекошенным лицом, лежала не рабочая деловитость, которую
привык видеть на лицах Антон Антоныч,  а  какая-то тупая важность.  Важность
эта перекинулась и  на скамьи присяжных,  и даже толстый Голев,  выступавший
как  свидетель,  надел новый длиннополый сюртук и  зачем-то  очки в  золотой
оправе,  хотя смотрел поверх оправы, прижимая как можно ближе к груди жирный
бычий подгрудок, точно думал бодаться.
     День был ясный,  и  солнце било в  одно окно прямо в лицо председателю.
Засиял  лоб,  четко,  очень  ярко  и  красиво проступили морщины,  в  бороде
отчеканился каждый волос,  глаза стали лучистые и теплые,  как это кажется в
детстве  на  иконах,  и  иконным  золотом переливисто сверкала цепь.  Но  он
прятался,  морщился и,  перегнувшись,  попросил,  наконец, секретаря закрыть
окно сторой.
     Среди присяжных нашел глазами Антон Антоныч и того учителя с хрящеватым
носом,  которого он  похлопал по  плечу  вчера в  бакалейной лавке.  Смотрел
теперь на  него учитель непростившими глазами;  был  он  в  форме,  в  белой
глаженой рубахе и  с  каким-то орденом в  петлице.  Еще был в форме старшина
присяжных,  отставной подполковник,  старик  с  висячими усами,  лупоглазый,
старавшийся сидеть ровно,  держаться прямо и слушать все до последнего слова
строго.
     На  столе,  заляпанном чернилами,  лежали тряпки,  вата  и  коробочка с
перегоревшим фосфором.  Красное сукно,  которым были  обиты места присяжных,
поистерлось  и  залоснилось.   Зал  был  большой,  но  какой-то  неопрятный,
подержанный,  с низковатым потолком, запачканными печами и щелистым полом, и
воздух  был  спертый,  нагретый и  пыльный.  Антон  Антоныч глядел  кругом и
брезгливо передергивал ноздрями.
     Бабы,  которые были  на  молотьбе во  время  пожара,  давали  показания
невнятными,  пугливыми голосами, переспрашивали, не понимали вопросов, часто
сморкались.  Но когда щупали тряпку и вату - радостно оживлялись вдруг: "Это
самое!"
     Машинист  Шлыгин  опять  рассказывал об  "искусстве",  размахивал левой
рукой,  а правой приглаживал волосы, торчавшие пиками. Дергузов стоял прочно
и  говорил подробно и  не  спеша,  сопя  бородавчатым носом,  а  похудевший,
подсохший,  должно быть  бывший без  места,  Митрофан все  путал что-то,  но
припомнил, как за ним гонялся с ружьем Антон Антоныч.
     Голев  недаром надел очки  в  золотой оправе.  Пыхтя и  отдуваясь после
каждых двух-трех слов,  точно плыл и глотал воду,  он рассказал,  что солому
Антон Антоныч должен был  оставить ему  бесплатно,  потому что солома всегда
нужна в хозяйстве и без соломы нельзя,  что таков вообще обычай, и потому он
не говорил об этом особо при покупке.
     - Так солома ж была этого года, а урожай этого года я за собой оставил,
как сказать, - вскочил с места Антон Антоныч.
     - Солома -  не урожай,  -  уверенно сказал Голев.  - Урожай считается -
зерно... А если одна солома, например, уродит, тогда уж никто не скажет, что
урожай... Тогда уж плохо-с...
     - Этто штука нова и свежа!..  Так солома, значит, ничего и не стоит, а?
Что ж такое солома? - спросил озадаченный Антон Антоныч.
     Председатель попросил его сесть.
     Но  гражданский  истец,  бритый,  как  актер,  тщедушный  и  желтый,  с
приглаженными, как у покойников, височками, торопливо подпрыгивал на стуле и
долго расспрашивал Голева о соломе, о зерне, о продаже Тростянского имения и
об обычаях при продажах.
     Урядник Самоквасов рассказал о бунте мужиков, тряпке и жеребце Забое, и
прокурор, и председатель, и бритый адвокат долго допрашивали Самоквасова.
     Веденяпин пришел в суд в сюртуке, от этого он, и без того крупный, стал
как-то еще крупнее.  Говорил он с достоинством,  спокойно,  голосом ровным и
сочным,  только слово "подсудимый" он как-то особенно затягивал и округлял и
старался совсем не глядеть в сторону Антона Антоныча.  Все в нем теперь -  и
блестящие взлизы на лбу,  и кадык,  и этот голос -  было так противно Антону
Антонычу,  что  он  совсем уже  не  мог  понять,  как это они были друзьями,
говорили  друг  другу  "ты"  и  целовались при  встречах;  и  теперь,  когда
вспоминалось это,  то все хотелось отплюнуться:  посмотрит на него, покачает
головою, вспомнит и громко плюнет.
     А  Веденяпин рассказывал о том,  как Антон Антоныч оценил свою солому в
тысячу шестьсот рублей, когда было ее не больше, чем на тысячу двести, и как
он ему поверил,  как другу. И о Куке, химике, почему-то сказал он вскользь и
припомнил много случаев из  жизни Антона Антоныча,  случаев все мелких и  не
идущих к  делу,  самим же  Антоном Антонычем и  рассказанных ему под веселую
руку, но здесь, в суде, как-то неожиданно его чернящих.
     Беневоленский спросил,  за  что  его выгнали из  полка,  но  с  большим
достоинством,  строго глядя на него желтыми глазами,  ответил он, что сам по
своей доброй воле  подал прошение об  отставке;  и  опять голос у  него стал
барский и осанка, как у лихого ротмистра.
     Когда же допрос его,  как свидетеля,  был окончен,  он,  точно случайно
вспомнив,  вынул из  кармана длинное письмо Антона Антоныча,  в  котором тот
проклинал его  и  при  первом же  свидании обещал изувечить,  и  передал его
председателю.  Письмо это  было  прочитано почти полностью.  Потом секретарь
нашел  присланное в  суд  письмо  Антона  Антоныча  судебному  следователю с
опухшей щекой, - и это письмо тоже прочитали.


     Так  все  это  сгущалось и  нависало ниже  и  ниже.  После  первого дня
Беневоленский говорил Антону Антонычу:
     - Неужели так-таки  и  нельзя было  найти  ни  одного свидетеля в  вашу
пользу?.. Не ожидал, что будет такое дело.
     А после второго он спросил тихо Елену Ивановну:
     - Как защитнику, - это все равно, что священнику на духу, - скажите мне
уж, так и быть, - ведь это действительно ваш муж поджег солому?
     На  третий день суда,  всю  ночь перед тем  не  спавший,  Антон Антоныч
поднялся вдруг и сказал:
     - Я  хочу,  и должен даже,  сделать свое заявление...  Позволите ли мне
это, господин председатель?
     Председатель позволил.
     - Господа судьи!  - начал Антон Антоныч, глядя прямо в глаза отставного
военного,  сидевшего ближе всех к  прокурору.  -  Я третий день сижу здесь и
слушаю,  господа судьи!.. "Подсудимый" и "подсудимый", и больше уж и имени у
меня нет,  как подсудимый.  Ни  один человек,  -  а  их тут тридцать человек
говорило, - слова обо мне доброго не сказал... Как же ж так? За что ж меня в
грязь втоптали?..  Или я  действительно злодей,  преступник,  поджигатель?..
Так-то смешно даже и  думать...  То даже стыдно,  смешно и грех...  и гре-ех
даже думать!.. Четыреста пятьдесят тысяч состояния имея, об этом смешно даже
и говорить,  чтобы на четыреста рублей я польстился,  как сказать... Я целую
жизнь свою работал,  я никого не грабил на большой дороге,  я не бесчестными
путями, - я ночами бессонными состояние себе нажил, потом и кровью, з десяти
пальцев...  Боже мой! За что же меня так в грязь топчут?.. И кто топчет?.. И
что я стал бы об это руки себе марать,  как воришка драный,  как... ммышь, -
как же это говорить смеют?  На позорный столб выставить? Меня? Об этом нужно
кричать на  весь  свет,  да,  на  весь  свет!..  Тысячи  народу  около  меня
кормились,  тысячам я  рроботу давал,  как сказать,  и  где не было никакого
дела,  где им никому и  не пахло даже за сто верст,  тут я  его и подымал за
ноги,  тут я  его из  земли и  выкапывал,  как...  как камень...  Бессонными
ночами!..  Спать... спать уж я в землю пойду!.. Я себе за пятьдесят семь лет
не накохал брюха, - нет, это вы видите... Я по театрам в городах не сидел, я
брильянтов певицам не подносил,  как сказать...  Я  не считал,  что у меня в
делах пропало,  -  это не четыреста рублей, а, может, те же четыреста тысяч,
но что в деле пропало,  то свято, тому аминь та Requiem pace... В мои года и
з  моим состоянием я  мог бы жить in gloria,  на лаврах,  но без работы я не
могу,  на лаврах я не могу,  нет, то пусть уж другие на лаврах, а не я... Из
лавров я,  уж так и  быть,  паприкаш себе з перцем сварю да съем...  Но меня
только это одно удивляет,  господа судьи, что как легко у нас честного имени
лишиться...  Или  уж  это  действительная правда,  что  кто  захочет  собаку
ударить, тот палку себе найдет, - ну так все ж таки нужно, чтобы было за что
бить... Зря бить и собаку нельзя! Я людям верил... Я вот до скольких лет уже
дожил,  а  людям все время верил...  и  верю...  Пока человек мне пакости не
сделал,  -  я каждому -  друг... Верю! Ни одна душа в мире не может сказать,
что я  остался ей должен хотя бы од-ну копейку...  Кто с меня что заработал,
тот свое получил... честно...
     В это время отставной военный зевнул. Он старался, чтобы никто этого не
заметил,  потому лицо у  него стало горьким и  жалостным,  как у  начинающих
плакать детей,  и  все  время глядевший на  него  Антон Антоныч остановился.
Председатель,  что-то чертивший карандашом на полях какой-то бумаги,  поднял
голову и сказал устало и недовольно:
     - Я попрошу вас,  подсудимый,  не отклоняться в сторону, а быть ближе к
сути дела.
     - К какой же ссути, господин председатель? - сверкнул уже глазами Антон
Антоныч. - В том, что я говорю, - в этом и есть вся суть! Только в эт-том.
     - Вы привлечены к  судебной ответственности по делу о  поджоге;  вот об
обстоятельствах именно этого дела, то есть поджога...
     - О поджоге!.. О поджоге!.. - криком перебил его Антон Антоныч. - Пусть
те хамы,  что поджигали,  говорят о поджоге,  а не я!.. О поджоге я ничего а
нни знать не знаю...  Да и знать ничего не хочу! И слышать об этом больше не
хочу!..  И  отвечать всем  этим собакам свидетелям не  хочу!..  И  уши  себе
заткну, абы не слышать, абы ни одного слова не слыхать больше... вот!
     И он шумно сел и заткнул пальцами уши и глаза закрыл ладонями, чтобы не
видеть.
     Речь прокурора,  молодого еще,  очень красивого человека,  с волнистыми
русыми волосами, тянулась более часа.
     Это была горячо и  убежденно сказанная,  плавная и  яркая речь.  И если
прежде ясно ощущал Антон Антоныч, что он точно раздет перед всеми, то теперь
он видел,  как вынимали из его души все, что он любил в себе и чем был горд,
и как топтали. Будто у всех на глазах был сосчитан этим красивым человеком с
приятным голосом каждый его рубль,  и на каждом было найдено пятно. Прокурор
говорил о том, что подсудимый начал свою самостоятельную жизнь маркитантом и
так прошел по  всей жизни,  как добычливый маркитант.  Победит ли  та армия,
которой он  служит,  или  будет разбита,  -  мало до  этого дела маркитанту.
Пришлый человек,  он на все и на всех кругом смотрел, только как на средство
разбогатеть.
     И  потом пошли мелькать ловко схваченные места из показаний Веденяпина,
Митрофана,  урядника и других,  и опять Веденяпина, и опять Митрофана, - и о
себе  самом услышал Антон Антоныч то,  чего он  никогда не  знал.  Молодой и
красивый, казалось бы, искренне и горячо негодуя, брезгливо осуждал прокурор
всю его жизнь, как он ее представлял и понял.
     Он  вспомнил,  что показал Голев,  о  том,  будто Антон Антоныч не  мог
продавать солому,  что ее он должен был оставить новому владельцу,  -  и вот
уже становилось ясным для всех, что солому нужно было застраховать как можно
скорее, так, чтобы не знал Голев, и потом поджечь.
     - За  солому,  -  говорил прокурор,  -  если бы сгорела она вся,  как и
предполагал подсудимый,  он  должен был  бы  получить страховых денег тысячу
шестьсот рублей.  Деньги для него,  пожалуй,  и небольшие, но... "курочка по
зернышку сбирает, и то сыта бывает".
     Даже на Елену Ивановну,  сидевшую тут же в зале, боялся взглянуть Антон
Антоныч во  время этой  речи.  Как-то  мельком посмотрел он  на  присяжных и
увидел  отставного подполковника с  висячими усами:  сидел  прямо,  держался
строго и, не дыша, глядел в глаза прокурору.
     Прокурор говорил возмущенно,  но  свысока,  а  бритый адвокат так,  как
будто вот у  всех на  глазах грабил его Антон Антоныч.  Он  то  краснел,  то
бледнел,  часто выкрикивал резко слова,  разнообразно размахивал руками и то
отшатывался,  то  пригибался к  присяжным,  точно  все  время  защищался  от
нападавшего на  него  Антона  Антоныча.  Он  собрал  справки,  где  и  когда
страховал имущество подсудимый и  сколько раз  горел.  Вышло,  что в  разных
имениях, которые покупал или арендовал Антон Антоныч, он горел до пятнадцати
раз и всегда,  очевидно,  получал больше, чем стоило то, что он страховал. В
это число вошли и деревянная рига и свиной катух, сгоревшие в Тростянке.
     Бритый  говорил подробно и  убедительно и  все  только  о  пожарах и  о
поджогах,  и уж самому Антону Антонычу под конец стало мерещиться, что он не
Антон Антоныч, что он, маленький, худенький, бритый и хитрый, только и делал
всю жизнь,  что поджигал разные сараи,  риги,  катухи,  скирды хлеба и стога
соломы.
     Когда прокурору и бритому адвокату отвечал Беневоленский, Антон Антоныч
только тут ясно увидел,  что это человек спокойный,  скучный,  с глуховатым,
несколько  хриплым  голосом,  с  твердым,  неспособным  меняться  лицом.  Он
говорил,  что до  крестьянских построек от гумна,  на котором молотили хлеб,
было очень далеко,  что ветер был несильный,  да и при сильном ветре "галки"
от  соломы далеко не летят,  поэтому для села пожар был не опасен.  Говорил,
что на виду у  всех нельзя было Антону Антонычу незаметно пронести к  стогам
три  больших мокрых свертка и  что нужно было просто надеть шапку-невидимку,
чтобы их при рабочих рассовать по стогам.  Он напомнил и то,  что если бы не
случайный  приезд  Веденяпина,  то  Антон  Антоныч  так  и  не  собрался  бы
застраховать солому;  и  еще много говорил Беневоленский,  но  Антон Антоныч
только теперь,  во  время этой спокойной речи,  ощущал смутное беспокойство.
Точно его все время вели по зловонным и  грязным местам,  передавая из рук в
руки,  и  он вскипал и  рвался,  но не знал еще,  куда вели,  а  теперь стал
понимать что-то и ощутил прежний холодок кравшейся за ним тишины. Смотрел на
присяжных и  видел,  как учитель долго старался снять с  отворота вицмундира
пушинку,  и когда снял наконец, то отыскал на другом отвороте другую пушинку
и стал так же тщательно снимать и ее,  а подполковник нет-нет подымет нижнюю
губу к носу и внимательно вглядывается, прищурясь, в свои усы.
     И  в  Антоне Антоныче подымалась к  Беневоленскому хозяйственная злоба,
похожая на злобу кучера к ленивой лошади, но когда, после речи, председатель
спросил его,  не  желает ли  он  сам сказать что-нибудь еще,  он  поднялся и
сказал громко:
     - Равным счетом ничего не желаю!  -  Ворчливо добавил:  - Без меня... -
Передернул ноздрями,  махнул рукою и сел,  и опять, в сотый раз, слушал, как
его дело излагал присяжным уже сам председатель,  просивший отнестись к нему
особенно серьезно, для чего им было найдено много причин.
     Присяжные вышли,  а  Беневоленский говорил Антону  Антонычу,  покачивая
головою:
     - Трудно надеяться... но все-таки... Все может быть.
     - Как так? - растерянно спрашивал Антон Антоныч.
     - Ничего: у меня есть уже четыре повода к кассации... Можно и еще один.
     Антон Антоныч смотрел непонимающими глазами и спрашивал:
     - Какая ж кассация? Как так?
     Присяжные   совещались   недолго.   Длинной   торжественной  вереницей,
торжественной,  как после большого труда,  упорно доведенного до конца,  они
вошли в зал,  и впереди -  подполковник с бумагой.  Подполковник откашлялся,
подождал,  пока  председатель и  члены  суда  надели  цепи,  потом  громко и
невыразительно,  как перед строем,  ударяя на каждом слове и раскачивая усы,
прочитал длинный вопрос: виновен ли Антон Антоныч в поджоге соломы с заранее
обдуманным намерением,  с  целью  получения  страховых денег,  причем  пожар
угрожал опасностью соседним крестьянским постройкам,  или не виновен; и, как
батальонную команду, выкрикнул ответ присяжных: "Да, виновен!"
     И вслед за тем председатель, щурясь и деловито роясь в бумагах, объявил
решение суда.  Антон Антоныч лишался прав и  приговорен был  в  арестантские
роты сроком на три года и восемь месяцев.
     - Как так? - ошеломленный, по-детски отуманенными глазами обведя кругом
зал, спросил Антон Антоныч и услышал, как сзади его Елена Ивановна заплакала
в