на то выходила на балкон из комнат и, молодо улыбаясь,
певуче,  как всегда при гостях,  говорила о чем-нибудь задумчиво девичьем: о
том,  какие  большие звезды осенью и  как  будто  "пушистые" и  скоро начнут
падать "массами";  о том,  что в этом году совсем,  кажется, не было майских
жуков,  -  что они вообще не каждый год бывают;  о том, что она уже устарела
для того, чтобы следить за модой, и одевается так, как свободней; то уходила
в комнаты за тем,  чтобы поговорить с кухаркой Дашкой - бабой лет сорока - о
завтрашнем обеде,  принять счета от конторщика Митрофана и сыграть не совсем
послушными пальцами какой-нибудь старый этюд на рояле.
     А  Антон Антоныч следил за  Веденяпиным:  шагал по балкону,  пил вино и
заглядывал  через  плечо  друга,  не  написал  бы  чего-нибудь  лишнего.  Но
Веденяпин был  серьезен:  он  деловито дышал  своим  круглым обросшим носом,
склонил широкую, татарского склада голову влево и писал, приговаривая вслух:
"Четыре стога соломы... пшеничной... стоимость... тысяча шестьсот рублей"...
     Сразу за крыльцом было темно,  и в темноте этой сверху лениво теплились
звезды,  снизу  -  лениво же  вспыхивал и  потухал вечерний собачий перелай:
перелаивались  собаки   усадьбы  с   деревенскими  собаками;   должно  быть,
передавали  друг   другу   вздорные,   мелкие,   глупые  житейские  новости,
скопившиеся за  день.  Антон Антоныч шагал по балкону,  втягивая в  себя эту
теплую,  привычно звучащую темноту и  розовые блестки в вине,  запах соломы,
тянувшийся с тока, и думал умиротворенно о жене, что вот она подобрела с тех
пор,  как получила свои сто тысяч,  -  посвежела,  подобралась,  даже ходить
стала как-то ветреней и моложе...  шельма-баба! И о Веденяпине думал весело,
что он  поездит так по  помещикам и  ни с  того ни с  сего получит от своего
друга-агента сто  -  двести рублей...  охотник,  шельма!  И  о  соломе думал
по-родному, что хорошо все-таки, что он ее застраховал.
     Встал Веденяпин.
     - Подпишись вот здесь - и конец.
     - И ко-нец!  -  нараспев повторил,  садясь,  Антон Антоныч. - И ко-нец,
милейший мой, ко-нец!..
     Но  когда,  подписавшись уже  крупно и  четко четырехугольными буквами,
взглянул он на Веденяпина,  он заметил,  что тот, держа руки сзади, медленно
шевелил  большими пальцами,  палец  за  палец,  точно  веревку сучил.  Антон
Антоныч поглядел онемело в  лицо Веденяпина.  Над  синеватой белизной кителя
высоко  и  спокойно  поднялись  желтые  глаза,   полуспрятанные  в  жестких,
морщинистых веках; нижняя губа выпятилась ожидающе строго, и округлел сизый,
каменно-твердый подбородок. И в то же время как-то неясно почувствовал Антон
Антоныч,  что никого нет,  кроме него, на балконе, что свечи только здесь, а
дальше темно, и пахнет сосною.
     - Ты...  пальцами что сучишь?  -  пробормотал Антон Антоныч. - Ты... не
сучи!..
     - А? - нагнулся к нему, не поняв, Веденяпин.
     - Не крути...  Не люблю я,  когда у меня под носом,  как сказать... так
вот... Не люблю!
     - Ты что это?.. Ты подписался? - спросил Веденяпин.
     - Я подписался, - ответил Антон Антоныч.
     - Ну хорошо... И давай деньги.
     - И хорошо...  А,  конечно, хорошо... Чем же плохо?.. И дам деньги... -
медленно ответил Антон Антоныч.
     Руки Веденяпина отошли от спины и уперлись в стол рядом с руками Антона
Антоныча.  Он посмотрел на эти почернелые от загара руки с длинными паучьими
пальцами,  вспомнил, что Веденяпин должен был уйти из полка за нечистую игру
в карты,  -  и вдруг взял его за правую руку своей,  подобрал один к другому
эти пальцы и сказал:
     - А ну, брат, чи у тебя рука крепче, чи у меня? Жми изо всей силы, так,
чтобы аж... кровь из носу, ну-у? - И встал.
     Веденяпин был выше Антона Антоныча,  но  чуть-чуть на носки приподнялся
Антон  Антоныч,  чтобы  серые глаза его  пришлись вровень с  желтыми глазами
Веденяпина.  Веденяпин был лет на пятнадцать моложе Антона Антоныча и шире в
плечах и руках, но всю свою упругую степную жилистость изо всех уголков тела
собрал Антон Антоныч.  Веденяпин улыбнулся,  оскалил клыкатые зубы  и  сузил
глаза,  но закусил губы Антон Антоныч и  в корнях волос на темени чувствовал
бегающий холод.
     - Ну,  та дави,  не бойсь!..  Та не бойся, дави смело!.. Ты ведь силач,
охотник, как сказать, о-фицер! - пропускал сквозь зубы Антон Антоныч.
     И так,  неизвестно сколько,  но показалось, что страшно долго это было.
Он видел, что перестает уже улыбаться Веденяпин, что под кителем напружилась
и  разгладила складки грудь,  и  плывут уже на  смену ближним дальние запасы
сил, широко смотрел прямо в желтые глаза и говорил полушепотом:
     - А шо, малый, га?.. То как будто и не так легко это, га?
     Почувствовал,   что  передвигает  свою  ладонь  ближе  к   его  пальцам
Веденяпин, - и крикнул, откачнув голову.
     - Чест-но-о!  Т-ты-ы...  -  и  глубже  просунул на  прежнее место  свою
ладонь.
     - Будет! - рыкнул вдруг Веденяпин, выдернул и добавил: - Ты, этого... Я
двумя пудами крещусь, а у тебя какая такая особенная сила?.. Тоже!..
     - То уж бог его святой знает,  та бог знает, та бог знает... - довольно
разминал свою  руку  Антон Антоныч и,  заглядывая сбоку прямо в  его  желтые
глаза, смеялся весело.


     Уехал - пропал в темноте - Веденяпин на своей пегой лошади. Утром Антон
Антоныч поехал в  город,  а  когда  приехал через  три  дня,  -  узнал,  что
загорелись два  стога соломы и  сгорели дотла,  что едва отстояли другие два
стога и постройки, что нашли в соломе какие-то пропитанные фосфором тряпки и
в умышленном поджоге обвиняют его.


        "VII"

     Никогда Антон Антоныч не  пел,  не  играл ни  на каком инструменте,  не
свистал даже в  шутку,  и все-таки какое-то певучее было у него тело.  Точно
духовой оркестр играл далеко где-то,  сзади его,  но  на всякий звук в  этом
оркестре отзывался он: просто врывались в него звуковые волны и пели.
     Бурно  играл оркестр,  точно дирижер был  весело пьян  и  не  хотел уже
признавать никаких andante и  moderato,  и  выпуклой круглотою щек  щеголяли
флейтисты,  и  медногруды были те,  что дули в медные трубы.  И если и делал
иногда  паузы  оркестр,  то  только  затем,  чтобы  тут  же,  собравши силы,
броситься далеко вперед тигровым броском, этаким упругим, ловким и ярким, не
знающим промаха.
     И  так  как-то  за  все  свои пятьдесят семь лет,  не  зная нот,  читал
все-таки какие-то  сложные ноты Антон Антоныч и,  не умея танцевать,  шаг за
шагом строил свою жизнь,  как несколько запутанный,  но  все-таки правильный
бравурный танец.
     Антон Антоныч вставал раньше рабочих,  по непросохшей еще росе объезжал
поля,  часто врасплох заставал мужицких лошадей на  потравах,  сам их ловил,
связывал их  обротью,  пригонял табунком в  усадьбу  и  отпускал только  под
штрафы. Земли в аренду сдавал мало и арендные деньги требовал вперед сполна.
Ругался так разнообразно,  что даже мастера по  части ругани в  Тростянке не
все понимали,  и  долго -  минут по двадцать без передышки;  и на слово и на
руку был скор. Даже то, что у него в полях не было почти толоки, что и земле
своей он  не  давал отдыха и  каждый год выжимал из нее соки,  -  возбуждало
против него тростяновцев.
     Имение  свое  здесь  Антон  Антоныч  купил  лет  семь  назад  и,  кроме
Веденяпина, не дружил ни с кем из окрестных помещиков.


     Сезя,  беленький,  тонкий  восемнадцатилетний мальчик,  сам  выехал  на
станцию встречать отца и  первый сказал ему  о  пожаре.  Так  это и  вошло в
Антона Антоныча тонкой,  белой,  широкоглазой,  жалящей струей:  был  пожар,
сгорела солома - поджог.
     В это время стоял благодатный, золототканный, пахучий вечер. Только что
зашло  солнце -  еще  виден был  прорвавшийся сквозь облако одинокий зеленый
луч,  земля чуть заметно осела вниз,  и чуть поднялось небо,  и синий околыш
новенькой студенческой фуражки Сези отсвечивал кротким лиловым.
     Антон Антоныч сидел в коляске рядом с правившим Сезей,  как-то особенно
тесно чувствовал себя в нем, и то говорил с ним, как с самим собою, тихо, то
вдруг кричал так, что серая лошадь поджимала от неожиданности хвост, фыркала
и пряла ушами.
     - Митрофана избили... - рассказывал Сезя.
     - Кто ж смел? За что? - кричал Антон Антоныч.
     - Да он... тряпки эти самые с фосфором прятал... Мужики и избили...
     - Зачем прятал?
     - А черт его,  дурака, знает, зачем? - раздражался Сезя и не смотрел на
отца: насупясь, смотрел в переплет шлеи и дергал вожжи.
     - Стало быть,  Митрофан поджег?  А?.. Шо я ему, вору, розчет даю, шо не
беру з собою, так за это он мне?.. - тихо спрашивал Антон Антоныч.
     - Да  нет...  его не за то били,  -  уклончиво ответил Сезя и  зачем-то
тонко сплюнул сквозь зубы, чмокнул и присвистнул на лошадь.
     - Та  говори ж,  за  что?  Што  ты,  как беззуба баба,  ррот прячешь за
пазуху... а?
     Сезя молчал.
     - Так за побои они,  мерзавцы, ответят по зо-ко-ну! По зо-ко-ну ответят
скоты!  -  кричал Антон Антоныч. - То ж такого зо-кону нет, как сказать, шоб
людей бить зря!.. - и добавлял вдруг тихо: - А може, и не зря его били?
     Сезя посмотрел на отца вполоборота, кашлянул и сказал твердо:
     - Били его за то, что... будто он тебя покрывает.
     Сказал и отвернулся.
     - Ме-нья?  Как  ме-нья?  -  медленно спросил Антон  Антоныч,  приподняв
брови.
     - Да будто это ты тряпки в  стога засунул,  когда уезжал...  -  несмело
взглянул исподлобья Сезя.
     - И-я-я?
     - А  потом  фосфор воспламенился,  когда высох,  -  и  загорелось...  -
докончил и отвернулся Сезя.
     - Я-я? Как я? - привстал на сиденье Антон Антоныч.
     Ободренный его  оторопью,  Сезя повернул к  нему все вспыхнувшее лицо и
заговорил сбивчиво:
     - По  усадьбе шарили,  тебя искали...  "В  двух шагах от  хат от  наших
солому жечь?.. Где он, кричат, мы ему руки-ноги свяжем!.."
     - Мне-е?
     - "Свяжем да в... огонь..." Сжечь тебя хотели...
     Сезя  улыбнулся длинно и  криво,  а  на  большие глаза  его  проступили
непослушные слезы.
     - Так вот так и кри-ча-ли: "Сжечь!"? Га? - вскрикнул Антон Антоныч.
     Сезя смотрел в его глаза под косыми бровями,  круглые,  жаркие,  как те
стога, что горели, и молчал.
     - В ог-гонь?
     Молчал Сезя.
     - Так как же вы?.. Кто ж был дома?
     - Никого не было, - сказал Сезя.
     - Де ж вы были?
     - Мы?.. На озерах... охотились...
     - Ну,  то  смотрить,  хлопцы,  шоб  я  ввам  ттакой охоты не  дал,  шоб
аж-аж-аажж!..  Шоб я ввам рружей не пполомал в щепки!..  В щепки, слышишь?..
Дай вожжи!
     Вскачь пошел  серый,  вскидывая задом,  мотая  мордой.  Миновал усадьбу
Антон Антоныч и  врезался в  Тростянку со  стороны поля.  И  середь синих от
вечера мазаных хат он ехал и кричал, до пьяной хрипоты надсаживая горло:
     - Так в огонь мен'я,  га?  В ог-гонь, ха-мы? Сжечь мен'я живым, га?! То
вы не плохо придумали,  ах, злодеи, шельмы, анафемы, арестанты, га!.. Так вы
меня,  как кабана,  как ка-ба-на смоли-ить хотели,  а-а?.. Та не много ли вы
для  меня одного соломы спалили,  не  много ль,  не  много ль,  злодеи?..  В
ог-гонь?.. мен'я?.. Руки-ноги связать?.. Вспомню вам это!.. Я ввам вспо-омню
эт-то! Вспо-омню!..
     Кричал и грозил кулаком,  твердо стоя в коляске,  и в то время как Сезя
сбоку нетерпеливо,  боязливо ворча,  хлестал кнутом по  ногам серого,  Антон
Антоныч удерживал его на тихой рыси вожжами.
     Стая  собак со  всего села  мчалась и  лаяла вокруг коляски,  старухи и
ребята выглядывали из  отворенных калиток и  окошек,  и  на  выезде из  села
попалась смутная кучка парней и  тоже начала что-то кричать и  тюкать вслед.
Так покачнулось и дало первую трещину то, чем жил Антон Антоныч.


        "VIII"

     У  приказчика Митрофана белки глаз  были красные,  щеки сырые,  вязкие,
борода редкая,  в  дюжину волос,  вид понурый.  Подробно рассказал он Антону
Антонычу,  как молотили,  как,  обчесывая граблями,  доставали бабы с одного
стога солому и вычесали мокрый сверток,  похожий на затычку от кувшина,  как
подняли крик,  потому что сверток дымился, и как он подобрал и спрятал его в
землю в саду.  Только успел спрятать, как загорелся вдруг крайний стог, а за
ним  на  глазах у  всех,  без  всякой причины,  другой рядом.  Ветер дул  на
сельские хаты, и сбежался народ.
     - Просто,  можно сказать,  бунт начался...  так что если бы  не урядник
наш, вряд ли мне и живому быть... - говорил Митрофан.
     - То  ты  и  поджег,  а?  -  не  вытерпел и  схватил его за плечи Антон
Антоныч.
     - Я?..  Зачем мне жечь?.. И у меня, притом же, шесть душ детей, как вам
известно.
     Смотрел укоризненно и мигал глазами.
     Среди  амбаров,   замасленных  записных  книг,   мелкого  плутовства  и
умеренного пьянства по праздникам, тихо и бесцельно текла жизнь Митрофана, и
как единственное оправдание этой жизни выставлял он постоянное свое - "шесть
душ детей", но в оправдание это сам плохо верил.
     - Так кто же поджег? Черт поджег?
     - Не знаю уж я,  -  развел Митрофан руками.  - А мужики на то осерчали,
что на их хаты галки несло...  И близко ведь:  шагов полтораста,  ну,  может
быть, так, от силы - двести... Самим вам известно.
     - А тряпки этти, как сказать, зачем прятал?
     - Прятал?.. Я это, признаться, больше от разговору... а потом вам хотел
доложить...  Тут еще машинист Шлыгин,  -  он,  как человек чужой, - подошел,
говорит:  "Это ты, говорит, спрячь от греха..." Вот и все... И не первый год
я  у вас служу,  и поджигать мне если теперь,  рассудите сами,  какой же мне
смысл?
     Не  было смысла,  это  видел Антон Антоныч,  и  еще видел,  что глупое,
застывшее лицо было у  Митрофана,  что вообще служили у  него только глупые,
застывшие люди,  -  другие не  уживались.  Вспомнил,  как однажды,  осерчав,
гнался за  ним  с  незаряженной двустволкой,  как он  убегал,  по-бабьи воя,
нагнувши голову, растопырив руки...
     Уши  теперь у  него отчетливо увидал в  первый раз -  никогда не  видел
раньше,  -  уши плоские, прижатые, прямые. Смотрел долго на эти уши, и гадко
стало.  И  как держал его за плечи,  обернул спиною и легонько толкнул в эту
обвисшую спину:
     - Знаешь что, а? И-иди ты, братец, к чертовой матери!
     Но  Митрофан  повернулся,  часто  замигал  красными  глазами,  покрутил
головой и сказал, чего никогда не говорил прежде:
     - Вы зачем же так толкаетесь?.. Толкаться нельзя.
     - Что-о тты? - вскинулся Антон Антоныч.
     Митрофан выждал время и, также мигая глазами, добавил степенно:
     - Тоже и кричать так незачем... Зачем же кричать?..
     И  пока изумленный Антон Антоныч пришел в  себя,  он  уже вполз боком в
темный вечер и пропал в нем.
     Машиниста  Шлыгина  спрашивал Антон  Антоныч,  того,  который  управлял
молотилкой.
     Шлыгин  был   городской  слесарь,   молодой,   костистый,   нескладный,
одноглазый,  когда-то выжгло ему глаз искрой;  левой рукою дергал не в  такт
речи,  а  правой  все  приглаживал волосы,  торчавшие острыми пиками во  все
стороны.
     - Искусство это,  - четко начал Шлыгин, - нашли действительно. Было оно
из тряпки,  а в тряпке -  вата, а в вате уж это самое искусство. И все это в
мокром виде -  очень правильно было сделано...  А садовник Дергузов, так тот
прямо и угадал!  "Это,  говорит,  то, чем подпалюют". Вот, хорошо. Митрофан,
значит,  тряпку спрятал,  а мы с Дергузовым искусство взяли:  так, кусочек с
пол-пальца,  как янтарь,  - горячее, и дым от него душный. Я его в землю под
яблоней и закопал,  -  не в том месте,  где Митрофан, а дальше. Вот, хорошо.
Потом,  после уж бунта,  урядник говорит: "Где, говорит, ты искусство зарыл?
Покажь сейчас".  Я его повел к месту,  стали копать,  а там уж зола одна, да
так еще -  желтые крупинки кой-где -  все сгорело!..  Зачем-то  в  спишешную
коробку золы этой взял: "Там, говорит, разберем..." С головой он, урядник! И
что он там разберет в земле, в золе?.. Тоже разборщик!
     Посверкивал белком одинокого глаза весело,  точно сам и заварил всю эту
кашу.
     - Кто поджег? - коротко спросил Антон Антоныч.
     - Я не свят дух,  барин!..  Кто поджег - руки не оставил. Тут ума много
нужно, чтобы узнать, - отвечал Шлыгин, а глаз его смотрел ярко и весело.
     Садовник  Дергузов,  густобородый,  ширококостый,  плотно  стоял  перед
Антоном  Антонычем,  шумно  дышал  большим  бородавчатым красножилым  носом,
смотрел на него уверенно и сурово и говорил не спеша.
     Он  не  служил  в  имении -  недавно прогнали за  пьянство,  -  работал
поденным на молотьбе.
     - Фосфором подожгли, это уж известно, - говорил он.
     - То ты и поджег,  разбойник!  Ты?  Убью,  если не скажешь! - кричал на
него Антон Антоныч.
     - Это не мужик поджег,  -  спокойно сказал Дергузов, глядя ненавидящими
глазами... - Это нам, мужикам, недоступно... Фосфор этот - его где возьмешь?
     - Ты! Ты!.. Ты крыс фосфором морил! - кричал Антон Антоныч.
     - Крыс-мышей этим суставом не  наморишь...  Как же  скажи,  пожалуйста,
наморить,  когда он и в земле-то ишь сгорел,  - зола осталась? Уж про свежий
воздух и  говорить нечего...  Как  же  им  морить?  Положить в  мышеловку да
сгонять мышей изо всех нор -  скорей его ешьте, а то ему некогда, - сгорит?!
По-вашему, так выходит?
     - Да ты что мне грубишь, га?
     - Я вам не то что грублю, я вам объясняю только...
     - Да ты не груби мне, азият, ты не груби, мошенник! Не гру-би-и-и!
     Антон Антоныч тряс кулаком перед самым его носом,  а Дергузов сдержанно
дышал этим носом,  пятился к  двери,  но  смотрел на него в  упор маленькими
серыми,  загоревшимися и как будто даже брезгливыми глазами.  Так и ушел, не
спуская с него этих маленьких глаз.
     И кухарка Дашка -  существо смирное, кургузое, курносое, черное и рябое
- тоже  стояла перед Антоном Антонычем и,  прикрывая рот  кончиком головного
платка, говорила конфузливо:
     - Кто ж его знает... - и поворачивалась уходить.
     - Ну,  ты,  может, и слышала что-нибудь?.. Шо ж ты так... зря каблуками
пол дерешь... Ты вспомни! - настаивал Антон Антоныч.
     - Не знаю уж я, - шептала Дашка и поворачивалась уходить.
     Ключник Григорий,  ее  муж,  такой сутулый,  точно невидно нес на  себе
целый закром,  и  с таким натруженным лицом,  морщинистым,  обросшим сухими,
прямыми белесыми волосами, участливо глядел на Антона Антоныча. Он знал, что
его с женою возьмут в новое имение,  и опять, как теперь, спокойно из месяца
в месяц будут они,  одинокие,  бездетные, копить деньги; сначала хотелось им
накопить до тысячи, теперь было у них тысяча четыреста пятьдесят, и хотелось
уже во что бы то ни стало накопить до двух тысяч.
     Любовно смотрел на Антона Антоныча и говорил тихо, но знающе:
     - Это - народ, не иначе.
     Потом он потуплял глаза в землю и добавлял еще более уверенно:
     - Не иначе, - народ... Злы на вас очень...
     А  Фома-кучер догадывался вслух морозно-певучим,  как у  всех природных
кучеров, голосом:
     - Говорят,  мужику этого не выдумать...  а солдаты на что?  Эге! Кто из
солдат пришел, да они всему обучены... И палить и подпаливать, - они это все
могут.
     - А шо?!  Ага!  Ну, да-да-да, - солдаты! То ты неглупый малый, Хома! То
ты  разумный хлопец,  Хома,  клянуся  богом!  -  ободрялся Антон  Антоныч  и
подносил ему водки.
     Нянька Сези,  старуха Евдоха,  жила на кухне. Седела, брудастела, драла
перья на  перины.  Недавно ездила домой в  село Бочечки -  не  ужилась там с
братом Трохимом, - опять приехала сидеть на кухне, драть перья.
     Сидела, икала, тешила себя тем, что вспоминают ее в Бочечках:
     - И-ик!  Це  мене внучка Улинька згадуе...  Та  чого ты,  пташко!  Мiнi
хорошо тут, - чого?
     - И-ик!  Це -  вже Ваня!..  Ну и нема чого...  Ты - мiй хлопчик, милый,
милый та щирый...
     - И-ик!  Це -  Трохим!  Чого ты,  стара собака!  Годи ему,  годи, а вiн
усе... от ципна собака! Усе горчить та лается!..
     Позвал и  ее  Антон Антоныч.  Все