ак было сказано
в  договоре,  не меньше ли.  Перепрыгивал через стволы с  необрубленными еще
ветками,  считал их  длину шагами,  есть  ли  восемнадцать аршин,  как  было
условлено, или больше, постукивал по ним палкой и слушал звук.
     Все хотел привести в  ясную известность:  возьмет ли и  сколько возьмет
барыша лесопильня;  для  этого считал вывезенные стандарты брусьев и  досок,
оценивал обаполы и  обзел,  макушки и  сучья,  рабочих и  провоз.  Целые дни
рассчитывал, пока не решил, что для него лично это в сущности все равно; так
и не досчитался - бросил.
     В  Тростянке воды было мало;  приходилось запруживать маленький ручеек,
чтобы было где полоскаться уткам.  Здесь же широкое проточное лежало озеро в
лесу,  с черными, древними корягами вдоль берега. Это озеро кругом обхаживал
Антон Антоныч,  эту спокойную силу воды он уже представлял в работе,  и один
при  созерцании этого быть  уже  не  мог.  Приходил сюда  с  кучером Фомою и
ключником Григорием и, радостно волнуясь, кричал:
     - Та шоб у меня здесь своя бумажная фабрика не стояла,  а?  Так нельзя,
нельзя здесь свою бумажну фабрику или, как сказать, сукно-ва-альню поставить
при такой воде, га?
     - А почему ж нельзя?..  Очень просто можно... - ветрено поддерживал его
Фома.
     А  Григорий ласково смотрел на  него  снизу вверх и  говорил убежденно,
кивая головой, но так, что казалось, будто кивал одними ушами:
     - Были бы деньги, Антон Антоныч... С деньгами - все можно... Если место
позволяет -  и суконную фабрику с деньгами можно и бумажную... Люди при всем
хлеб едят.
     - Так у меня ж свои ребята,  как сказать,  молодцы,  инже-неры!  - тряс
обоими кулаками в воздухе Антон Антоныч. - Та чтобы мы з ними на такой земле
кладу не найшли,  а-а? Та мы ее руками перевернем, как... как... как перину!
Та недаром же я  эту землю и покупал,  недаром!..  Bo-ода...  та к этой воде
только голову з  мозгом припаять покрепче,  -  да  покрепче только,  шоб  не
одвинтилась,  -  эта вода скажет,  шо  она думает!  Хозяина не  было на этой
земле!..  Как мы вшпарим з сынами фабрику такую,  шоб...  шоб...  шоб... - И
вспоминал вдруг пожар,  дело о поджоге,  суд,  который должен быть весною, и
озеро вдруг опускалось,  становилось опять спокойным,  чужим,  окутывалось в
подозрительно плотный туман,  а  на берегу сами по себе оставались они трое:
Фома,  который пьет,  портит лошадей и спит до одурения,  Григорий,  который
потихоньку копит  деньги и  все  гнется книзу,  и  он.  А  сзади  лес  стоял
густозеленый,  почти синий,  и  в  нем где-то далеко жиденький топоришко.  И
мглистое небо сеялось вниз.
     Антон Антоныч махал рукой,  поворачивался и уходил от озера,  говоря на
ходу:
     - Это все не такое большое дело, как сказать, было бы терпенье, была бы
охо-та...  э-э-э... та кирпичные сараи нужно ж ставить, Григорий! Ты там все
крысиные хвосты по  амбарам,  а...  а...  а  дело...  Шо там крысиные хвосты
считать,  черт з  ними!..  Оно хоть и  правда,  что,  на  зиму глядя,  никто
кирпичных сараев не ставит, та черт ли нам смотреть... а мы поставим.
     И вбили первый новый столб в новую землю;  за ним -  другой,  третий...
Работали такие же,  как на лесопильне,  румянолицые,  неторопливые,  ладные,
немые  молодцы,  так  же  тесали  свежебрызжущие  бревна  веселыми  голубыми
топорами и  крыли  голые  кроквы  новым  шафранно-желтым,  как  узкие  ломти
пасхального кулича, тесом.
     А  на них и на сутулого Григория и на Антона Антоныча с елей,  прямых и
высоких, сгустивших в слезы туман, все капало тихо, капало тихо, капало...


        "XI"

     Тишина - ноябрь. Тишина - декабрь.
     Снег начал падать и падал крупными хлопьями уверенно и спокойно. В лесу
стало глубоко,  светло и  чисто.  Следы заячьих прыжков засинели извилистыми
цепочками из торопливо спаянных косых треугольников,  и  густо,  и  повсюду,
точно нарочно, по ночам устраивали косоглазые какие-то свои путаные скачки с
призами.  Низы  молодых  яблонь  и  слив  в  саду  обвязали от  них  колючим
можжевельником;  охотились на  них;  ставили хитрые капканы.  Зато для белок
повесили на  высокой лиственнице возле  дома  две  скворешницы,  и  в  одной
действительно поселилась пара белок, - суетились, прыгали, распуская хвосты,
как зонтики,  шелушили шишки и  стрекотали по-сорочьи.  Глухари придвинулись
ближе к усадьбе. Мызники на лохматых лошадках чаще стали ездить друг к другу
в гости: пили пиво и по обычаю платили хозяину за каждый стакан.
     Антон Антоныч...  да вот идет по дороге к усадьбе сам Антон Антоныч и с
ним  старик  Тифенталь,  школьный учитель.  Школа  его  близко от  усадьбы -
деревянный домик в пять окошек,  около -  куча дров,  три синеньких улья, на
зиму укутанные щитами из соломы, и какие-то тонкие деревца на кольях.
     У Антона Антоныча теплая куртка,  опушенная серым мехом, высокие калоши
на высоких сапогах, шапка с казачьим верхом, толстая палка.
     У  старика Тифенталя -  широкая,  прочная,  как  ломовые сани,  сутулая
спина,  но ноги уже не доверяют пространству:  жмутся близко одна к другой и
при  каждом шаге  шмурыгают,  щупая землю.  Бородатое лобастое лицо в  бурых
морщинах,   но   раскосые  глаза   из-под   синих   очков  глядят  лукаво  и
затаенно-проказливо,  как  у  ребят.  На  нем  зеленое от  старости пальто с
хлястиком, шапка с ушами. Говорят.
     - У лошади четыре копыта,  добрейший герр Тифенталь,  только четыре, но
не пьять,  - говорит Антон Антоныч. - Никто не скажет, что пятое было, а она
его от-шиб-ла...  Так и в данном случае... О-о, - этто нужно знать да знать!
Этто нужно отлично знать и  по-омнить,  абы не было промаху!  Если местность
позволяет вам,  как сказать, держать три улья, - то из этого не следует, что
она  может содержать триста колод,  -  нет,  добрейший!  Тут им  негде брать
взятку,  пчелам!  Тут они з  голоду здохнут,  -  пчелы!..  А вот птицы здесь
развести как можно больше,  так...  так...  так, шоб аж кричало-орало все од
птицы - резо-он! Этто резо-он!.. Как жарну я весною триста гнезд - не триста
колод,  а триста гнезд,  вот то так! Тут при такой воде гусей нет - ведь это
страм!  Два  десятка гусей,  как сказать,  и  те  замордованы,  зачичканы...
Хозяйство!.. Это не хозяйство, добрейший!
     - Ну-у-у...   Это  мне-то  понравится  -   гуси...   Это  хорошо-то,  -
соглашается Тифенталь, мирно кивая шапкой.
     - Тут молочным хозяйством увлеклися было, а сыроварни нет! - наклоняясь
к самому лицу Тифенталя, кричит Антон Антоныч. - А сыроварня при этом деле -
это,  добрейший,  -  как...  как...  как за обедом кошка под столом: абы все
подлизала языком,  стерва,  абы ни  одной капли не осталось на полу,  -  вот
так-то, милейший герр Тифенталь, вот так!..
     И Антон Антоныч обнимает его за плечи и ласково трясет на ходу.
     Старик поднимает палец -  широкий, плоский и с желтым жестким ногтем, -
тихо водит им и, показывая на голову Антона Антоныча, говорит:
     - О-о-о-о! Там так-то, как котел, кипит-то: фру-фру-фру-фру-у...
     Это  выходит у  него высоко и  тонко,  как фальцетное пение,  он  косит
добродушным глазом,  и  морщины  на  его  лице  проворно строятся в  длинную
затяжную, как зима, улыбку.
     День  солнечный,  теплый,  такой,  что  Антон  Антоныч  говорит о  нем:
"Теплее,  чем... чем валенки..." И Тифенталь соглашается: "Да-а... Ну-у, как
тулуп-то..." - и кивает ушатой шапкой.
     От  снега идет  уверенность в  чем-то  неизбежном,  и  он  весь лучится
мелкими  иглистыми колкими лучами.  У  молоденьких,  густо  облепленных елок
вдоль  дороги  кокетливо-важный  вид,  как  у  пухлых  институток  на  общей
прогулке. На лапчатых соснах повисли пышные тяжести желтыми и синими рыхлыми
грудами и  держатся цепко.  И  пахнет:  смолою,  снегом,  горелым копытом из
кузницы под усадьбой,  дорогой и только что испеченным где-то на мызе ржаным
хлебом.
     Герр Тифенталь все хочет повернуть и уйти к себе в школу, все прощается
и берется за шапку, но уйти от Антона Антоныча нельзя.
     - Тоже еще -  скажите пожалуйста! Комэдия! - говорит презрительно Антон
Антоныч. - Шо вы там такое у себя не видали, добрейший?.. Глобус?
     И герр Тифенталь идет с ним обедать в дом.
     За обедом старик говорит о том, что он служит здесь уже сорок лет и что
все хочет купить рояль, для чего за сорок лет скопил сто рублей.
     - Ну-у-у,  они не здесь-то,  -  там, в банке, - машет он гордо рукою. -
Сто рублей-то!
     - Да какой же рояль вы купите за сто рублей?  Что вы, герр Тифенталь! -
пышно колышется от смеха Елена Ивановна.
     - Не-ет,  нельзя,  добрейший,  не-ет!  - качает головой Антон Антоныч и
наливает ему вина в стакан.
     Старик и сам знает,  что нельзя,  но у него есть тетка - живет на своей
мызе в тридцати верстах,  - у нее какие-то деньги; к ней - вот уже шесть лет
- в  праздники летом он ходит пешком,  неуверенно шмурыгая ногами,  и  у нее
просит еще хоть пятьдесят рублей на рояль, но она не дает.
     - Восемьдесят и два еще года-то...  Ну-у-у...  сто лет-то жить хочет, -
разводит он извиняюще руками.
     От  рояля  Елены Ивановны он  не  может отойти,  не  попробовав косными
пальцами звук. Потом незаметно садится он, хитро оглядываясь косыми глазами,
и вот уже бьет по клавишам и,  раскачиваясь,  поет разбитым, но убедительным
голосом:

                Что он ходит за мной,
                Всюду ищет меня
                И, встречаясь, гле-едит,
                Так лукаво всегда?

     Он  щурится,  отбрасывает назад голову и  поводит синими стеклами очков
влево, вправо:

                Слова нет, он хорош,
                Брови, нос и лицо, -
                Но глаза... - за глаза
                Ненавижу его... Ха-ха-ха!..

     Смех здесь как будто не нужен -  так кажется Антону Антонычу,  и как-то
нехорошо он выходит у старика: глухо и совсем не весело.

                Голубые они
                И так жарко горят,
                Но как яду полны,
                Будто съесть вас хотят... Ха-ха-ха!..

     Антон Антоныч садится перед ним с кружкою пива и смотрит.
     Сумерки подсинивают окна. В комнатах повисает что-то вроде тонких серых
паутинок.  Начинается это с  потолка и  углов,  потом выползает и спускается
ниже.  Дашка в столовой,  как что-то вечное,  гремит посудой. Елена Ивановна
пьет чай.  Здесь почему-то  она  пьет чай  без перерыва весь день,  иногда и
ночью,  и самовар выносят только затем, чтобы внести другой. От терракотовых
тарелок  на  стене  напротив легли  направо правильные тени  в  виде  черных
полумесяцев.  У стульев с высокими узкими спинками вид неприятный, поджатый,
как у  необщительных,  сухих людей.  Тифенталь сед и  днем отчетлив,  но  от
сумерек он становится расплывчатым,  мягким,  и  что-то есть в  нем мышиное,
серое: появится и исчезнет.
     Антон Антоныч медленно пьет пиво и слушает.

                Ах, отстаньтесь, прошу,
                Не следитесь меня, -
                Этих дьявольских глаз
                Я боюсь, как огня!..

     Старик откачивается и делает вид, что боится каких-то дьявольских глаз:
он поднимает руки вровень с лицом и прячется за этими широкими, но теперь, в
синих сумерках,  как будто мертвыми руками;  но боится не он -  боится Антон
Антоныч.  Это не боязнь,  может быть,  -  это только близость боязни, что-то
беспричинное,  что бывало с  ним только в детстве,  но он морщится,  чмыхает
носом, говорит:
     - Э-э-э...  этого...  герр  Тифенталь,  как  сказать...  Как-то  у  вас
голос...  простужен,  га?  Ну, дребезжит, как... как горшок худой... Вы меня
простите,  голубчик,  ну,  а  только дребезжит,  как...  как собаке к хвосту
жестянку от сардинок привяжут если,  да тюкнут,  а она по дороге вскачь... в
карьер!..
     - Неправда,  неправда,  герр Тифенталь!  Хорошо,  очень! - защищает его
Елена Ивановна из столовой. - Прекрасно!
     - А может,  я не понимаю в этом деле,  так тогда я и судить не могу,  -
говорит отходчиво Антон Антоныч, - а только мне так шо-то казалось, что... -
И усиленно трет пальцы.
     - Ну-у-у...  Я старик-то,  - объясняет герр Тифенталь. - Мне шестьдесят
лет и восемь-то...
     Нижняя губа его отвисает, глаза тухнут, и долго обиженно бренчит он без
всякого толка  и  ладу,  пока  не  начнет своей  второй песни  о  деревянном
гусарике. Тогда в сумерки, густеющие все сильнее, врывается совсем пискливый
голос старика, от имени "малютки-красотки" пристающего к маме:

                Какие здесь, мама, игрушки,
                Букашки цветущей степи!..
                А вон деревянный гуса-а-арик,
                Гусарик, мама, о - купи!

     Антону Антонычу старик кажется маленьким и хитрым: почему живет он так,
как живет,  зачем ему рояль и  зачем он  поет это,  -  не может понять Антон
Антоныч.  Пройдет год или два -  едва ли он будет служить в  школе:  если не
умрет к тому времени тетка,  - отвезут его в богадельню. Тени густеют. Звуки
рояля,  тупые,  глухие, где-то около сыплются, как горох; голос - точно ножи
точат. Мать предлагает девочке ларчик, но девочка хочет гусарика:

                Не нравится, мама, мне ларчик,
                Не нравится ларчик мне твой,
                Мне мил деревянный гусарик,
                Гусарик, мама, о - купи!

     Антон Антоныч знает,  что потом старик уйдет к себе в школу, где он жил
сорок лет один; ляжет спать - один; проснется - один.
     Когда старик уходит,  то просит Антона Антоныча,  если поедет в  город,
купить ему книгу "В чаду любви".
     - Я  это  люблю-то  читать...   про  любовь-то...   Ну-у,   это  мне-то
понравится!
     И при свече в передней глядит на него хитрыми косыми синими стеклами.


        "XII"

     Деревья в инее...  Спокойная, холодная, чистая красота земная. Солнце в
тонком  дыму.  От  солнца  сочится к  деревьям свет  притушенно-красный.  На
укатанной дороге гладкие следы от полозьев блестят, как медные обручи. Звуки
влажны.
     Антон Антоныч говорит помощнику уездного начальника Подчекаеву:
     - Но  только,  дорогой мой  Иван  Асинкритыч,  не  однотавровые балки в
потолки,  -  нет! Однотавровая балка на таком большом перегоне, как сказать,
обязательно даст про-вес... Однотавровая балка мягка - сюда ней-дет, нет!
     - Да ведь я по этой части швах-швахом!  Не знаток, не знаток, совсем не
знаток!  -  поспешно отзывается Подчекаев.  -  Я  про  эти  балки так только
вспомнил,  что вот по  случаю купить можно дешево,  думал,  вам на постройку
кстати,  только-только,  а то ни-ни...  Знаете ль,  Антон Антоныч,  снегу уж
очень много набивается в  калоши,  и все прочее...  Мы бы лучше когда-нибудь
после, а?
     Подчекаев небольшой, плотный, и так как-то все у него: и голова, и усы,
и  плечи,  и  шинель,  и  сапоги -  плотное и  небольшое;  и  шаги он делает
небольшие,  но ноги ставит плотно к земле.  Глаза у него черные,  бойкие,  в
набрякших веках,  щеки  круглые,  молодые,  чисто выбритые,  лоснятся и  при
ходьбе чуть дрожат. Погоны лежат дужками, выгнутыми в середине.
     - Та-ак!.. Шо ж так после? - укоризненно смотрит на него Антон Антоныч.
- И тут же все-таки тропинка, как сказать, - сквозь проруби рыбу ловят, - за
сто пятьдесят рублей сдал, дешево. Ну абы... Тут же з салазками ездят... Ну,
посмотрим - и завтракать!
     - Да я ведь знаю,  господи Иисусе!.. Раньше вас это озеро знаю, знаю...
Ведь вот хотел вам балками угодить,  - не сумел... а озеро это я отличнейшим
манером знаю. Полиция все должна знать.
     Он поворачивается на каблуках,  окидывает бойкими глазами сосны в инее,
берет под руку Антона Антоныча и говорит ему тихо, но убежденно:
     - У вас,  Антон Антоныч,  по угодьям, и все прочее, имение такое, что в
уезде равного нет... другого такого нет, поверьте!
     - А шо! - радостно вскидывается Антон Антоныч. - Ну, да я это еще когда
покупал,  дорогой Иван...  а-а...  как сказать... Асинкритьевич, - еще тогда
видел!..  Это я еще тогда,  -  глаза в руки,  - и - и отлично видел! Где что
лучшее,  то я вижу, то уж от меня не уйдет, тому нужны дики козьи ноги, чтоб
от меня уйти!..  Это именье, как... как сторублева скрипка, но-о без смычка,
только без  смычка,  голубчик,  только приставь к  ней  смычок к  струнам...
э-э-э!..  То не я буду,  если я из этого не сделаю... божьего раю!.. То не я
буду!..
     Антон Антоныч грозит кулаком и кричит,  и голос его здесь,  в лесу, где
звуки влажны, полносочен и ярок, а сосны слушают и молчат - устойчиво молчат
каждой иглой,  опушенной синим  инеем,  и  идущий впереди к  дому  Подчекаев
стережет каждый свой шаг, как бы не набрать снегу в калоши, и из-под околыша
форменной фуражки его выплывает светлый затылок, плотный, уверенный в себе и
обидно спокойный.
     Минуют кузницу,  людскую,  красивый овин  -  двухэтажный,  с  округлыми
окнами,  но  когда идут  мимо теплицы,  тут  уже  не  может удержаться Антон
Антоныч:  он берет Подчекаева за обе руки и  тащит его смотреть,  как цветут
лимоны,  азалии,  фукции и  герань.  Тут  он  возится сам  с  этими мирными,
доверчивыми,   беспомощными,   как  грудные  дети,  горшочками  и  горшками,
поливает,  обрезает ветки,  меняет землю. Тут у него парничок, где поднялись
зеленым пучком помидоры, обвились возле палок бобы, приникли к теплой черной
земле  усатые огуречные плети,  и  арбуз нерешительно распустил,  как  веер,
первый сочный глубоко надрезанный лист и думает, распустить или нет второй.
     - Гетман!  -  радостно показывает на  этот лист Антон Антоныч.  -  Сорт
такой:  "Гетман"...  Красномясый,  здоровенный будет такой,  как...  у круля
голова...  З  собой семена привез...  А  это...  новопавловский белокожий...
Плохо всходит: этого лета семена, этой сборки... Нужно, чтоб три года семена
лежали та сохли, - вот тогда...
     - Зачем три года? - удивляется Подчекаев.
     - Ну  да,  три года -  это уж  по опыту так,  как сказать...  по опыту,
голубчик...  -  Антон  Антоныч  пробует  пальцем,  насколько суха  земля,  и
добавляет:  -  Вот вам,  видите,  -  есть таки старики,  шо спят на печке да
угорят,  а  их  из  хаты на холод,  да голову снегом облепьят,  -  аж глядь:
оживают,  оживают,  -  хлоп-хлоп глазами,  -  хлоп-хлоп-хлоп...  От так наши
кавунцы та  огурцы...  Ведь  что  сделал тут  у  меня такой богом убитый,  -
свинопас,  а не садовник, - не полил день, не полил ддва, не полил ттри... а
бодай тебе гадюку в ребра, смотрю - здыхают, как не живы... А теперь вон они
какие  веселые,  -  бач?!  Какие гички пустили,  как...  лук-пырей!..  Когда
полить,  когда промолчать, на все это есть свое время, голубчик... Доходу от
этого не  ждем,  ну,  а-а-а...  смотреть абы на  что,  -  и  то пчеле мед...
Подсолнух вот... толку з него, как от жабы сала, - ну, абы... Пусть сторчит,
на восток дивится...
     От  удушливого пыльного запаха  герани  и  цветущих лимонов  и  медовой
розовой травки  Подчекаев чихает  и  говорит:  "Правда!"  Чихает еще  раз  и
говорит: "Истинная правда!.."
     А в доме жена Подчекаева Марья Петровна и четырехлетний сынок Никаша, и
около них хлопочет Елена Ивановна,  и  Дашка на  кухне поджаривает колбасу и
навагу.
     Марья Петровна высокая,  белая, с рыжеватыми пышными волосами и длинным
тонким носом. Прическу она сделала высоко взбитую, как крыши шведских домов,
и в середину воткнула широкую гребенку с зелеными блестками.  Елена Ивановна
смотрит на нее любуясь и говорит певуче:
     - Вы, Марья Петровна, совсем как Мария Стюарт!
     Марье Петровне это кажется преувеличенным,  но  она довольно извивается
покатыми плечами,  краснеет в тех местах щек,  где шелушится пятнами кожа, и
зачем-то  разбирает на  груди  пальцами правой  руки  складки кружев.  Елена
Ивановна  любуется  ее  длинными  пальцами и  покроем  платья  и  кружевами,
спрашивает, как называется материя, попутно говорит, что она уж старуха, что
ей уже незачем следить за модой.
     - Вот когда дети женятся,  -  вдруг женятся все сразу, - подумайте, три
невестки,  сколько