нтоныч и все зажигал спички, смотрел
на часы: пять минут, десять, двадцать, - и все повторял:
     - Хоть бы одну минуту застать... только одну минуту, эх, Митро!
     Что-то говорил в ответ Митро,  -  не было слышно.  Поля и небо,  только
поля и небо: чуть темнее - поля, чуть светлее - небо.
     ...И вдруг поезд: яркий свист его, и гуденье, и грохот. Его не видно, -
виден зеленый огонь семафора,  как маяк:  полыхнет -  пропадет.  И от телеги
гул, и слышно, как екает в груди у кобылы.
     - Митро... эх, Митро!
     Видно поезд сверкает, тремя очами, кругло, ярко, ближе, еще ближе.
     - А-а-а!.. - стонет, поднявшись на корточки, Антон Антоныч. - Та кнутом
под ноги! Та шпарь же, шпарь же ее, бодай она здохла!
     И вырывает кнут у Митра, и хлещет, перегнувшись, сам и гикает.
     А  поезд утопил уже в  желтых огнях окон зеленый огонь семафора,  и  на
станции бегают люди  с  фонарями,  и  где-то  там  готов уже  сесть в  поезд
Веденяпин... Остановка - минута.
     Под колесами камень, - мостовая перед станцией. Близко... Слышно только
острое звяканье, пыхтенье... Не выдержал, выскочил из телеги и побежал Антон
Антоныч через длинный двор наперерез, а сзади его кричал Митро:
     - Деньги!.. Барин, а деньги ж!
     Огни желтые,  красные,  синие,  и пыхтенье,  и крики, и протяжный свист
кондуктора,  и  круглые  скользкие камни  под  ногами,  и  колючая проволока
станционного палисадника, - и когда добежал, запыхавшись, до платформы Антон
Антоныч,  начинал уже отходить поезд. Щеголеватые, колыхались плавно вагоны,
и,  -  весь глаза, - на одной площадке, плывущей мимо, увидал он Веденяпина.
На мгновенье застыл он на месте,  и мимо него,  уплывая,  проплыл Веденяпин,
мимо него куда-то в ночь -  высокий,  в мягкой шляпе,  в крылатке, с красным
огоньком папиросы под широкими двухъярусными усами...  И  когда проплыл уже,
опомнившись,  Антон Антоныч сорвался с  места и побежал.  Кричал сквозь зубы
"А-а",  -  стонал бежал, хватаясь ногами за уплывающую платформу, - уплывала
платформа.  И смотрел в лицо Веденяпину,  -  казалось, улыбался Веденяпин, и
еще почему-то  показалось вдруг,  что глаза у  него...  голубые.  И  все это
только два-три момента,  и уже уходит поезд, проворно уносит свой грохочущий
хвост,  пыхтит и  пышет огнями,  и  кто-то  держит за руку Антона Антоныча и
говорит густо:
     - Куда вы? На смазку колес захотели?
     Это жандарм,  -  не тот,  что был раньше,  другой, но такой же широкий,
толстый, как и все жандармы на станциях.
     - А деньги? Барин, а деньги ж?
     Это Митро.
     - Через полчаса в  том  же  направлении пассажирский поезд...  Вам куда
ехать?
     Это какой-то молодой помощник начальника станции, встречавший поезд.
     А Антон Антоныч смотрит на всех ошеломленный,  приросший к месту, и все
вспыхивает в нем новый безответный вопрос: почему глаза голубые?
     В  вагоне Антон Антоныч лег наверху и все думал о том,  как он увидел в
последний раз Веденяпина.  Было какое-то  непонятное,  но  уверенное в  себе
чувство:  увидал в  последний раз.  И  когда фамилию эту про себя произносил
Антон Антоныч, выходила она так, как у Митра: Меденяпьев. Все время, сколько
уж лет, был ротмистр Веденяпин - желтоглазый, грузный, басистоголосый, - что
ни скажет слово -  соврет,  -  до того земной; теперь он был какой-то немой,
уплывающий, в мягкой шляпе, в крылатке, Меденяпьев, и глаза голубые.
     Всю ночь он  не  мог заснуть:  внизу кто-то  храпел,  точно рвал раз за
разом длинные полосы нового прокрахмаленного каляного коленкора.  В соседнем
купе,  прямо  под  ухом,  плакал ребенок;  мигала свеча перед глазами;  было
накурено,  душно,  и  до какой-то плачущей боли ощущалось все время,  что он
едет по следам Веденяпина, не догоняя, а отставая: станция - а Веденяпин был
здесь сорок минут назад; еще станция - а Веденяпин был здесь два часа назад;
еще  станция  -   а  Веденяпин  три  часа  назад  проехал  здесь,   даже  не
остановившись...  И все хотел он представить полно,  что было бы, если бы он
застал поезд и Веденяпина,  но странно,  - представить этого полно и ясно он
не мог.
     На одной станции,  где долго стоял поезд, Антон Антоныч купил конверт и
лист почтовой бумаги и сел писать письмо тому,  кто продал ему Анненгоф.  Он
хотел написать о  том,  что  хочет строить фабрику при озере,  что несколько
сельскохозяйственных машин - сеялка, жнейка - оказались в неисправности, что
улетел журавль Фриц;  но,  начиная писать ему,  никак не  мог  вспомнить его
имени: путал несколько имен и ни в одном не был уверен.
     Тогда он  написал Елене Ивановне о  том,  что едет к  одному известному
диагносту в Одессу, хотя ехал он в Севастополь, а зачем ехал туда - не знал.
     И  когда  готовился опустить письмо  в  ящик  и  перечитывал адрес,  то
увидел, что совсем забыл поставить, какой губернии Анненгоф.


        "XXIII"

     Весь июнь и  весь июль как-то  упрямо и  жадно из города в  город ездил
Антон Антоныч,  и  первый раз это случилось в  его жизни,  что ездил он  без
всякого дела:  просто вспоминал какой-нибудь город и брал туда билет. Иногда
у кассы на вокзале он думал, куда ехать, и говорил кассиру с расстановкой:
     - Дайте вы мне, будьте так добры, билет второго класса в Житомир... или
же, можно сказать, в Винницу...
     - Так куда же: в Житомир? В Винницу?
     - Вот что,  голубчик:  в Херсон!.. Да, так оно и будет по-настоящему: в
Херсон.
     Точно хотел уехать куда-то как можно дальше от своего тихого,  лесного,
хвойного Анненгофа;  и города, в которые заезжал он, были все южные, шумные,
разогретые солнцем;  и  поля,  по которым проезжал он в поездах,  были те же
поля кукурузы,  свекловицы,  пшеницы, по которым ездил он то объездчиком, то
садовником, то арендатором, когда был молод.
     И  иногда забывался он,  забывал обо  всем,  что  было за  ним,  помнил
только,  что он Антон Антоныч,  но тут же становилось от этого как-то жутко,
пусто и тоскливо; и "от именно в такие минуты он садился писать письма Елене
Ивановне и справлялся о детях, о хозяйстве и о своем деле.
     День за днем проходило время,  жаркое,  пыльное и  совершенно ненужное.
Плыли дни,  как облака в небе, неизвестно откуда, куда и зачем, и все кругом
были только люди -  на улицах,  на станциях, в гостиницах и вагонах, - тесно
переплелся около человек: говорил, двигался, наскоро жевал, смотрел мельком,
как оценщик в ломбарде, - сплошной человек, не глубокий, не отстоявшийся, не
отдельный,  а текучий,  мутный,  как река в половодье:  чуть покажет глаза и
уши, и уже нет его, ушел, и кто-то другой торчит на его месте.
     Пробовал  было  создать  себе  хотя  какой-нибудь  призрак  дела  Антон
Антоныч,  но странно, - как-то не выходило. В одном приморском городе прожил
он с неделю,  вздумавши вдруг купить большой трехэтажный доходный дом. Часто
ходил туда,  осматривал,  расспрашивал, думал уже, как бы поскорее перевести
сюда задаток,  но однажды вечером разговорился с извозчиком, который вез его
этой улицей.
     - Видишь вон дом?.. Покупаю, братец, - ткнул он в его спину пальцем.
     - До-ом? - переспросил извозчик.
     - Вот тот дом... дикого цвета, трехэтажный.
     - Знаю, как не знать, - ответил извозчик.
     - Покупаю, - опять сказал Антон Антоныч.
     Извозчик повернулся,  оглядел Антона Антоныча, показавши разом все свое
косматое, несокрушимо красное, бородатое лицо, и сказал убежденно:
     - Хлопот с ним, с этим домом!
     - Так что ж из этого, что хлопот?
     - К тому я: что больше денег, то больше хлопот.
     - Ну-у?
     - А на что их много-то?.. - извозчик ухмыльнулся по-детски и добавил: -
Есть в  кошельке пятьдесят рублей,  -  и за глаза довольно...  Или,  скажем,
тридцать.
     - Так что больше и не надо, значит? - удивился Антон Антоныч.
     - На кой их шут!..  Пословица говорится: "Не об том тужи, что прожил, а
об том, кабы не нажить".
     - Та-ак!  -  еще  больше удивился Антон  Антоныч,  и  было  ли  это  от
неверного вечернего света или от  усталости,  или от болезни,  но показалось
ему,  что никогда в  жизни не  видал он  человека с  таким нестерпимо умным,
осиянным лицом.  Лицо было простое,  сельское,  крепкое, как дубовый пень, с
узкими глазами и  большим носом.  Долго смотрел в  его  лицо Антон Антоныч и
сказал наконец:
     - Пожалуй, так оно и будет, что ты оч-чень неглупый малый... да!
     И на другой же день уехал из города и забыл про дом.
     Полюбил  он  сидеть  на  скамейках в  скверах перед  вечерним гуляньем,
сквозь  запыленную зелень  смотреть на  солнце  и  следить за  садовниками в
фартуках, когда поливали они по-сельски щедро цветы на клумбах.
     Иногда думал он,  что хорошо бы  проехать в  Липяны,  сходить на  речку
Вепрж,  побродить в орешнике, и ничего, пусть бы кусались комары в орешнике,
как  это  было  в  детстве...  Может  быть,  остался в  живых  кто-нибудь из
липянцев, кого он помнил...
     Сад в Могилевской губернии,  тот самый стадесятинный сад, который сажал
он, нашел Антон Антоныч: перешел уже в десятые руки и давно был распахан под
огороды сад,  -  уцелело дюжины две дуплистых корявых яблонь по  границе.  С
одной  яблони срезал он  ветку себе  на  память,  но  в  вагоне увидел,  что
пробуравлена насквозь личинками короеда;  повертел ее в  руках,  разломил на
несколько кусков и бросил в окошко.


     Когда-то  Антон  Антоныч играл  в  шахматы,  и  вот  случилось в  одном
ресторане,  где были шахматные столики, он подошел к двум игрокам и смотрел.
Это  было после обеда,  за  которым он  выпил много холодного пива и  теперь
чувствовал себя как-то особенно легко и  задорно.  Играли медленно и  молча.
Один, постарше, с росинками на утином носу, сидел, упершись кулаками в щеки;
другой  -  черный,  с  носом  острым,  сухим,  левой  рукою  зажал  в  комок
подстриженную бородку и все время держал ее крепко,  точно боялся рассыпать,
а правой тихонько стучал чужим ферзем по столику.
     Никогда раньше не  вглядывался так  в  лица Антон Антоныч,  как теперь,
когда он не знал,  зачем ездил,  -  ни в лица, ни в деревья, ни в дома, ни в
облака вечерние и  дневные,  ни в  поля.  Было безотчетное чувство впитать в
себя как можно больше, как-то все согласовать, углубить, продолжить.
     Теперь он смотрел сверху на обоих, видел высокую розовую голову одного,
с  утиным носом,  и упрямую черноволосую,  низко стриженную голову другого и
думал,  как жил один, как другой. Оба были в чесучовых пиджаках, но розовый,
должно быть, много ходил перед этим по жарким улицам: спина его пиджака была
влажная,  желтая;  у  черного пиджак был сухой.  Смотрел Антон Антоныч на их
руки,  на запонки их рубашек,  на то,  сколько каждый готовился к ходу и что
делал при этом,  -  как оглядывал доску,  как двигал руками,  - и решил, что
первый был семейный,  и  детей у  него не  меньше,  чем четверо,  и  имя его
какое-нибудь очень простое,  например,  Иван Петрович;  другой же, черный, -
холостой и зовут его как-нибудь по-армянски - Карапет.
     Иван Петрович ему нравился, и он хотел, чтобы выиграл Иван Петрович.
     Но выигрывал Карапет.  Перед тем как сделать ход,  он постукивал ферзем
замедленно и  задумчиво,  и  потом стремительно переставлял фигуру и коротко
чмыхал носом в  два приема.  Ходы его были скрытны и  лукавы,  и  когда Иван
Петрович потерял свою последнюю фигуру -  коня,  Антон Антоныч не выдержал и
сказал горестно:
     - Ну, это ж нужно ж так, а!
     Черный вскинул на него как-то одним глазом,  по-птичьи,  и оскорбленный
этим Антон Антоныч сочувственно сказал Ивану Петровичу:
     - И никогда в жизни не потеряли бы вы этого коня, если бы только...
     Черный улыбнулся левым углом рта  и  перебил его  коротким,  скользким,
тоже, показалось так, черненьким словом:
     - Нельзя! - и покачал головою.
     Антон Антоныч не  нашел что  ответить,  только смотрел на  него  долго,
тяжело и злобно.
     Но  вот  уже  кончили партию,  сдался Иван  Петрович.  Он  прокашлялся,
вытерся платком и поднялся, а Карапет сказал Антону Антонычу улыбаясь:
     - Хотите,   сыграем  с  вами?..  Советовать  нельзя,  а  сыграть,  если
хотите...
     - Вы,  пожалуйста,  не думайте,  что вы з  неба звезды хватаете в  этом
деле,  -  нет!  -  сразу и с сердцем сказал Антон Антоныч. - Не хватаете, не
бойтеся,  нет...  -  и  порывисто сел  на  тот стул,  с  которого встал Иван
Петрович.
     - Кто ж и говорит,  с неба звезды!..  Шахматы -  дело тонкое,  - так же
улыбаясь и жмурясь, говорил черный.
     Иван Петрович отошел пить воду к  буфету...  потом ушел совсем;  потом,
как всегда в предвечерние часы в губернских городах, в ресторане стало пусто
и гулко, и остались только они двое.
     После шести первых ходов,  во  время которых Антон Антоныч взял пешку и
успел сказать: "Шах королю", черный медленно проговорил:
     - А  я,  признаться,  хотел было  предложить вам  играть со  ставкой...
Хорошо, что не предложил.
     - То-то и есть,  голубчик, - сказал Антон Антоныч, но посмотрел на него
недоверчиво и добавил: - А вы бы и теперь предложили?
     - Теперь уж поздно, пожалуй.
     - Поздно нам з вами в гультиках бегать, а то не поздно, - заметил Антон
Антоныч.
     Черный   улыбнулся,   достал  замасленный  замшевый  кошелек  и   вынул
трехрублевую бумажку.
     - Это и вся есть ставка? - презрительно сказал Антон Антоныч, посмотрел
на бумажку,  на замшевый кошелек, на смуглое лицо с тонким носом, передернул
ноздрями и спросил язвительно: - А вы, извините, не грек?
     И вдруг черный улыбнулся ему одними шутливо сощуренными глазами, какими
улыбаются взрослые, глядя на неумеренно расхваставшихся ребят, и сказал:
     - На какой клетке желаете вы получить мат?
     - Как так?  - оторопело спросил Антон Антоныч, посмотрел на свою игру и
на игру черного,  на его лицо и  опять на доску и сказал недовольно:  -  Тут
шутить нечего, добрейший!.. Мы з вами не так коротко знакомы, как сказать.
     - Так и не шутите, играйте, - ответил спокойно черный и добавил, указав
пальцем: - Мат я вам дам вот на этой клетке - заметьте.
     Это была клетка в третьем ряду, та, которую обозначают знаком с3.
     - Тут...  шутить нечего!  -  вспыхнув, повторил Антон Антоныч, а черный
коротко чмыхнул носом и повторил, глядя в доску:
     - Вот на этой самой, заметьте.
     И дальше он играл молча,  также зажав стриженую бородку в кулак, взял в
правую руку  пешку  Антона Антоныча и  постукивал ею,  а  Антон  Антоныч при
каждом ходе что-нибудь говорил -  или:  "Тут шутить нечего, добрейший", или:
"З неба звезды вы не схватите,  нет,  -  поверьте,  звезды будут все целые",
или,  при особенно удачном своем ходе,  например,  когда он брал фигуру,  он
спрашивал не без насмешки: "Так вы говорите, - не грек... а, как сказать, не
армянин вы, извините?"
     Но   короткие  шерстистые  пальцы   черного  ставили  фигуры  точно   и
решительно,  с  каким-то отчетливым своим стуком,  и как-то нехорош был этот
костяной стук о  доску -  гулкий и  мертвый в пустом зале,  и нехорошее было
лицо у черного - сухое, ночное, и нехороши были порченые зубы.
     Лет ему было,  может быть, и не больше, чем тридцать, но каким-то очень
старым он казался, когда вглядывался в него Антон Антоныч; точно весь он был
только футляр для  другого,  а  другому этому  тысяча лет;  и  когда коротко
чмыхал он носом в два приема,  то... это, может быть, просто так дышал в нем
тот, которому тысяча лет; и еще на что-то было похоже, и, подумав, припомнил
Антон Антоныч,  что так,  если слушать их издали,  стрекотали белки в лесу в
Анненгофе.
     Ход,  еще ход, - потерял Антон Антоныч несколько пешек, ладью, офицера,
потом как-то неожиданно одного коня и другого, и при всяком промахе своем он
ахал, потирал горестно руки, приговаривал: "Ну, скажите ж, пожалуйста! Это ж
комэдия!.."  Потом ничего уже не говорил,  только качал головою и прикусывал
губы. И так они играли молча, и Антон Антоныч думал уже только о том, нельзя
ли  кончить вничью.  Но  все меньше оставалось на  доске его белых фигур,  и
какими-то они казались подсушенными,  худенькими,  а черных было много,  как
факельщиков на  больших похоронах,  когда  идут  они  около  коней в  черных
попонах, по черным еловым веткам, идут степенно и знают, куда идут.
     С  улицы слышны были извозчики,  но в  самом ресторане по-прежнему было
тихо, и только возле буфета жались, скучая, половые.
     Отдал королеву Антон Антоныч,  -  нельзя было не отдать,  - и так стало
жаль ее, что ухватил он за руку черного и крикнул:
     - Позвольте!.. Вы... не спешите с козою на торг, позвольте!
     - Позволяю,  - спокойно сказал Карапет, - только спасти нельзя... никак
нельзя.
     Долго думал над ходом Антон Антоныч и ахал тихо,  а Карапет ждал; потом
взял пешку и еще другую пешку, - остался один король.
     - Голенький,  - нежно сказал о нем Карапет и спросил Антона Антоныча: -
Сдаетесь?
     - Нет,  - упрямо ответил Антон Антоныч. - Как вы хвалилися дать мне мат
на этой клетке, то уж и дайте на этой, будьте так добры!
     Все-таки казалось ему,  что  хоть этого он  избегнет,  -  где-нибудь на
другой,  -  мало ли клеток? - но ход за ходом все ближе и ближе подходил его
голый король к  роковой клетке,  и вот уже последний "шах",  и некуда больше
уйти,  только сюда,  с3,  а здесь -  мат. И все сделал Антон Антоныч, и даже
нарочно стал на  эту  клетку особенно прочно и  спокойно,  и  уже  ничего не
сказал,  сидел,  смотрел на доску,  - точно и не пил сегодня холодного, чуть
пьянящего пива,  точно и  не приехал сюда,  -  так и  сидел здесь все время,
точно и не жил до этого пятьдесят семь лет...  А черный, улыбаясь, показывал
порченые зубы.


     Это был незначительный, пустой случай, но когда шел потом Антон Антоныч
по улицам,  почему-то душно было от домов и разогретого асфальта панелей,  и
все за что-то цеплялись ноги.
     В  номере хотел было уснуть он  -  не  мог:  рядом кто-то пел визгливым
голосом,  потом  уныло  пилил  на  дрянной скрипке;  где-то  за  окном пищал
котенок,  очень  жалобно и  длинно.  Клопа  на  стене увидал Антон Антоныч -
позвонил. Вошел коридорный - щекастый малый.
     - Это что? - указал Антон Антоныч пальцем.
     - Думаете, клоп? Нет, клопа у нас и звания нет, - ответил коридорный.
     - Так, а это же что? Ов-ца?
     - Вот это?  -  Щекастый малый взял клопа в  руки,  самоотверженно помял
пальцем и ответил: - Это - жучок. Даже клопом и не пахнет.
     А  ночью тот же малый суетился около Антона Антоныча,  у которого бурно
вдруг вспыхнула болезнь:  стучало в голове кругами,  сводило судорогой ноги,
тошнило черной, как кофейная гуща, кровью.
     И тяжело при этом было сознание,  что он точно брошен -  один и что для
этого малого все равно, пожалуй: что жучок, что клоп, что он.


        "XXIV"

     Когда,  на  другой  день,  сидел  Антон  Антоныч  в  приемной врача  по
внутренним болезням,  показалось,  что было уж это с ним раньше,  хотя он не
болел и не лечился;  и только потом, когда присмотрелся он к длинной комнате
с плетеными диванами вдоль стен и столами,  на которых навалены были альбомы
с картинами,  -  он вспомнил:  судили его.  Кроме него,  в приемной было еще
двое:  молодой,  бледный,  редковолосый священник с длинным лицом, и рядом с
ним - пышная матушка, сидели тихо; за белой дверью в кабинете доктора что-то
говорили двое  -  строго и  тихо;  вошла служанка в  белом фартуке и  чепце,
опустила шторы  на  окнах  и  прошла обратно,  ступая по  белому половику на
цыпочках - четко и тихо.
     Было пять часов вечера, когда пришел сюда Антон Антоныч. Через четверть
часа  вышел  от  доктора  какой-то  сипло  дышащий  рыжий  еврей,   поднялся
священник,  волнуясь, и матушка, крестясь, тревожно следила, как он исчез за
белой дверью.  Хотел было  подойти поговорить с  нею  о  болезни мужа  Антон
Антоныч -  может быть,  как раз такая,  как у  него,  -  но был у  нее такой
торжественно-испуганный лик,