друг навзрыд, крепко и самозабвенно, как плачут старые деревенские бабы.


     Часа   через  два,   вечером,   когда  зажигались  на   улицах  фонари,
потрескивали под  ногами застывшие лужицы и  дома  стали легкими,  неясными,
иссиня-серыми,  Антон Антоныч,  тоже  неясный самому себе и  пьяный,  пришел
снова в суд.
     За  эти два часа успели уже прослушать какое-то мелкое дело,  и  теперь
был перерыв.  Не раздеваясь,  Антон Антоныч прошел в комнату присяжных, даже
зачем-то хотел было прокрасться туда тихо около стен,  но его и так никто не
останавливал:  курьер,  с  хмурым  значительным лицом  заправлявший лампу  в
коридоре, посмотрел на него вкось и ничего не сказал.
     В  комнате  присяжных было  накурено  досиня;  тускло  краснела висячая
лампа;  два мещанина в  углу,  теснясь,  как в  вагоне,  ели тонкую колбасу,
нарезанную крупными кусками;  подполковник около стола с чаем, выставив шею,
убеждал в  чем-то учителя и равномерно долбил по столу указательным пальцем;
купец,  с маленькими до умильности глазками, чесал бороду гребнем, распустив
ее,  как на валу,  на кисти левой руки, и кто-то хромой, все время державший
правую ногу глаголем на носке, хихикал тонко.
     - А-а-а!  - тихо и вкрадчиво протянул, оглядывая всех, Антон Антоныч. -
Судьи!..  Господа новоиспеченные судь-и!  -  Сделал шаг  и  два  к  середине
комнаты и,  когда кругом затихло,  изменил вдруг голос на  резкий,  высокий,
пронзительный:  - Да по каким же зо-ко-нам вы меня судили, хамы-судьи, га-a?
Или  то  есть,  есть и  такие зо-ко-ны?..  Да  вы  что это со  мною сделали,
злодеи...  ах ты ж,  боже мои милосердный!..  Ты судил?  - быстро схватил он
ближе всех стоявшего хромого за рукав пиджака и притянул к себе. - Та дай же
я хоть погляжу на тебя ближе, - гайлен круцификс... а-а!..
     И как будто стало вдруг меньше табачного дыма в комнате, - яснее стало,
строже, прямее. Хромой завизжал резко.
     - Послушайте, вы! - закричал подполковник. - Вы... что?
     - И-й-я-я что?..
     Антон Антоныч пихнул хромого,  оттолкнул бородатого и еще кого-то,  кто
попался на дороге,  и кинулся к подполковнику.  Как будто в нем-то и таилось
все,  зачем он пришел сюда,  -  весь его позор,  вся его гибель,  вот в этих
висячих усах, в приподнятых высоко плечах, в тупом начальственном взгляде.
     Антон Антоныч был в  своей меховой куртке,  в  шапке с казачьим верхом.
Так,  тяжелый и  стремительный,  нагнув голову и протяжно охнув,  схватил он
подполковника в  перегибе стана,  рухнулся с  ним на пол и  уж оторваться от
него не мог.
     И за Веденяпина,  -  которого искал в городе, но нигде не нашел, - и за
прокурора с его красивой речью,  и за страшные слова "да, виновен", и за три
года восемь месяцев арестантских рот,  и  за  то,  что была осуждена вся его
жизнь,  каждый день и  каждый час этой жизни,  как-то бесповоротно осуждена,
как  будто дальше и  жить стало уж  незачем,  -  за  все  это  торопливо мял
подполковника Антон Антоныч.  Торопливо, потому что навалились уж и на него,
и его оттаскивали, и били, и кричали, и в растворенные двери звали курьеров,
городовых,  конвойных... Сбежались курьеры, и подпрыгивающей походкой спешил
председатель,  а за ним прокурор и безмолвные за все время суда члены - один
помоложе, другой постарше.
     Антона  Антоныча арестовали и  под  конвоем  повели  в  тюрьму,  и  он,
успокоенный и тихий, послушно шел посередине улицы, скупо освещенной редкими
фонарями.


     Леша  и  Кука приехали,  вызванные Еленой Ивановной,  и  много мытарств
прошли все трое, пока освободили Антона Антоныча и взяли его на поруки.
     Три недели тюрьмы легли на нем тяжело... Первые дни он ничего не ел, не
спал, только метался по камере до красных кругов в глазах, потом ложился, но
скоро вставал и начинал кружить снова.  Осунулся.  Поседел.  Начал дергаться
вдруг - вздрагивать всем телом. Почему-то глотать стало трудно. И свободе он
был как-то по-детски рад и все торопил Елену Ивановну с отъездом в Анненгоф:
     - Как можно скорее, Нюся, как можно!..
     А дни здесь стояли совсем уже могуче-солнечные,  распустившиеся, пьяные
от первого прочного тепла,  от жирной подымавшейся земли, от облаков, низких
и  тучных...  У голенастых тополей распухли почки,  и тонко запахли вылезшие
храбро сережки...  И крестьяне,  привозившие камыш и сено, идя возле бричек,
невозмутимо топили тяжелые чоботы в черной грязи.
     Ехали в  Анненгоф день и другой день.  На третий уже ясно стало,  какая
зима еще,  какие снега,  какой холод. Елена Ивановна по нескольку раз в день
посылала за горячей водою и,  разложив всюду коробки с  печеньями,  пастилу,
халву, шоколад, все пила чай и добродушно угощала соседей. Антон Антоныч был
как-то странно молчалив, сонлив, спокоен.
     Раз,  в сумерки, на одной маленькой, но заставленной товарными поездами
станции Антон Антоныч долго смотрел в  окно,  в  которое ничего,  кроме двух
красных,  грязных,  пустых,  с  черными пастями вагонов,  не было видно,  и,
обернувшись к Елене Ивановне,  посмотрел на нее вдруг,  как смотрит человек,
понявший что-то или догадавшийся внезапно о чем-то огромно важном,  и сказал
медленно и тихо:
     - Э-э...  это я уж знаю теперь, кажется, твердо... - постучал задумчиво
пальцами по стеклу и добавил еще медленней и еще тише:  -  Это я не Анненгоф
купил, это я себе... купил... крест и гроб, вот что!
     И  ярких,  больших,  как будто тоже испуганно шепчущих глаз его никогда
потом не могла забыть Елена Ивановна.


        "XVIII"

     Сквозь ели с одной стороны озера, точно режет их золотой пилою, брызжет
полоса заката,  отчего ели кажутся страшно глубокими,  лохматыми, черными, а
на  другой  стороне верхушки сосен  облиты  жидким тающим вишневым соком,  и
узловатые стволы кое-где вырываются отчетливыми извивами, дожелта накаляются
и горят. Небо, влажно-лиловое от растрепанных толстых туч, никуда не уходит,
собралось над головою и висит тяжело.  Лед на озере раскололся, побурел. Под
рыхлым,  осевшим снегом притаилась вода;  дорога в провалах.  Низами, по-над
кореньями или выше лесных верхушек тянет что-то  хмельное и  пахнет весенним
бродилом.
     Как  сложены были  кубами  на  высоком бугре  серые  гранитные глыбы  -
будущий цоколь фабрики, - так и лежат грузно и важно, но Антона Антоныча тут
нет.  Гатер лесопильни переставляют повыше,  чтобы не  затопило разливом,  и
идет в лесу веселая рабочая суета:  пыхтят лошади,  кричат люди, - но Антона
Антоныча здесь  нет.  Завтра едет  в  город  Григорий,  и  Елена Ивановна на
крыльце дома длинно говорит с ним,  что купить и где купить,  и выходит, что
запастись нужно очень многим, пока дорога не испортилась совсем и не настало
половодье.  У Елены Ивановны записано все, что нужно, и она по нескольку раз
повторяет это вслух,  и повторяет за нею Григорий; похоже на то, как обучает
безусого новобранца усатый дядька.
     - ...И еще перловой крупы пятнадцать фунтов... Я думаю - довольно: куда
ее много?.. Это тоже у Курбаса, где сахар, - говорит Елена Ивановна.
     - Еще,  значит,  круп перловых... пятнадцать фунтов... Хорошо, что ж...
вполне довольно будет... у Курбаса, - говорит Григорий.
     Антона Антоныча и здесь нет.
     Он в школе старика Тифенталя,  в тесной комнате,  где пахнет скипидаром
от  ломоты,  гвоздикой от  зубов,  где  в  шкафу  с  разбитым стеклом торчат
потрепанные книжонки;  на  большой  некрашеной деревянной кровати -  грязное
ситцевое одеяло;  в углу -  бутыль с керосином,  на окне - маленький глобус,
похожий на  яблоко-антоновку.  О  том,  как его судили,  рассказал уже Антон
Антоныч; теперь говорят о боге.
     Тифенталь сидит на кровати против окна,  в которое бьет закат. От этого
он золотеет весь -  и  серая пятивершковая борода,  и синие очки,  и лоб,  и
улыбка,  с которой смотрит он на Антона Антоныча, - все пронизано закатом, а
между закатом и этим стариком, в окно видно, - залегли индигово-синие леса.
     Антону Антонычу ходить здесь  негде,  и  он  стоит  около  окна  сбоку,
смотрит то  на золотеющего старика,  то на синие леса вплоть до вспыхнувшего
неба и говорит, покачивая головою:
     - Бог - богом... богови, конечно, молися и черта не гневи, как сказать,
а только, кажется мне так, добрейший, что настоящая это и сущая выдумка.
     - Как выдумка-то? - спрашивает старик.
     - А так... Нет ничего этого равным счетом.
     - Как нет-то?.. Есть! - пугается старик.
     - Где есть?
     - Вот тут-то,  в  сердце-то,  -  показывает пальцем Тифенталь.  -  Бога
выгонять нел-зя!..  Ну-у,  когда его выгонят,  то он уже не придет больше...
нет - фьють - ушел-то.
     - Куда ушел?
     Антону Антонычу как-то тоскливо,  и  злость его,  с  которой говорит он
теперь, косноязычная, тупая, не хочет искать и не ищет слов.
     Отсиял закат;  потух старик.  Теперь он  серый,  как  большая мышь.  От
скипидара и гвоздики Антону Антонычу трудно дышать, и он говорит брезгливо:
     - Что  это  вы  все  лечитеся,  добрейший?  А?..  Что  это вы  все э-ти
прим-очки,  как...  баба глупая?!  И  на  черта вам это все,  как сказать!..
Отворили бы вы окошко,  да собрали бы эти прим-мочки все,  да шваркнули б их
так, шоб аж... дзвон пошел!
     - Ну-у... а ревматизм-то? - спрашивает Тифенталь.
     - А ревматизма никакого нет...  ревматизмы!  То вам делать нечего,  как
девчонке глупой, абы тряпка красная, - ревматизмы! Кому некогда болеть, то и
некогда, это уж вернее смерти, шо тот и не узнает никогда, шо это за болезнь
есть... ревматизмы!..
     Тифенталь не отвечает, он только улыбается косоглазой, как будто хитрой
улыбкой,  тихо хлопает рукою по  своей седой голове и  показывает пальцем на
голову Антона Антоныча.  Оттого,  что косит его глаз, кажется, точно кому-то
невидному третьему,  невидному,  но  стоящему здесь же,  показывает он,  как
сильно поседел Антон Антоныч.
     Синие сумерки наплывают.  Старик все почему-то улыбается длинно. Душная
маленькая комнатка тиха.  Антон Антоныч болезненно вздрагивает вдруг, но тут
же, отвернувшись к окну, говорит злобно:
     - Шо седых волос у  меня прибавилося,  то я  и сам знаю и нечего в меня
пальцами тыкать... - Он закусывает губу, с минуту стоит молча и добавляет: -
Седеть -  это я,  положим себе,  да пожалуй себе, давным-давно начал, вот...
вот-с!..  Я  их сначала выдирал вон з  корнем,  абы их духу не было,  ну да,
признаться... мне замуж выходить не нужно... нет!..
     И опять едкий скипидар, и гвоздика, и маленький глобус на окне... и вот
уже нестерпимо хочется уйти; он прощается, отворяет двери.
     - Ну-у, - суетливо поднимается Тифенталь, - я провожу-то вас, как же...
     - Да я и один,  признаться вам,  любезнейший,  дорогу знаю,  -  говорит
Антон Антоныч досадливо и ворчливо.
     - Не-ет,  ну,  нельзя-то,  - спешит старик надеть свое зеленое пальто с
хлястиком и,  надевая,  показывает на  нем зашитую прореху:  -  Во-от...  на
подводу сел-то, на гвоздь, р-р-р... ну-у, зашил с иголкой...
     Потом нахлобучивает низко ушатую шапку и  как-то так понуро и торопливо
выходит и  идет рядом с Антоном Антонычем,  кое-где отставая на полшага,  на
шаг и опять догоняя своими щупающими землю шагами.
     Он идет с одной стороны, но Антону Антонычу кажется почему-то, что идет
он то справа, то слева, обвивает его, как хмель, и ему он противен; когда же
доходят до усадьбы, то говорит Антон Антоныч:
     - Поужинаем сейчас з вами,  герр Тифенталь,  да, как бы сказать, - пива
выпьем...
     - Не-ет... Я пойду-то, - поворачивается старик. - Нельзя.
     - Что так?  -  останавливает его зачем-то Антон Антоныч; и когда старик
объясняет,  что боится в темноте идти обратно,  он снова говорит то, чего не
хочет:
     - Пустя-ки,  добрейший!  Я вам дам фонарь,  и вам будет светло,  равным
образом,  как...  как...  как жуку в навозе,  как сказать... Ну, входите, не
бойтеся.
     Сидит за  столом Тифенталь и  уж  не в  новом пиджаке,  как приходил он
раньше,  а  в  стареньком,  в котором сидел у себя в школе.  На пиджаке этом
пятна и  морщины такие же,  как и  на его большом старом лице.  Пиво он пьет
мелкими глотками, долго согревая каждый глоток во рту. Елена Ивановна совсем
не знает, о чем говорить с ним, спрашивает:
     - Вы отчего это не женились, герр Тифенталь? Так бобылем и прожили весь
век и ни одной девицы не осчастливили, - эх, вы!
     Тифенталь улыбается скромно, разводит руками, говорит:
     - Ну-у...  как жениться-то... - и качает головой как будто с сожалением
и как будто насмешливо.
     - Вот теперь у вас никого и нет... Были бы дети, совсем бы другое дело,
- продолжает Елена Ивановна.
     Антону Антонычу неловко:  ему ярко представляется почему-то,  что стоит
Тифенталь под венцом,  и просто это, но удушливо-жутко, а старик улыбается и
говорит:
     - Нет детей - плохо-то; есть дети - тоже и одно - плохо...
     - Трудно -  это правда,  очень с детьми трудно,  а все-таки веселее,  -
придумывает Елена Ивановна. - А вырастут - ведь люди из них будут.
     - Ну-у... люди будут-то, - соглашается Тифенталь.
     Как-то  незаметно подсаживается он  к  роялю и  начинает петь,  бодро и
громко:

                Что он ходит за мной,
                Всюду ищет меня,
                И, встречаясь, гле-едит,
                Так лукаво всегда... Ха-ха-ха!..

     Антон  Антоныч настораживается весь:  от  одного  звука  этого  бодрого
голоса у  него по  спине ползут мурашки.  Он  никому не сказал бы того,  что
боится и  Тифенталя и  его песни,  но  это видно по его приподнятой голове и
широким глазам.  Он старается совершенно спокойно сидеть в  глубоком кресле,
мерно пить пиво из  большой кружки с  бронзовой медвежьей головой на крышке,
но бьются около старые слова о каких-то глазах:

                Голубые они
                И так жарко горят,
                Но как яду полны,
                Будто съесть вас хотят... Ха-ха-ха!..

     "Ха-ха-ха"... Но это уже не песня: каждое слово здесь живое и липкое, и
рассыпались они везде,  эти слова,  -  одни поползли,  другие повисли... Уже
ясно кажется теперь Антону Антонычу, что у него глаза голубые, не серые, как
он думал раньше, а голубые, как кусок неба.
     Представляется глубокая яма,  а сверху два узких просвета, и сквозь них
- небо. Эти глаза - пустые, сквозные, смысла в них нет, они и не зоркие, как
у  живых,  и  видят они не потому,  что хотят видеть,  а только потому,  что
открыты, открыты были всегда и не закроются.
     Антон Антоныч видит их  теперь ясно.  От  них  к  нему лучится какая-то
холодная  оцепенелость,  а  в  нем  подымается навстречу ей  странный такой,
щетинистый,  как ежик,  страх.  И чтобы уйти от оцепенелости и страха, Антон
Антоныч начинает подпевать Тифенталю:

                Ах, отстаньтесь, прошу,
                Не следитесь меня,
                Этих дьявольских глаз
                Я боюсь, как огня!..

     Подпевает тихо:  мурлычет;  глядит прямо перед собой, широко и слепо, и
покачивает в такт головою.  Поет не так,  как Тифенталь, - проще, не доносит
нот,  только  какой-то  смысл  этих  слов  хочет  обвести  чертою  звуков  и
отбросить. Но Тифенталю кажется, что Антон Антоныч хочет петь с ним вместе и
что нужно показать еще и  еще раз,  как это поется,  чтобы не было фальшивых
нот,  -  и он оборачивается к Антону Антонычу и начинает песню сначала,  еще
бодрее и еще громче:

                Что он ходит за мной,
                Всюду ищет меня...

     На  лице его скачет косоглазая радостная улыбка.  На рояле горит свеча,
пламя свечи мечется, свиваясь синим рогом, и синие отблески глубоко западают
в  морщины,  а  скулы,  нос с  горбинкой в  середине и широко расплюснутый в
конце,  и седина волос,  и костяшки лба -  желтые. Синее и желтое, и прыгает
косоглазая  улыбка,   и   все  слова,   которые  нечисто  льются  из   этого
полубеззубого рта, о нем.
     Антон Антоныч долго, молча, растерянно смотрит, непроизвольно дергается
всем  телом сразу,  тихо подымается,  бережно отставляет свою кружку,  тихо,
задерживаясь на каждом шаге, подходит к старику, тушит свечу пальцами, долго
и злобно давит,  как вредную муху, сбрасывает на пол какие-то длинные листки
нот и  с шумом опускает крышку рояля.  Он хочет запереть его на ключ и шарит
руками по крышке, но ключа не находит.
     Встает Тифенталь. Теперь он освещен только лампой из другой комнаты, из
столовой.  Теперь он мягок и  сер и  не улыбается;  вытянул шею и  удивленно
смотрит поверх синих очков.
     - Фонарь я вам дам, - говорит сдавленно Антон Антоныч, нагибаясь к нему
близко.   -   Ну,  а  только  чтобы  вы  больше  мне  ни-ког-да...  слышите,
ни-ког-да...  - Он не знает, что "никогда": перед ним теперь только старик -
одинокий,  больной, непонимающий, - и он заканчивает, как начал: - А фонарь,
этто я вам... ддам!
     Елена Ивановна в соседней комнате, может быть, и слышала что-то; тяжело
входит она, раскачиваясь на толстых бедрах, попеременно смотрит то на Антона
Антоныча, то на старика и, растягивая слова, говорит:
     - Что это вы замолчали, герр Тифенталь?
     Тифенталь растерянно нагибается, целует ей руку, отвечает неразборчиво:
     - Ну-у... мне нельзя-то... надо домой...
     Елене Ивановне нравится,  что  он,  прощаясь,  целует ей  руку,  и  она
говорит с искренней нежностью:
     - Кто это вас ждет там дома, - подумаешь! Посидели бы.
     - Нельзя, так и нельзя!.. Что же, ты его цепями приковать тут хочешь? -
кричит на  нее Антон Антоныч.  -  И  уж он так тебе нужен,  как собаке пятая
нога,  как  сказать!..  Нельзя,  так и  пусть идет!..  Пусть идет,  если ему
нельзя!.. Нельзя, так уж значит нель-зя!
     В передней он сам зажигает в жестяном фонаре свечу и сует фонарь в руки
уходящего Тифенталя.
     Прощается он  с  ним так,  точно ничего не  случилось,  и  Тифенталь по
привычке начинает уже  улыбаться ему  своею  прежней косоглазой,  как  будто
хитрой улыбкой.
     Когда он уходит, Антон Антоныч стоит на крыльце и смотрит ему вслед. На
подмерзшем снегу хрустят протяжно шаги Тифенталя, и колышется круглое желтое
пятно от  фонаря.  Ночь темная.  От желтого пятна во все стороны по грязному
снегу ползут синие полосы,  и  вот  -  как-то  странно -  желтое пятно вдруг
начинает казаться Антону  Антонычу голубым.  У  старика спина  выгнута,  как
полоз,  и  идет он  медленно,  точно несет тяжесть.  Но  эта  тяжесть только
фонарь, только круглое желтое пятно внизу, не желтое - голубое.
     Все время,  пока видно старика,  Антон Антоныч стоит на  крыльце и,  не
отрываясь, подымаясь на цыпочки, чтобы разглядеть лучше, следит за ним.


        "XIX"

     Пасха в этом году была поздняя,  весна ранняя:  отсмотрелись уж в полую
воду придорожные липы, пролетели гуси, зацвел орешник.
     На Пасху приехали только двое:  Леша и  Кука;  о Сезе говорили,  что он
немного болен,  побоялся выехать вместе с ними,  -  приедет позже.  Но Антон
Антоныч подозрительно и подолгу всматривался в их ласковые лица и спрашивал:
     - Шо ж это за знак такой, что он не приехал, а? Чем он там больной, что
за вздор,  и ведь это уж,  кажется,  даже не зима теперь, чтобы с насморками
возиться?
     И Пасха была странная: не звонили в колокола, - церковь была далеко, за
двенадцать верст,  в местечке Нейгофе, - не катали яиц, не пели и не осыпали
девки и  парни лесных опушек красными маками кумачных рубах и  платьев,  как
это было в Тростянке.  Мызники были мирны,  незаметны, ездили друг к другу в
гости в  легких повозках так же размеренно,  по заведенному издавна порядку,
как сеяли рожь и сажали картофель на своих сырых полях.
     Подчекаев с женой приехали на третий день:  по самые гривы забрызганные
плотной грязью сухоногие почтовые лошади-эстонки, тряский возок, обветренные
щеки и  еще издали -  "Христос воскресе".  Шумно встречал их  Антон Антоныч,
христосовался звонко,  сам их высаживал, сам помогал раздеваться, но оставил
какую-то  стыдливо-узенькую щель  в  этом  шум