что не решился Антон Антоныч.  Он рассматривал
какие-то  виды  Канады  в  продолговатом замасленном альбомчике,  но  трудно
как-то было перелистывать:  руки дрожали; он сердито стискивал их, заставлял
быть прежними руками,  а  они непослушно дрожали.  Сидела напротив матушка с
тупым,  незрячим лицом, пробивались сквозь шторы желтые лучи, дрожали руки -
так  минут  десять.  Отворилась дверь,  вышел  священник,  взлохмаченный,  с
испариной на лице. Показался доктор в дверях:
     - Следующий!
     Поднялся  и  вошел  к  нему  Антон  Антоныч,   и  с  какой-то  странной
мальчишеской робостью он смотрел на доктора,  и  взгляд у  него стал,  как у
ребят,  -  упорный и  острый.  Захватил,  точно  зачерпнул его  сразу  всего
глазами.  Худ, костляв, черен, выбрит, как актер, курнос, веки не по глазам,
коротки,  как у  зайца,  отчего выпучены влажные глаза,  губы толсты,  череп
откинут и гол,  суетятся руки в рукавах белого халата,  и, когда говорит он,
глухо бубнит скороговоркой: бу-бу-бу.
     И сразу же все,  как в суде:  имя?  Занятие?  Сколько лет?..  И все это
вписывал он в толстую книгу, бойко скрипя пером.
     Первый доктор,  который подошел так  близко к  нему,  так  вплотную,  -
где-то далеко от него жил,  учился,  лечил кого-то,  но,  должно быть,  было
назначено так,  чтобы он сказал что-то важное о его заболевшем теле,  именно
он, такой, какой есть, - бритый, губастый, курносый, с короткими веками... И
вот он осмотрит его и скажет.
     В  кабинете стоял шкаф с блестящими строго сквозь стекла приборами,  на
столе  лежала черная трубочка стетоскопа...  Вспоминал Антон Антоныч ночь  в
номере,  припадок болезни, писк котенка, свою покинутость, брошенность, жаль
стало себя,  отвечал подробно,  как заболел он,  и рассказал о суде.  Доктор
хотел узнать,  отчего умерли его отец и мать,  -  этого он не знал: без него
умерли,  -  но  о  своей болезни он  вспоминал все,  точно кто-то в  нем жил
незаметно, и отмечал даже дни, когда было лучше, когда хуже.
     - Водку пьете? - спросил доктор.
     - Да, пью... ну да, пью... Кто ж ее и не пьет?
     - Нельзя вам, - строго сказал доктор.
     Все время он  смотрел на него длинно,  по-жабьи,  а  спрашивал коротко:
бу-бу.
     - Нельзя?..  Да я и сам замечаю,  признаться,  что мне от водки хуже...
Что ж это за болезнь такая есть,  доктор? - спросил Антон Антоныч вкрадчиво,
как ласковый мальчик.
     - После еды больно? - спросил доктор. - Сердце здоровое?.. Разденьтесь.
     И  потом он  долго выстукивал его,  заставлял глотать и  слушал;  потом
приказал   разинуть  рот,   объяснил,   как   держать   голову,   и,   точно
шпагоглотателю,  ввел ему в глотку длинный зонд, от чего стало внутри больно
и трудно,  и, вынув его, ни о чем уже больше не спрашивал. Вписывал что-то в
свою книгу,  а  Антон Антоныч вытирал проступившие от усилий слезы и  думал,
что  вот  он  теперь знает  о  нем  все.  Осмотрел Антон Антоныч его  снова,
тщательно,  точно боясь пропустить хоть одну точку,  и  спросил так же,  как
прежде:
     - Что ж это за болезнь может быть такая, доктор?
     - Болезнь?..  -  Доктор  посмотрел на  него  искоса,  и  заметил  Антон
Антоныч,  как  левый глаз  его  задрожал вдруг часто от  внезапного тика,  и
слезливым каким-то  стало  все  бритое  худое  лицо,  и  чтобы  скрыть  это,
отвернулся доктор, потом, оправившись, сказал строго:
     - Болезнь серьезная...
     - А-а?..  Вот!  -  удивился Антон Антоныч и  тут же добавил:  -  Ну да,
конечно ж серьезная,  как она мне дыхать не дает, - это я и сам вижу... а...
как же она...
     - Порошки  будете  принимать,  -  перебил  доктор.  -  Кислого  нельзя,
горячего нельзя, ни водки, ни пива нельзя...
     - Да-а?..  Ну,  так,  пожалуй,  ничего и не останется?.. Что же можно в
таком случае?
     - Молоко  можно,  яйца,  мясной бульон...  -  говорил доктор убежденно,
рубил отрывисто и  уверенно,  точно бил  палочкой в  барабан:  нет музыканта
уверенней барабанщика.  Прописал какое-то  вино,  которое  нужно  было  пить
чайными ложками.
     Но  все,  что говорил он,  было не то,  что хотел узнать Антон Антоныч.
Нужно  было  узнать  только  одно:  как  называется болезнь и  насколько она
опасна; поэтому он спросил:
     - И  так что при таком лечении когда же приблизительно я  должен быть в
своем виде?
     - Это... трудно сказать когда, - ответил доктор.
     - Да вы...  Да режьте ж правду-матку, не бойтеся! - раздраженно крикнул
Антон Антоныч.
     - А вдруг зарежешь?  -  спросил доктор, не улыбнувшись, и добавил: - За
границей вам могут операцию сделать, у нас - нет.
     - А  если не  сделать операции,  тогда как?  -  упавшим голосом спросил
Антон Антоныч.
     - У  вас  опухоль в  пищеводе,  -  сказал доктор.  -  Эта опухоль может
рассосаться.
     - Как так?
     - Уничтожиться от лекарств, поняли?
     Антон Антоныч посмотрел на него внимательно и понял, что он знает о нем
что-то важное,  но не скажет ему,  -  ему, которому это больше всего и нужно
знать,  -  вдруг не скажет.  И чтобы обидеть его,  он спросил, насколько мог
ядовитей и задорней:
     - А  вы сами у кого лечитеся,  господин доктор?  Или тоже и вам,  может
быть,  за  границу нужно?  -  и  намеренно несколько раз подмигнул он  левым
глазом, чтобы показать, как дергался у него этот глаз. И приятно было видеть
Антону Антонычу,  как покраснел и  еще больше выпучил глаза доктор и  открыл
рот, обнажив зубы с белыми деснами.
     - Это... что значит? - спросил доктор.
     - Нет,  а  все  ж  таки?  -  неожиданно весело  сказал Антон  Антоныч и
добавил:  -  И  не  такой  уж  вы  богатырь телом,  совсем даже  нет,  можно
сказать!..
     Доктор дождался,  когда  Антон  Антоныч уплатил ему  за  визит  и  взял
рецепты, и так как больше не было никого в приемной, сам вышел провожать его
в переднюю,  и здесь,  в полутемной,  узенькой комнате,  стоя лицом к лицу с
ним, спросил, стиснув зубы:
     - Вы здешний?
     - Нет, - ответил Антон Антоныч, - проезжий.
     - Приезжий?
     - Про-езжий... проездом я здесь, так как дальше еду, - ну?
     - Ваша болезнь...
     Остановился и  стоял,  курносый и  загадочный,  с сумеречной зеленью на
лице.
     - Ну? - спросил Антон Антоныч.
     - Называется -  рак пищевода... Если вам так сильно хочется это знать -
так вот!  -  и,  оставив Антона Антоныча на  пороге,  задом вошел в  дверь -
безволосый, худой, пучеглазый и весь белый, как смерть.


     Через день  получил Антон Антоныч телеграмму от  Елены Ивановны о  том,
что приговор суда кассирован сенатом, и, обрадованный и возбужденный, он тут
же выехал в Анненгоф.
     По дороге,  в крупных городах, мимо которых ехал, он заезжал еще к трем
врачам,   и   уже  научился  глотать  длинный  зонд  и  всех  просил  резать
правду-матку.  Никто  не  утешил;  говорили уклончиво;  прописывали порошки,
капли,  вино,  которое нужно было пить ложечками после еды;  и Антон Антоныч
добросовестно ходил с  рецептами по  аптекам и  в  назначенные часы принимал
лекарства.
     Когда Фома, выехавший встречать его на станцию, увидел его, он удивился
простодушно вслух:
     - Чи вас там кормили плохо, барин? Да и похудели ж, страсть!


        "XXV"

     В октябре был назначен пересмотр дела при новом составе судей, но Антон
Антоныч не мог уже снова поехать в  тот город с  широкими улицами,  круглыми
базарными  площадями  и  садом,  где  переплелись бесчинно  тополи  с  белой
акацией.  Он  и  по  комнатам дома ходил уже медленно,  осторожно выдвигая и
неуверенно ставя ноги.  Серые глаза впали,  сухо блестели,  стали большими и
тонкими, обозначились скулы острыми маслаками, втянулись щеки; здесь и там -
одна,  другая,  третья  -  высыпали четкие,  как  дороги зимой,  морщины;  и
сгорбленный,   непонимающий,  притихший,  глядя  на  свои  желтые,  высохшие
длиннопалые руки, удивленно говорил Антон Антоныч:
     - Как... Иван Грозный!.. А?.. Как... хвощ!
     И голос у него стал глуше и короче.
     Приезжал иногда  доктор  из  Нейгофа  -  плотный квадратноголовый немец
Клейн.  Входя,  методично каждый  раз  снимал  очки,  протирал  их  платком,
медленно надевал снова  и  потом,  неотрывно и  тяжело глядя  прямо в  глаза
Антона Антоныча, спрашивал его спокойно:
     - Ну-те-с... как же с нами?
     В  первое время Антон Антоныч рассказывал ему  о  своей болезни долго и
подробно и жадно ловил те немногие слова,  которыми перебивал его он;  потом
как-то ясно увидел,  что доктору все равно: может быть, он, когда смотрит на
него,  считает,  например,  сколько дней  в  пяти годах или  сколько минут в
десяти сутках. Смотрел он мутно, уши у него были завороченные, мясистые, нос
коротко обрубленный,  наискось,  усы -  рыжие,  жесткие, редкие. И потом уже
совсем не  мог  выносить Антон Антоныч запаха сыромятных кож,  который шел у
него изо рта, и молча глядел на него откровенно ненавидящими глазами.
     В  его комнате стол и подоконники были уже густо уставлены пузырьками и
желтыми  сигнатурками и  без  них,  коробочками  разных  величин  и  цветов,
жестянками -  высокими,  щеголеватыми,  круглыми и низенькими,  плоскими. Во
всем этом он доверчиво искал прежнего себя,  такого недавнего себя -  Антона
Антоныча,  того,  который работал,  который мог спать в  седле,  на  лошади,
который, когда шагал по земле, - земля гудела... В солнечные дни лучи сквозь
окна  дробились на  них  лукаво и  весело,  и  были даже как-то  растрепанно
красивы они,  эти пузырьки и  жестянки,  но  в  комнате от  них плотно стоял
тоскливый больничный запах.
     Появилась у  Антона Антоныча странность:  он  подолгу стал  простаивать
перед зеркалом и  серьезно следить за  своим лицом,  за каждой складкой,  за
каждой морщинкой,  за  каждым волосом на лице;  и  случалось,  что обманывал
себя,  уверял себя,  что с лицом ничего не случилось,  что оно такое и есть,
как  было:  оно  всегда  было  худощавым.  Снимал  рубаху,  со  всех  сторон
осматривал впавшую грудь и руки и тоже, привыкший уже к их теперешнему виду,
находил, что почти ничего не случилось: и грудь и руки те же.
     Одеваться он стал подолгу и  очень тщательно:  надевал сюртук,  цветные
галстуки,  по жилету распускал и справа и слева золотые цепочки часов и, так
одетый, глядел в окна, где синели суровые холодные лесные дали, занавешенные
осенним дождем;  потом  осторожно ходил  по  комнатам,  потом опять глядел в
окна.  К  одному окну вплотную подходила темною мягкою хвоею та лиственница,
на которой жили белки,  - за ними следил Антон Антоныч; из другого окна было
видно конюшню -  следил горячими глазами,  как выводил лошадей Фома, и когда
замечал  что-нибудь,   -   стучал  в   стекло  пальцем  и   кричал:   "Т-ты,
разбойник!..". Но за двойною рамой ни стука, ни крика не было слышно.
     Случилось -  проворовался Григорий.  До  двух  тысяч,  которые думал он
скопить,  не хватало всего только ста семидесяти рублей, и когда послала его
Елена  Ивановна с  каким-то  большим платежом в  город -  он  не  удержался:
отложил эти сто семьдесят рублей и  внес в  банк,  и  потом спокойно,  точно
уверенный в  несомненной правоте своей,  описывал Антону  Антонычу,  как  он
выронил в вагоне деньги,  рассказал подробно,  какого цвета была бумажка,  в
которую завернул он  сто семьдесят рублей,  и  в  каком кармане были у  него
остальные деньги,  как он хватился пропажи и сколько времени искал, и почему
найти было невозможно. Сутулясь, мигал белесыми ресницами и просил прощенья.
Долго смотрел на него Антон Антоныч,  брезгливо качал головой, пощупал левой
рукой свою правую руку и, наконец, сказал тихо:
     - Чтобы это  ты  последний раз терял деньги!  Абы ты  никогда больше не
смел их терять, - слышишь?.. Ступай!
     Как-то раз в  воскресенье пришел не бывший с весны Тифенталь,  и Антону
Антонычу было приятно это,  и,  вспоминая, как он выпроваживал его с фонарем
весною, он говорил ему виновато:
     - Вы меня простите, голубчик, шо я тогда так.
     - Ну-у, мы-то с вами друзья-то ин-тимны, - успокаивал его Тифенталь.
     Он просидел час, говорил с ним о своем ревматизме и об его болезни, все
удивлялся, хлопая себя по бедрам, как это могло случиться, что заболел Антон
Антоныч, и так твердо был уверен, что это скоро пройдет, что и Антон Антоныч
поверил, и весь этот день было ему лучше.
     Потом  Тифенталь стал  приходить чаще,  сидел,  удивлялся,  вспоминал о
прежней кипучести его,  предсказывал, когда он выздоровеет вполне: в апреле,
когда зима "фьють-то,  -  пошла вон!" И все улыбался, кося глазами, и что-то
уж очень часто начал повторять свое новое "Ну-у,  мы-то с  вами -  друзья-то
ин-тимны!.."
     Иногда спрашивал Антон  Антоныч,  что  с  детьми и  как  учатся.  Елена
Ивановна отвечала,  что все здоровы,  учатся,  обещали приехать к Рождеству.
Скрыла от него, что стал уже юнкером Сезя, что веселый Кука проиграл в карты
несообразно большую  сумму  и  писал  в  Анненгоф отчаянные письма,  а  Леша
содержал какую-то бойкую вдову с двумя малышами.
     В пище стал страшно разборчив Антон Антоныч.  Какой-то питательный суп,
прописанный Клейном, приводил его в ярость.
     - Ну,  этого ж супу, - говорил он, - если б попадья его поела только, -
бросила б она попа да перешла бы до раббина...
     Просил, чтобы сделали паприкаш из красного перца:
     - Венгры как  надуются того паприкашу,  так  идут вон каки красны,  как
медь,  как ог-гонь,  - камни стогнут!.. А сила такая, - змея перервет руками
на части: вот кушанье!
     Но и ложки не мог съесть, когда сварили паприкаш: обожгло, - и застонал
от боли.
     Таял на виду у Елены Ивановны.  Все глубже уходили глаза в орбиты,  все
тоньше становились пальцы,  и  девичий браслет уже  не  был бы  узок для его
запястья.  И,  глядя подолгу на себя в  зеркало и  слушая подолгу свою боль,
говорил иногда Антон Антоныч:
     - То не волк выдумал и  не вол сказал,  а все добрые люди:  не те черви
важны,  что мы  их зъедим,  а  те важны,  что нас самих будут исты...  то уж
верно!
     И  когда выпал первый снег и  прянул в глаза яркими на солнце извивами,
полотнами,  пятнами,  и  заиндевели и поднялись отовсюду,  как розово-синие,
легкие горы,  леса,  Антон Антоныч почувствовал в первый раз холод, - не тот
прежний зимний  холод,  от  которого крякали бревна  изб,  а  на  душе  было
радостно и в теле крепко,  а другой,  новый, откуда-то изнутри идущий. Точно
только этого снега он  и  ждал,  чтобы выйти.  Он  медленно пополз по  всему
ссохшемуся телу  Антона Антоныча,  окостенил ноги,  и  они  стали  какими-то
ненужными,  тяжелыми...  Лежал в постели под толстым одеялом Антон Антоныч и
следил тревожно,  топят ли  печь.  Дашка приносила огромные охапки смолистой
сосновой щепы, и целый день, треща, горело в камине, и в комнате было душно,
как в бане, но Антон Антоныч, останавливая на лице Елены Ивановны новые уже,
кроткие и горькие глаза, говорил капризно и покинуто:
     - Нюся... Ты, кажется так, хочешь меня заморозить, Нюся?


     Была ночь.
     Еще с вечера стало казаться Антону Антонычу,  что он оглох, - так около
него сделалось тихо.
     Тяжело ступая по половицам,  подходила к его постели Елена Ивановна, но
казалось,  что где-то очень далеко и очень легко,  еле заметно,  она ходила;
Дашка топила камин и  убирала в  комнате и подметала пол,  стуча щеткой,  но
расплылась она и  тоже уплывала куда-то сквозь стены,  далеко и просто,  без
всяких движений,  как ястреба в  небе,  и  уплывал так же доктор Клейн с его
искусственным питанием и морфием от режущих болей.
     В огромную какую-то даль уходя,  - ушла вся тягота земной жизни. Только
как  будто легкие паутинные нити  оставляло после себя  одно,  и  другое,  и
третье,  и прежде никак нельзя было смешать одного с другим,  и в том, чтобы
не смешивать,  заключалась вся работа жизни,  а  теперь протянулись от всего
одинакие, все легкие, все тонкие паутинки, и различать уже было нельзя.
     Снаружи эта ночь была месячная,  светлая без конца,  снежно-синяя и вся
тихая насквозь,  от земли под снегом до неба под звездами,  и,  должно быть,
какими-то неведомыми путями эта светлая тишина и вошла в комнату, где умирал
Антон Антоныч.  Комната была высокая, с тяжелым, украшенным лепкой потолком;
стены -  гладкие,  зеленоватые,  с  круглыми бликами от  масляной краски;  и
потолок и стены были прочные,  как все в Анненгофе,  но теперь рассквозились
они как-то со всех сторон,  и уже точно не в комнате,  а на земле,  на голой
земле под голым небом голый лежал Антон Антоныч.
     Летом на лесных тропинках иногда стадами стоят в  воздухе продолговатые
желтые мухи,  упрямо и  просто стоят,  как  рыбы  в  воде в  жаркий полдень.
Подойдешь к ним,  -  они вдруг разлетаются быстро, посверкивая крылышками, и
опять сходятся в стаю в двух шагах впереди, и опять стоят неподвижно.
     Вот такие мухи густою стаей окружили,  казалось так,  Антона Антоныча -
упрямые,  спокойно любопытные,  прозрачнокрылые желтые мухи,  и он, медленно
подымая  бессильные тонкие  руки,  отгонял  их.  Разлетаясь в  стороны,  они
казались  голубыми,  -  сверкали  голубыми яркими  круглыми пятнышками,  как
кусочки неба сквозь листья,  -  но недолго: сходились снова желтым стадом, и
снова медленно подымал он руки и отгонял их прочь.  Высоко поднять рук он не
мог - водил ими около рубахи, иногда цепляясь пальцами в ее складках.
     Что  стояли около  Елена Ивановна и  Дашка,  -  он  не  видел;  но  они
смотрели, как он двигал руками, и шепотом сказала Дашка:
     - Обираться начал.
     - А? - спросила Елена Ивановна.
     - Барин...    обираться   начал,    -    испуганно   повторила   Дашка,
перекрестилась, и темные глаза ее заволокли слезы.
     Зажгли лампадку, зажгли восковую свечу у изголовья.
     А Антон Антоныч уже ловил вожжи. Мчалась без пути и дороги горячая пара
стоялых вороных жеребцов в  дышле...  Да  осадить,  осадить же их,  натянуть
вожжи так, чтобы рты им, зверям, порвать удилами!.. Все собирал концы вожжей
Антон Антоныч,  концы новых вожжей,  плюшевых, желтых, с синими помпонами...
Скользили концы, выпадали из рук, не мог собрать.
     Сезя приехал к  ночи,  сказал,  что Леша и  Кука не  поспели на  поезд,
приедут следующим, завтра в обед. Ловко сидел короткий мундирчик на Сезе, но
снял он его, приехав, надел старую студенческую тужурку и, так одетый, вошел
к отцу.
     Не узнал уже его и  в  тужурке Антон Антоныч.  Открытыми серыми глазами
смотрели  они  друг  на  друга,  и  Сезя  видел  сквозь  расстегнутую рубаху
подымавшуюся с  шумом  костистую темную  грудь,  видел  беспокойные руки,  и
острые маслаки скул, и ненужно отросшие лохматые, мягкие седые усы, но Антон
Антоныч не видел Сези.
     Видел мух, вожжи, и потом, как с высокой горы, сыпались мелкие камешки,
желтые и  синие,  как водяные струйки в  водопаде...  Да  это ж  гравий,  да
набрать его сколько там есть подвод свободных...  это - в бетон... это - все
дорожки около дома усыпать,  чтобы не было грязи осенью... Сыпались камешки,
как  град,  и,  ударяясь о  выступы,  вспыхивали голубыми искорками,  и  все
протягивал вперед руки Антон Антоныч, набирал полные горсти и бросал вниз, а
куда падали вниз они, как глубоко - не было видно.
     И  потом опять жаркий полдень и пестрые тропинки в лесу,  и потом опять
кружились желтые мухи с  голубыми взлетами,  и  мохнатились синие помпоны на
желтых вожжах.
     И  когда стало так тихо в  комнате,  точно сошлась,  наконец,  со всего
Анненгофа и со всех лесов кругом многоверстная, густопахнущая смолою тишина,
- глубокой  ночью  в  третьем  часу  девятого декабря  умер  Антон  Антоныч.
Приехавшие  в  этот  день  Леша  и  Кука  увидали  его  желтым,   твердым  и
неподвижным.
     Хоронили его  в  том  самом парке,  где была уже могила застрелившегося
барона, только ближе к дому и среди елей, еще более высоких и спокойных.
     Пришел Тифенталь; приехал Подчекаев.
     Подчекаев прикладывал руку  к  сердцу и,  обращаясь к  Елене  Ива