е и  сквозь нее  подозрительно
следил за  ними.  То  показалось,  что  как-то  слишком суетится Подчекаев и
зачем-то  часто  кашляет  некстати,   -  не  кашлял  раньше,  -  и  зачем-то
прикладывает руку к сердцу,  даже когда говорит,  что дорога грязная или что
Никаша  очень  просился  ехать  с  ними,  но  его  оставили  с  нянькой;  то
показалось,   что   Марья  Петровна  выпячивает  как-то   губы  сердечком  и
пришепетывает и  когда поворачивает от него голову,  то косит в  его сторону
глаза,  а  когда  говорит  с  Еленой  Ивановной,  лицо  делает  вздыхающее и
серьезное.
     И поэтому сразу и неожиданно сказал он:
     - Вот как меня угадали в суде, а?! Чист, как огонь, и сухой, как порох,
- три года и восемь месяцев ка-тор-ги!.. Три года! Голубчик мой!
     Подчекаев приложил руку к сердцу и сказал горячо:
     - Ничего не значит, пустяки! Кассируют, - и говорить не о чем... Это вы
из-за своего темперамента пострадали, - верно-верно: единственно.
     А Марья Петровна насупила чуть видные брови, покачала пышной прической,
удивилась  по-детски  вслух:   "Каково?"  -   и  потом  длинно  и  ободряюще
улыбнулась.
     Но обед вышел скучный, и не пилось, и не пел Подчекаев "мравал жамие!".


     Оставшись вдвоем  с  Подчекаевым,  говорил Антон  Антоныч,  внимательно
глядя на его новые погоны:
     - Что там ни говори,  дорогой мой Иван А... синкритьевич, а я у вас под
надзором, голубчик... под фор-менным полицейским надзором, под фор-менным!..
     - Антон Антоныч, что вы! Какой там надзор? Чепуха это все, бросьте!
     Они  сидели рядом на  диване,  и  Подчекаев глядел прямо ему  в  глаза,
ободряюще улыбался и  дружески хлопал его по плечу.  От этого хлопанья Антон
Антоныч ежился,  ежился брезгливо и не скрывал этого,  смотрел в свежее лицо
Подчекаева, раздувая ноздри, и говорил:
     - Кто бы  мог думать,  что так это случится все,  а?  Да  я  бы  рребра
поломал  тому  на  части,  кто  бы  мне  заикнулся сказать это  даже  раньше
времени!..  Это что же? Вы вот приехали, как сказать, на праздник, и очень я
рад,  конечно, что вы обеспокоилися, приехали меня проведать, а может, у вас
и другая цель тут была?
     - Какая там другая цель?  Какая?..  Подумайте, нет, только подумайте! -
возмущался Подчекаев.
     - Ну,  то уж бог его святой знает, как сказать, а я не знаю... Только я
вам скажу,  что это дело,  - если уж они так обернули, - я буду вести сам...
сам!  Если уж они так со мною,  так я  нна дыбы подыму весь уезд!  Я десятки
тысяч не пожалею,  абы...  А то, что они меня в арестанты, э-э-э... адвоката
такого взял теперь,  что,  ничего не видя,  сграбастать хочет шесть тысяч!..
Ну,  то уж зато адвокат такой,  что меньше он и не берет, как шесть тысяч!..
Да я на это дело десятки тысяч не пожалею - честью клянусь!
     - Сотни тысяч не жалейте, Антон Антоныч! Половины состояния не жалейте!
- вскочивши,  размахнул руками Подчекаев. - Чтобы снять с себя это, половины
состояния не жалейте! Верно, верно!
     Он говорил это горячо,  как говорят люди, которые и готовы пожалеть, да
не могут,  готовы дать самый лучший совет,  -  и не знают,  и, постаравшись,
хватят вдруг куда-нибудь через край,  так  что и  достать нельзя.  Стоял он,
выпучив глаза и даже покраснев от желания сказать что-то еще более сильное и
от  усилий найти  сильные слова.  Но  Антон  Антоныч оправился,  удивленными
глазами осмотрел его и протянул:
     - А-а,  добрейший!.. Шо-то вы так волнуетесь, как сказать? Дело мое - в
сенате,  и... половина состояния моего - это четверть миллиена, а ни меньше,
как  четверть миллиена...  Может,  мне  уж  и  руки-ноги поотрубать для этих
мерзавцев судей,  псов-собак,  -  и тогда вам у меня не стыдно будет? Что-то
мне так кажется, что вы так и сказать хотели, что вам со мною стыдно?
     - Антон Антоныч,  что  это  вы?..  Раздражение это  у  вас,  -  замялся
Подчекаев.
     - Я не из воздуха монету чеканю, голубчик, не из воздуха, чтобы мне тут
половину состояния,  и  на  кого?  На псов на этих?..  Да им остру булавку в
хлеб,  а  не  половину состояния,  веревку за шею,  да гицеля им с  клеткой,
псам-собакам!..  Да им,  абы и  солнце не всходило и земля б их не прийняла,
разбойников, анафем, подлецов... - прорвалось у Антона Антоныча.
     Марья  Петровна,  шедшая было  к  нему  с  Еленой Ивановной,  повернула
обратно и  поспешно затворила трое дверей,  а  Леша с Кукой слушали-слушали,
потом оделись и вышли из дому.
     Когда же  пришли они обратно,  Антон Антоныч с  Подчекаевым говорили уж
мирно. Подчекаев ему объяснял, что на всю округу нет ни одной корчмы, потому
что некому хлопотать об  этом,  что подходящее место для нее -  одна из  мыз
Анненгофа и что такая корчма,  если бы сдавать ее в аренду, давала бы больше
тысячи  рублей  в  год.  Горячо и  бескорыстно брался он  хлопотать об  этой
корчме,  и только вскользь как-то бросил,  что жалованье у него небольшое, а
семейство растет.
     Теперь уже Антон Антоныч глядел на него участливо, как будто насмешливо
и как будто добродушно, тяжело держал руку на его плече и говорил:
     - Ну,  вот это ж  оно и есть то самое,  что и я вам объяснял,  милейший
мой,  а вы не хотели слушать.  Пасха Пасхой и праздник праздником, а люди, -
как-то оно так выходит,  -  все люди друг дружке нужны, и ни один человек на
земле зря пропасть не должен:  кто ковать, а кто в огонь руки совать... Так,
добрейший!
     Дашка сделала такой кулич, что поссорились из-за него Иван Асинкритыч с
Марьей Петровной, сначала только намеками.
     - Вот это я  называю:  кулич!  -  говорил Подчекаев.  -  Дома такого не
дождешься... Куда - не тем заняты. Поучилась бы ты у Дашки, единоутробная.
     А Марья Петровна понимала,  что здесь она -  Мария Стюарт,  и не хотела
учиться у  Дашки и не хотела допустить,  что Дашкин кулич лучше,  чем ее,  и
много тонкости вкладывала она в свои ответы, чтобы обидеть мужа и не обидеть
Елены Ивановны.
     Но слово за слово разошлись они бурно,  по-домашнему, и Подчекаев шумел
и  топал  ногами,  пока  Марья  Петровна не  ушла  плакать  в  спальню Елены
Ивановны,  а  Антон  Антоныч,  оставшись с  Лешей  в  гостиной,  говорил ему
изумленно:
     - Что ж это он так без стеснения всякого,  а?  Или я уже в остроге? Или
этот дом - не мой дом, а? Или я умер?
     И  потом  все  время  подозрительно следил за  Подчекаевым,  -  как  он
говорит,  как ходит по  комнатам,  поскрипывая сапогами,  как кладет руки на
стол,  сидит,  отвалившись правым боком,  и глядит сырыми глазами в набухших
веках - все было противно.


     Как-то сказал Антон Антоныч:
     - Что  ж  ты  не  охотишься,  Кука?..  Глухари эти тут теперь...  Козы,
говорят,  притаскались...  Ну,  а  уж  уток на  озере я  своими собственными
глазами видал; так кишат, как... как черви в мясе!
     - Ну и бог с ними, - сказал Кука кротко.
     - Ты ж... охотник? - удивился Антон Антоныч.
     Он не ответил.  Он играл с Подчекаевым в подкидного дурня,  и Подчекаев
все оставлял его в дураках и смеялся шутливо и торжествующе.
     - Ты ж охотник? - повторил Антон Антоныч.
     - Что там охотиться... надоело, - сказал Кука.
     Близко нагнулся к самому лицу Куки Антон Антоныч,  присмотрелся.  Пахло
от  него  какими-то  нежными  женскими духами,  острижен он  был  сзади  под
машинку,  спереди аккуратно причесан косым пробором,  воротничок у него был,
казалось бы,  совсем неудобный: высокий, жесткий; на тужурке ни пятнышка, ни
пылинки...  прежде не  было этого.  Какими-то  городскими стали щеки:  точно
устыдились,  наконец,  сельского румянца и  круглоты и  вот стянулись чинно,
насколько нужно, чтобы не бросаться в глаза, и исподволь посерели.
     - Щеголь ты  стал какой-то,  а?  -  сказал Антон Антоныч.  -  Прежде ты
как-то... не так был этому предан...
     - Что же прежде?..  С людьми живем...  - медленно ответил Кука и тут же
радостно бросил Подчекаеву две карты.  -  Дама пик и дама бубен, - не угодно
ль, - покройте шапкой!
     Подчекаев нерешительно стал покрывать тузами, а Антон Антоныч говорил:
     - И на лицо ты изменился...  Ночей не спишь,  а? - и еще ниже склонял к
нему голову и всматривался в серые глаза, как гадалка в нашептанную воду.
     - Папа мне мешает, - досадливо отодвинул Кука лицо.
     Выпрямился Антон Антоныч, вспыхнул:
     - Ого,  хлопче,  я уж и мешать стал!.. Так я, может, и всем мешаю? Тем,
что живу еще здесь,  тем самым и мешаю, а я и не знал, дурень!.. Так это они
угадали,  значит, - о-о, то разумный народ! - шо меня в острог, в каторгу, в
кандалы, на цепь, а?
     - Ну, папа! - поднялся Кука.
     - Это они мне самое наивернейшее место и нашли,  -  як не москаль, то и
руками не  плескай,  та  иди  себе  на  казенный хлеб,  та  смирно сиди,  не
ворохнись,  -  та глупой головою бритой...  или то,  может, только на чистой
каторге голову бреют,  а в арестантских ротах нет,  а, господин исправник? -
язвительно спросил Антон Антоныч.
     - Ну,  папа! - опять по-прежнему, только еще более просительно и нежно,
как говорят с больными, неверно улыбаясь, сказал Кука, а Подчекаев почему-то
вздохнул, потупясь, и стал собирать и тасовать карты.
     - Нет, все ж таки, как арестант будущий, должен же я знать, стригут там
голову или же бреют? - и по своим полуседым, но густым еще и сильным волосам
провел Антон Антоныч обеими руками сразу и взъерошил их и,  перегнувшись над
столом упруго,  смотрел на Подчекаева так, как будто это он именно виноват в
том,  что его осудили,  и  выкрикивал отрывисто:  -  Тачки там возят?  Землю
рроют, а?.. Из печенки собачьей уху хлебают?
     - Антон Антоныч! - сказал Подчекаев, вдруг засмеявшись. - Садитесь-ка и
вы с нами в подкидного, а? Бросьте вы об этом и говорить и думать... Хотите,
- на интерес?
     - И-й-яя?  - удивился Антон Антоныч. - А... а... а... ты ж меня придешь
и  арестуешь,  как меня вторично осудят!  -  чуть не подавился он словами и,
говоря это, взял из рук Подчекаева карты.
     - Я-то?..  Мне  уж  навряд  ли  придется,  -  опять  попробовал шутливо
засмеяться Подчекаев. - Тогда уж вас сюда не пустят, пожалуй.
     - Не пус-тят?..  -  Антон Антоныч бросил колоду в  угол,  и разлетелись
карты.  - Так чему ж ты рад, га? Ты чему ж ррад?.. Ты у меня хлеб ешь, как у
честного,  и ты ж меня,  как жулика последнего,  схватишь -  свяжешь,  когда
прикажут, - и ррад?.. Так ты этому ррад?
     Кука  стал  ближе к  столу между Подчекаевым и  отцом.  Голос у  Антона
Антоныча звенел, срываясь. Он дернулся всем телом раз и другой раз. Поднялся
Подчекаев,  небольшой и плотный. Спешно шли из другой комнаты Марья Петровна
с Лешей, и Елена Ивановна, вся красная, кричала издали мужу:
     - Терпеть не могу! Этого я терпеть не могу! Я тебя терпеть не могу!
     В этот же вечер уехал Подчекаев.


     С Лешей шел по молодому апрельскому лесу Антон Антоныч.  Он видел,  что
Леша  все  пишет  кому-то  длинные письма:  испишет мелким почерком почтовый
листок,  потом берется за другой,  и его испишет,  и все справляется,  когда
поедет Фома на почту в  Нейгоф,  и нельзя ли ему поехать раньше,  вот теперь
же, сейчас; и вид у него стал почему-то рассеянно-серьезный.
     На соснах и елях выступала новая смола.  Весенними дождями было дочиста
вымыто  небо  и  сквозь  сильные  темные  верхушки  голубело влажно.  Синица
настойчиво кричала:  "Цигарга, цигарга, - пинь-пинь-пинь!" У Леши выбивались
из-под фуражки кудри молодо и празднично.
     Сказал Антон Антоныч:
     - Замечаю я что-то...  ты как будто здесь и не здесь,  а? Что-то у тебя
там завелось,  червяк какой-то...  Может быть,  я  в  этом деле ошибаюсь,  а
только кажется мне так... а?
     - Пожалуй,  -  ответил Леша, смотря не на отца, а куда-то выше сосен, -
пожалуй,  и завелось...  - И не улыбнулся, как ждал Антон Антоныч, - смотрел
просто.
     - А-а... а как бы сказать... не рано это?
     - Нет, не рано, - так же просто ответил Леша.
     - Что ж, ты, может, уж и... обвертеться?
     Промолчал Леша.
     - Но только это не такое легкое дело -  баба,  нет!  Это я  тебе скажу,
хлопчик...  -  Антон Антоныч покрутил головою.  -  И  лошадей в  пару трудно
подобрать:  та -  ледача,  та -  горяча,  та -  смирна, та - полыхлива, та -
кусача, а та и совсем беззуба, на овсе зубы себе повредила, как сказать... А
уж  человека с  человеком в  одно дышло,  этто,  этто не  малого труда дело,
нет!..  Сказать бы,  что рабочему -  ледачу пару,  ледачему - рабочу пару, -
потому как обои рабочи,  так добра наживут столько, куды его и девать, а как
обои ледачи,  так з голоду подохнут,  - ну так это сюда нейдет: ты уж у меня
нужды не  терпел и  терпеть не станешь,  так уж тебе не придется необросшему
голую брать, - ты уж на твердой основе... Ну, а... кто ж она такая?.. Может,
я могу дать тебе свой совет.
     - Нет, какой же совет, - скучно сказал Леша.
     Он  смотрел на голубое небо и  щурил глаза.  Лицо у  него было такое же
бледное,  как и зимой,  продолговатое, с опушенной уже верхнею губой. Слегка
покусывал он эту губу,  как это делал и  Антон Антоныч,  но,  глядя в  небо,
щурил глаза. Никогда не щурил глаз Антон Антоныч, - смотрел ли на солнце, на
небо,  на яркую воду,  на искристый снег,  не щурил глаз, - это было чужое в
Леше,  и тонкая слабая кисть руки была у него -  недолговечная и тоже чужая.
Здесь в лесу он был не лесной,  не полевой был бы и в поле.  Он посмотрел на
отца боком и так же скучно и просто добавил:
     - Какой же ты можешь дать мне совет?
     - Как так?..  И  совета уж дать не могу?  Значит,  я  ни на что уж и не
гожусь в таком случае, так? - остановился Антон Антоныч.
     - Э-э...  -  поморщился Леша.  -  В  этик  случаях никто не  может дать
совета.
     - Как так?..  Ведь и чужому ж дают совет,  а ты ж не чужой! Ведь как мы
вместе жить будем, должен же, и обязан даже, знать я...
     Поспешно перебил Леша:
     - Неужели папа думает, что я здесь жить буду?
     - А как же ты?.. Почему ж ты здесь жить не будешь?
     - У меня ведь свое дело, я думаю! Папа это забыл? - поднял голос Леша.
     - Ну, а фабрика ж как? - несмело уже спросил Антон Антоныч.
     - Какая там фабрика!.. Не строить ее совсем.
     - Не строить нельзя!  -  крикнул Антон Антоныч.  - Нельзя не строить, и
она будет стоять, как... солдат на часах, как свеча!
     - Перевод денег, - сказал Леша.
     - Так деньги ж эти мои!.. Или уж тоже нет? - удивился Антон Антоныч.
     Но так же просто и вяло, как прежде, сказал Леша:
     - А я бы все-таки сначала с судом развязался, а уж потом...
     - А-а...  -  протянул Антон Антоныч и долго смотрел на Лешу и думал,  и
Леша видел,  как билось о глаза и щеки и губы его то,  что он хотел сказать:
сначала одно -  ударится и отскочит,  потом что-то другое - ударится и опять
отскочит, и многого не сказал он; сказал что-то не то, последнее:
     - Почему же не приехал Сезька, а?
     - Болен, - ответил Леша, пожав плечами.
     - А почему у Куки как-то так,  как... у волковой кобылы, скулы сторчать
стали?  Как у той кобылы, шо хозяина на нее нет, и один только волк ее пасет
в поле, а?
     - Не знаю... Растет, должно быть... И работы у них тьма...
     - Ага,  не знаешь?..  А йя знаю!..  Работа...  работа людей не сушит, а
крепит,  работа как...  как деревянна катушка, абы было на что нитки мотать.
Работа работой, а только едва ли тут в работе суть...
     И  замолчал Антон Антоныч,  но  неотвязно зазвенела в  нем  тифенталева
песня.
     Кругом красные сосны и  черные ели лечили зимние раны густой смолою,  и
густо стелилась по земле яркая черника, и было предчувствие долгого летнего,
насквозь пропитанного влагой тепла,  и озеро просвечивало чистое,  как кусок
неба, а Антон Антоныч вдруг запел тихо:

                Голубые они,
                И так жарко горят...

     Спохватился тут же, присвистнул, плюнул, сказал Леше:
     - Камню наломали тут кубов двенадцать, - ты видал?
     - Нет. Какой? Бутовый?
     - Гранит.  И веку не будет!..  Сер-рый, как... волк. Крупно-зерлый... -
остановился было Антон Антоныч, но махнул рукой. Не повел смотреть.
     Шел, и опять все вертелась в голове та же песня, и мурлыкал опять:

                Голубые они,
                И так жарко горят...

     Но, спохватившись снова, обругал Тифенталя:
     - А бодай на тебя лиха година,  проклятый! Вот в зубах настряло, как...
черт знает что!
     Сосны и ели слушали.


        "XX"

     Как-то вечером,  -  пустым вечером:  уехали уже дети,  -  Антон Антоныч
остался с  Еленой Ивановной,  долго  смотрел в  сырые,  струящиеся переплеты
окон,  -  дождь шел за окнами,  -  долго слушал, что было около и что было в
себе, и сказал негромко:
     - Нюся...  Хотелось бы мне добиться во всем этом толку,  Нюся... Что до
чего,  как говорится,  а  борщ до каши,  а  репей до собачьего хвоста,  а из
хвоста собачьего-стервячьего сита не выкроишь;  нет, то уж верно... Променял
бы  я  свою голову на  утину,  -  как-то  так  очень уж  мне  она  обрыдла -
опротивела, вроде как не нужна совсем стала...
     Елена Ивановна сидела за  столом,  на  котором золотела пятнышком новая
бронзовая чернильница и синевато белел лист бумаги,  сидела грузно,  тяжело,
так  что и  представить,  что поднялась она вдруг,  нельзя было.  Она вообще
теперь  чаще  сидела,  почти  совсем не  ходила по  усадьбе;  расплылась еще
больше,  отяжелела и,  когда заговорил Антон Антоныч,  не  повернула к  нему
головы.
     Была какая-то сквозящая всюду, как пыль в солнечном луче, тоска и тупая
тишина во всем доме.
     Елену   Ивановну   плотно   облегало  добротное  платье   из   какой-то
чешуйчато-серой,  жесткой  на  вид  материи с  длинными черными прошивками и
высоким воротничком,  закрывавшим всю шею,  и,  когда смотрел теперь на  нее
сзади Антон Антоныч,  она казалась ему похожей на паука,  на паучью самку, с
круглым большим паучьим телом:  головогрудь и брюшко;  а в зеркале напротив,
насколько позволял  вечер,  отражалось ее  привычное,  младенчески-полное  и
розовое деловое лицо.  Оно  уж  было теперь бессменно деловое:  все  дела по
хозяйству вела сама Елена Ивановна,  -  даже дело в  суде:  сама отвечала на
письма знаменитого адвоката и один раз даже ездила в город, хлопотала.
     Раньше поехал было  сам  Антон Антоныч,  но  дня  через четыре вернулся
встревоженный,  побледневший и  без палки:  сломал ее  на каком-то лесничем,
статском советнике,  с  которым случайно познакомился в  ресторане,  потом в
течение двух  суток  кутил  слегка и  рассказывал о  своем деле.  Палка была
грушевая, толстая, и разлетелась она на части от удара.
     - Он  мне говорит:  ты  плати по  счетам деньгами,  а  я  своею честною
честью, так как я статский советник, как сказать, а ты... а ты... Гос-споди,
что ж он такое мне сказал,  злодей!  Как же смел он мне сказать это, га? Как
схватил я ппалку,  как хватил я его,  мерзавца, да по ббашке, да... да... да
по шее,  да...  да...  так аж-аж-аж... ночь в голове встала. Боже ж мой!.. А
тут лакеи кругом, та те, шо обедали, да поли-ция... э-э, страм! Та домой его
повезли на возу, на извозчике, да протокол там, как сказать, - э!.. Так уж и
не буду ж я больше туда ездить,  -  кон-чено, нет! Ты... ты уж сама поезжай,
кончено!.. - говорил он Елене Ивановне.
     И  поехала тогда  Елена Ивановна,  а  Антон Антоныч ходил по  комнатам,
думал,  слушал,  не  зазвенит ли  по дороге чей-нибудь чужой колокольчик,  и
морщился растерянно, и брезгливо вздыхал, и махал рукой.
     Забыли как-то  про  триста гусиных гнезд в  Анненгофе (прибавилась одна
только пара  гусей,  небольших,  белых с  красными наростами на  клювах и  с
пушистыми  хохолками)  и   как-то   не   собрались  еще  завести  сыроварню:
по-прежнему приезжала ежедневно с  соседней большой  молочной фермы  длинная
четырехугольная подвода,  запряженная пятнистым силачом-битюгом,  и забирала
удой.
     Григорий ратоборствовал на поле, где пахали под яровое, а Антон Антоныч
только о