дин раз проехал туда посмотреть на лошадей, по-людски упрямо ведущих
плуги,  походил  по  песчанистым комьям  земли  вместе  с  грачами,  спросил
Григория, где пашут под лен, где под клевер, и все равно показалось как-то -
лен  или  клевер,  и  все  равно -  мелко пашут или  глубоко и  чисто или  с
огрехами.  День был зеленовато-золотистый, матовый, и тихий, тихий, тихий, и
пахали как-то тихо, потому что легкая была земля, и борозды ложились ровные,
прямые и тоже тихие;  и синие грачи не кричали:  спокойно ходили вперевалку,
охорашивались не  спеша,  просто и  не  очень  жадно выуживали белыми носами
красных мясистых червей,  -  питались чинно,  точно для них именно и  завели
пахоту, точно они - званые гости.
     Посмотрел и скоро ушел он с поля.
     А теперь вечер был такой же, как тогда день: тихо струился за окнами.
     Подождал Антон Антоныч,  не повернет ли головы Елена Ивановна,  долго и
как-то очень терпеливо ждал, - нет, не повернула. И тогда сказал он опять:
     - Суть вся заключается в том, что - как бы сказать, не ошибиться, - это
ж,  как ночью шел бы  кто-нибудь наудалую да  в  поганую яму помойну бух,  -
туда,  к черту! - загваздался б по самое ухо, да скорей же под кран его, эй,
под свежу воду скорей, да вымыть, да высушить, абы и не вспомнил об этом; да
того,  чья та яма необгорожена,  по морде,  подлеца,  по морде, хама!.. А...
а...  а  только что хозяина того нет,  хозяина того...  нет:  черти на бубен
взяли!..
     И  пока говорил это,  напряженно и отчетливо,  думал,  что нужно что-то
выяснить и что удастся это теперь в тихие сумерки.  Но вдруг показалось, что
незачем говорить,  что не о  чем говорить,  что о  том,  о прежнем,  все уже
сказано - им или кем-то другим, только все сказано, до последнего слова.
     Но было что-то новое в нем,  о чем еще не говорили; и он махнул рукой и
сказал тихо:
     - Болен я, Нюся.
     И так это было неожиданно и ново, что обернулась Елена Ивановна.
     У  нее часто лечились деревенские бабы,  и недаром она вписывала разные
рецепты в свою толстую книгу.  Застенчиво и отрывочно начал говорить о своей
болезни этот никогда раньше не болевший человек,  застенчиво и неохотно,  но
больше как-то не о чем стало и говорить с нею.
     Болезнь была странная:  что-то сузилось внутри, в теле Антона Антоныча;
незаметно как-то, но уверенно сузилось, мешало глотать и болело. Может быть,
это была только тоска,  обида,  досада,  а  не боль,  -  этого не знал Антон
Антоныч и  не  знал,  где  именно притаилась боль,  но  то,  что  глотал он,
натыкалось на  что-то  внутри,  как  ночью деревенский воз  на  шлагбаум,  и
приходилось ждать,  когда поднимут шлагбаум,  пропустят.  И  еще  как  будто
отдавалось что-то  в  голове по  утрам,  и  какими-то  вялыми стали казаться
пальцы, и еще... махнул рукою Антон Антоныч и, перебив себя, добавил:
     - Да ерунда,  конечно,  а... а только з тобою, бабой, о чем и говорить,
как не о бабском! Это просто от суда я так, от здряги, ну.
     - Нет,  это лечить надо, - медленно сказала Елена Ивановна. - К доктору
тебя надо, ослушать, а то запустишь...
     - Ну да,  как же не к доктору,  скажи! Это ж должен тот доктор пропасть
ни за цапову душу,  если ему лечить некого будет, - отозвался Антон Антоныч,
но  с  любопытством,  косясь,  следил за тяжелыми движениями Елены Ивановны,
достававшей из стола свои записки.
     Потом тихо,  но безудержно,  как всегда,  сгущались сумерки: тарелки из
терракоты сливались со  стенами;  края  шкафа казались мягкими на  вид,  как
резина; лес, видный в окно, линял, серел.
     Елена Ивановна долго шелестела листами,  вслух читая то одно, то другое
слово,  и  нашла,  наконец,  что  Антону  Антонычу должен  помочь  настой из
алойного корня:  ложку утром,  ложку в обед и ложку на ночь,  и записано еще
было у  Елены Ивановны,  что  лекарство это  придумал какой-то  исторический
француз де Равальяк.


        "XXI"

     В Анненгофе,  когда покупал его Антон Антоныч, был ручной журавль Фриц.
Человечье было что-то в длинноносой голове с зоркими глазами, в неторопливых
движениях  и  в  самом  голосе,  когда  он  кричал.  Весь  он  был  какой-то
сторожевой,   домовитый,  укладистый,  чинный,  и  крик  его  был  похож  на
начальственный окрик:  "Вы-ы та-ам!.. Я-я ва-ам!" Покричит, посмотрит кругом
боком и  опять пойдет шагать по двору,  вглядываться пристально в  живую для
него землю и  долбить носом.  На кличку бежал,  растопырив крылья и кивая на
бегу головою,  и тогда был похож на маленького старичка с хохолком,  который
вдруг подопьет и  расшалится где-нибудь на  свадьбе,  в  кругу очень близких
знакомых.  Иногда  он  плясал и  тогда  имел  вид  несколько сумасшедший или
придурковатый, точно пляшет для потехи ребят какой-нибудь уличный недоумок в
длиннорукавой рубахе и тяжелейших сапогах.
     Шесть лет жил в усадьбе Фриц,  и Антон Антоныч любил, когда он бегал за
ним,  как собака, и осторожным клювом брал у него куски хлеба из рук. Летели
мимо весною и осенью журавлиные косяки и кричали,  и Фриц кричал им ответно,
волновался,  подпрыгивал, но пролетали они, - успокаивался Фриц. Крыльев ему
не подрезали.  Так было и этой осенью и весною,  теперь.  В журавлином крике
весною есть что-то  взмывающее кверху,  как-то действующее и  на людей,  как
призыв.  И  вот что случилось.  Десять журавлиных стай пропустил Фриц,  а  с
одиннадцатой перекликался сначала  степенно,  спокойно,  да  вдруг  закричал
радостно,  совсем  по-человечьи,  забегал по  двору,  подпрыгнул на  собачью
конуру,  с нее -  на птичник,  с него -  на крышу конюшен - и вдруг полетел.
Летел и кричал,  и подымался все выше и выше,  и в журавлином косяке кричали
ответно,  и  в  солнечном небе было широко и чисто,  так что видели все -  и
Фома,  и Григорий, и сам Антон Антоныч, как он догонял стаю. Григорий решил,
что в этом косяке была его самка, которую узнал он по голосу, и ошеломленный
Антон Антоныч согласился, разводя руками:
     - А это уж вернее смерти, что так!
     Без Фрица стало почему-то меньше уюта на дворе, и сначала Антон Антоныч
все  думал,  что  как-то  должно так случиться,  что он  отобьется от  стаи,
заскучает по тому месту,  где жил шесть лет,  и прилетит, и как-нибудь утром
он увидит его,  домовито шагающего по двору.  Но проходило утро за утром,  а
Фрица не было.
     И  еще случилось.  Как-то  вечером,  когда апрельское солнце уходило за
линию леса,  а  Антон Антоныч только что отворил окно над балконом и  вдыхал
закат,  большеглазый,  красивый,  серый певчий дрозд сел на  перила балкона.
Оглянулся кругом,  посмотрел внимательно и просто на Антона Антоныча, чокнул
тихо,  подергал несколько раз хвостом и  перепорхнул на  пол.  Антон Антоныч
перегнулся в  окне и  увидел,  как дрозд бегал по балкону вдоль стен,  -  не
прыгал танцуя,  а  как-то по-куриному бегал тихо;  потом взлетел на наличник
другого окна,  смежного с тем, у которого стоял Антон Антоныч, и посмотрел в
комнату.
     Антон Антоныч боялся его спугнуть -  не шевелился,  смотрел; потом тихо
позвал Елену Ивановну:
     - Нюся!
     Дрозд не испугался.
     Тогда он позвал громче,  и  Елена Ивановна подошла к окну,  поглядела и
сказала:
     - Ну что ж тут такого...  Должно быть,  чей-нибудь с мызы... Вылетел из
клетки, ручной.
     Антон Антоныч хлопнул в ладоши, - дрозд соскочил с окна и опять забегал
по балкону, нашел темный угол и сел там.
     Почему-то стало как-то робко в Антоне Антоныче,  и, чтобы прогнать это,
он вышел на балкон, шикал и издали гнал дрозда с балкона, но дрозд дождался,
когда он подошел к нему на шаг,  и тогда выскользнул из угла,  пробежал мимо
ног его, серый как мышь, и взлетел на перила.
     Около дома лежала большая куча хвороста; к этой куче перепорхнул дрозд,
когда Антон Антоныч окончательно согнал его с  балкона,  и  в  сумерках,  на
серой земле,  еле заметный, обежал ее не спеша кругом, потом юркнул в нее, в
какую-то узкую щель,  но скоро вышел оттуда,  опять обежал с остановками всю
кучу кругом, нашел другую щель и из нее уж не выходил больше.
     - Спрятался на ночь от кошек, - сказала Елена Ивановна.
     Наутро Антон Антоныч,  заметивший место,  куда  ушел  дрозд,  подошел к
куче,  разгреб хворост и  увидел  дрозда:  он  лежал  нахохленный,  твердый,
вытянувший спокойно желтые лапки и навсегда закрывший агатовые глаза.
     За всю свою жизнь только в первый раз увидал Антон Антоныч, как умирают
вольные птицы,  и  подумал,  что  так  же,  должно  быть,  умирают и  звери:
почувствует смерть, найдет укромное место для своего тела и умрет.
     Никто не видал, как отнес Антон Антоныч мертвого дрозда в лес, отвернул
носком сапога пласт хвои,  проросшей зеленым мохом,  положил в  ямку твердое
тельце и накрыл снова. И долго стоял около, слушая тихое, зеленое, лесное, -
где-то  лозиновку,  где-то  глушку,  где-то  зяблика:  зелеными стенами плыл
кругом лес, и в нем бились птичьи песни - тоска.
     Старая могила была в парке -  простой обросший холмик,  а около дубовые
гнилые  столбы,  остатки  ограды.  Говорили,  что  похоронен здесь  какой-то
застрелившийся сумасшедший барон,  здесь же  и  застрелился.  С  этого места
далеко было видно кругом:  прямо вниз и  влево и  вправо -  лес с просветами
просек,  дорог  и  полей,  и  сзади  -  усадьба с  белым домом.  Пахло здесь
застоявшейся смолою,  точно  самый  воздух  был  навсегда  набальзамирован и
никуда не уходил отсюда:  стоял тяжелый,  как труп.  И  почему-то здесь было
как-то особенно тихо,  тише,  чем в  лесу,  и  ели были как-то необыкновенно
высоки,   черны  и   часты,   точно  какой-то  монастырь  старых  и  строгих
схимниц-елей.
     Сюда пришел потом Антон Антоныч и,  оглянувшись отсюда кругом, в первый
раз подумал отчетливо: "Что ж, это, пожалуй, и не такое плохое место..." Еще
раз оглянулся пристальней и  еще раз подумал то  же  самое и  теми же самыми
словами.


        "XXII"

     В  конце мая,  как-то утром,  хмурым,  тихим и холодным.  Антон Антоныч
бесцельно поехал в город,  пробыл здесь день,  потом,  неожиданно для самого
себя,  отпустил Фому и на вокзале взял билет до станции, к которой прилегала
Тростянка.  Зачем он  ехал туда,  -  он представлял смутно,  но ярко торчали
перед  ним  густая  борода Дергузова,  бычий  подгрудок Голева,  Митрофановы
красножилые глаза  и,  главное,  облик  Веденяпина,  до  единой черты  грубо
отчетливый, точно тавро, выжженное железом.
     В детстве Антон Антоныч -  в местечке Липяны за Краковом, откуда был он
родом,  -  ловил щеглов понцами.  Понцы ставились на  расчищенном току  так,
чтобы глупого щегла приманить жирным репейником и  болтливой самкой и  потом
дернуть из шалаша за длинную бечевку;  взвивались крылья понцев и  накрывали
щегла.  Кто-то и как-то,  по не понцы ли поставили и для него в Анненгофе, а
бечевку  дернули  из  Тростянки?  Сузилось как-то  все,  -  оставался только
Анненгоф с одной стороны, с другой - Тростянка.
     Щеглов  хорошо  было  ловить  осенью,  когда  с  огородов  снимали  уже
последние  овощи,   срезали  капусту;   но   всегда   оставалась  где-нибудь
незамеченная морковь или репа, и хорошо было сидеть в шалаше и хрустеть этой
твердой  морковью и  репой:  осеннее  все  ведь  такое  прочное,  звонкое...
Коноплею пахло тогда, репейником, свежими капустными кочанами... Может быть,
и остался в живых кто-нибудь из тех,  кого он помнил в Липянах... Костел там
стоял на горе,  внизу речка Вепрж,  - на том берегу мелкий орешник: хорошее,
щитное место для соловьев,  - и если идти по дороге, то далеко, а если прямо
через орешник, - совсем близко старая каплица, где неизвестно кто зажигал по
ночам зеленую лампадку.  А речка потому называлась Вепрж, что ее источники -
родники в болотах - отрыли будто бы дикие свиньи.
     Антон Антоныч ехал теперь почти всю дорогу молча.  В  одном купе с  ним
поместился  какой-то  торговец  из  Риги,  бородатый  старообрядец,  который
почему-то  очень часто на станциях выходил и  пил воду прямо кружкой из бака
на платформе,  и, должно быть, очень тонкий вкус был у него на воду: входя в
вагон и вытираясь рукою, он говорил:
     - И здесь попробовал... Водицу-то, говорю, попил... Все одна-одинакова,
одна-одинакова... Ну, а впрочем, будто в глину ударяет - самую малость.
     Иногда вода ударяла в мел, иногда в песок, иногда в коренья.
     Где-то пришлось вечером ехать мимо сельского пожара,  и  старообрядец с
живейшим интересом считал, сколько горело изб:
     - Первая,  вторая...  три...  четвертая,  -  обратите внимание... а вон
пятая - видите, крыша занялась?.. Пять... стало быть, итого пять.
     Но потом вдруг потянул Антона Антоныча за рукав и закричал радостно:
     - Шесть!..  Видите,  вон!..  Примите во внимание,  -  шестая...  Теперь
пойдет!
     Антон Антоныч отвернулся от  пожара,  с  силой выдернул руку  и  сказал
шипуче:
     - Что ты меня за руку тягнешь... осел!
     Где-то на городском вокзале ночью,  - услыхал Антон Антоныч сквозь сон,
- мальчишеский звонкий голос кричал кому-то с платформы в окна вагона:
     - Отвори окно, я тебе что скажу!
     - Да ну, не отворяется, говори так, - отвечал другой голос постарше.
     - Да отвори!
     - Не отворяется, пошел к черту!
     - А завтра у нас... отвори!
     - Пошел к черту!
     - Бал с танцами... для обеих гимназий: для мужской и для женской...
     - Тоже еще!
     - До двух часов!
     - А?
     - И гимназистки будут!.. Ты слышишь? Ну, отвори!..
     - Да не отворяется, - вот, черт!
     - Ночи до двух часов.
     Пошел поезд,  но тихо, а снаружи торопливо и радостно кричал догоняющий
мальчишеский голос:
     - До двух часов...  И гимназистки... Бал с танцами... Ты слышал?.. Ночи
до двух...
     Слышал это Антон Антоныч и  думал,  что были маленькие гимназисты трое:
Леша,  Кука  и  Сезя,  волновались из-за  отметок,  готовились к  вечерам  с
танцами, потом те же трое стали студентами, в новеньких тужурках с красивыми
наплечниками, а теперь... пожалуй, даже и неизвестно, кто они теперь.
     Где-то двух безбилетных баб-богомолок вытолкали с  криком из вагона,  -
загорелые, старые, с тощими шеями, плакали и целовали руки кондуктору, чтобы
не гнал.  Антон Антоныч пошел и  купил им билеты.  Он и сам был теперь,  как
богомолка.  Он  думал,  что скажет он Голеву,  Митрофану,  Дергузову...  что
скажет Веденяпину.  Может  быть,  просто обнимет его  крепко,  как  когда-то
прежде,  и выговорит сквозь слезы:  "Брат!.. Что же это ты сделал со мною, -
скажи!" Или хлынет в голову кровь, и забудет он все слова, когда его увидит.
     Тарахтели вагоны одинаково -  ночью,  как днем;  леса сменялись полями,
города - селами; много зеленой земли шаг за шагом вплывало в окна, выплывало
в другие; много людей, много труда, которому служил Антон Антоныч. Но теперь
он мучительно разбирался в себе самом один,  на свободе, и точно к причастию
готовилось в  нем все:  не хотел ни видеть,  ни слышать,  ни спрашивать,  ни
отвечать,  даже  грозил кондуктором,  когда кто-то  двое разговорились около
него ночью.


     К своей станции Антон Антоныч приехал поздно вечером, в девять часов, и
тому,  что темно,  был рад.  Вещей с ним не было.  Вышел он около водокачки,
обогнул  вокзал,  и  незнакомый  мужичок  из  Мановиц  повез  его  на  хутор
Веденяпина.  И когда повез уже,  Антон Антоныч понял,  что,  пожалуй, только
затем он и ехал из Анненгофа - увидеть Веденяпина.
     Перепел где-то бил.  Видно было,  что накануне шел сильный дождь: земля
под копытами была глухая,  и воздух тяжелый,  волжкий;  вверху висела парная
мгла;  пахло росистыми зеленями. Телега была хлипкая, солома в сиденье осела
низко.  Антона Антоныча подкидывало в буераках.  Там, где начиналась дубовая
рощица,  -  теперь уже не его,  а Голева, - мужичок обернулся к нему, думая,
что настало уж время поговорить, и спросил, не свойственник ли он Веденяпину
(у него вышло Меденяпьеву).
     - Ты себе глядел бы под ноги,  братец, абы из меня души не вытрушивать,
- ворчнул Антон Антоныч.
     Мужичок мирно кашлянул и прикрикнул на лошадь.
     - Но-но, мала, боже поможи!..
     Дорога здесь была широкая, гуртовая; попадались встречные, только ехали
по другой стороне:  в темноте чернели мутно.  С одной телеги окликнул кто-то
мужичка Антона Антоныча:
     - Митро, ты?
     - Эге, - ответил мужичок.
     - С поезда?
     - С поезда... Ну да - с поезда.
     Потом еще что-то кричал встречный, нельзя было разобрать.
     Легкая тележка-одиночка зачернела навстречу под самой Тростянкой. Антон
Антоныч подумал,  что едет тростянский батюшка,  о.Василий,  которого он  не
любил,  и  отвернулся.  Потом еще проехали какие-то две скрипучие телеги,  и
больше  уж  до  самого хутора Веденяпина никого:  ночные поля,  низкое небо,
дорожные колдобины и  кочки,  и соломенный бриль Митра,  надвинутый на самые
уши.
     Не думал и  не знал Антон Антоныч,  как и  что он скажет Веденяпину,  и
даже  заставить себя  думать об  этом  не  мог;  только и  представлял,  что
Веденяпин сидит теперь у  стола,  спиною к  двери,  ужинает или  пьет чай  с
медом,  -  не пил с сахаром, - и когда он войдет, повернется вдруг и встанет
и,  должно быть, крепко возьмется руками за стул. А потом уже все равно, что
будет.
     Эти  серые  столбы  и  ворота настежь,  -  их  так  хорошо помнил Антон
Антоныч,  - и дом низкий, похожий на богатую хату, крытый камышом, и крыльцо
на простых дубовых подпорах. На белых стенах отчеканились четыре окна, но ни
в одном не было света.  Ни одна собака не залаяла возле. Ни одной человечьей
тени кругом. Стоял дом, как гроб.
     - Что это за знак? Спит? - спросил Митра Антон Антоныч.
     - Ну да, спать полягалы, - ответил Митро и поправил шлею кнутовищем.
     И вдруг раскрылось окно, и бабий голос:
     - Вам кого? - и тут же боязливее: - Кого вам?
     Митро ответил:
     - Меденяпьева - барина... Вот, со станции барин... в гости.
     И опять бабий голос, от первосонья хриповатый:
     - А они ж вам навстречу ехали... Чи не стрели?
     - Как навстречу? - обомлел Антон Антоныч.
     - Это в плетушке?..  Ишь горе какое! Это в плетушке, значит, стрелся, -
он и был: Меденяпьев! - радостно догадался Митро.
     - Да  куда,  куда ж  ехал,  бодай тебя,  -  на поезд?  -  крикнул Антон
Антоныч.
     - На кулерский, - ответил бабий голос.
     - В десять двадцать пять, - подсказал Митро, - есть-есть.
     - Так то не поп, значит, ехал, то - он? Так где ж ты глаза свои продал,
шо-шо-шо не познал его?..  Ну,  это ж надо такого случая, шельму его душу!..
Ну, а мы ж теперь поспеем на тот поезд, а?.. Ну, десять рублей, золотой тебе
дам,  абы  поспеть,  абы  за  одну  минуту  поспеть только,  а-ах,  царица ж
небесная! - кричал Антон Антоныч.
     И торопливо зажег спичку,  чтоб посмотреть на часы; посмотрел невзначай
на лошадь.  Раскорячась,  стояла вислоухая,  худая,  мышиного цвета, жеребая
кобыла,  старая,  с бельмом на правом глазу,  покосилась на огонь,  фыркнула
верблюжьими длинными губами,  вздрогнула потной кожей. На Митра посмотрел, -
стоял Митро,  весь  заросший старыми жесткими серыми волосами,  только глаза
чуть блестели и желтел бриль,  как колокол.  Посмотрел на часы,  -  было без
пяти минут десять. Сказал, показав на лошадь:
     - Полчаса еще!..  Ну,  слышишь, - так гони, чтоб... как приехала, так и
ноги бы простягла на месте, чтоб и дух из нее вон!.. Я - отдам!
     - Сидайте, - коротко сказал Митро.
     И потом началась странная ночная скачка.  Точно все поля были живые,  -
такие были крики,  шум,  фырканье,  гиканье и удары.  И уже не замечал Антон
Антоныч ухабов,  точно вся дорога стала сплошной ухаб.  Только и  были,  как
большие  вешки  на  ней  -  Тростянка,  усадьба,  кладбище,  дубовая роща...
Какие-то подводы нагнали,  обогнали,  кто-то свистнул в  два пальца вслед...
Лохматые собаки с  обеих сторон бросались с  лаем на телегу.  Бриль соскочил
было с Митра, язык прикусил себе Антон А