Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
        Печаль полей


                                   Поэма


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 1
     Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 12 октября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "ГЛАВА ПЕРВАЯ"


        "I"

     Силач  Никита  Дехтянский,  который на  ярмарках на  потеху  мясникам и
краснорядцам  плясал  весь  обвешанный  пудовыми  гирями,  носил  лошадей  и
железные полосы вязал в узлы, ехал ночью весенними полями и пел песню.
     Не знал никаких подходящих и легких слов Никита и пел:

                И-и-э-э-эх да-да-а...
                А-а-а-э-эхх да-а...

     Кузов телеги качался,  как люлька,  колеса внизу бормотали,  и  фыркала
лошадь -  степенная, старая хозяйственная коняга; умела она глядеть только в
землю и на земле видела только дороги; шла коротконогим шагом и слушала, как
пел Никита, поскрипывали колеса, вздыхали поля.
     Чуть зеленоватая луна вверху глядела сквозь облака,  точно чье-то голое
тело  сквозь  дырявое одеяло,  и  большое разметавшееся кругом  неясное тело
полей медленно двигалось куда-то рядом с телегой.
     Никита был приземистый и широкий во всю телегу. Лежал на свежей соломе,
и видно было ему небо и поля,  оснеженные луной: все те же поля, - лет сорок
он видел их такими, - и небо то же.
     Немного пьян был Никита от выпитой водки,  запаха полей и своей силы, и
простыми казались ему поля и небо. "Зеленя тянут, - думал Никита. - Дожжички
идут,  -  вот поэтому тянут... правильно! Ишь болока ладнаются... правильная
весна,  май месяц.  Гляди,  опять утречком дожжик прыснет... А то нет нешто?
О-бязательно прыснет..." И пел:

                Э-э-эх да эх ты-ы-ы!
                И-и-и-эх да дда-а...

     Перепела били  с  разных  сторон,  точно  спеша  щелкали крепкие орехи.
Дальние,  самые дальние казались ласковей и  нежнее,  а  у ближних был такой
сочный, росистый задор, будто они и выросли из земли вместе с зеленями и вот
именно ими что-то торопилась сказать земля.
     Никита делал  голос  нарочно жалобным,  когда тянул концы:  нельзя было
иначе петь ту песню, которую он придумал.
     Густым,  бездонным черноземом пахло с  полей:  сырой -  он  был слышнее
ночью. Никита вдыхал его широченной грудью и представлял сытую черную корову
с  двухведерным выменем  парного  молока:  будто  паслась в  зеленях корова,
смотрела на него боком и взматывала хвостом.
     Пар навис над полями, низенький, синеватый и теплый: это земля надышала
за ночь.
     По лугам,  по низинам,  ближе к земной глубине, пар стоял гуще и мягче:
на луне далеко было видно,  -  сколько глазом захватишь, - все ровные поля в
пару.
     Жаворонки вскрикивали вдруг по-дневному торопливо:  кто-то беспокоил их
на кочках - сычи, или суслики, или зайцы.
     Телега дрожала во  всех суставах,  проваливалась в  выбоины,  бормотала
по-стариковски.  От луны к земле протянулись лучи,  как дождь при солнце,  -
сквозные и мягкие.
     Показалось Никите, что плохо идет лошадь, и он прикрикнул:
     - Н-но,  идет она!  - и чуть потянул за вожжи. Лошадь фыркнула, мотнула
головою; хотела было побежать трусцой, - раздумала, пошла шагом.

                А-а-а-ах ты да ну-у...
                А-на-а на да э-э-э... -

полусонно промычал Никита: спать хотелось.
     У облаков,  ближе к луне, чуть пожелтели щеки, а дальше они растянулись
мягкие,  темно-серые,  чуть  зеленые,  точно июньское сено с  поемных лугов,
разбросанное в рядах для сушки.
     Жирные были облака и ленивые,  но умные какие-то,  и Никита думал о них
уверенно: "Ладнаются... Утречком дожжик будет".
     Старую извечную работу чувствовал кругом Никита и  понимал нутром,  что
облакам и  не нужно было спешить,  как не нужно спешить и его старой коняге.
Все  было сочное,  здоровое кругом -  и  земля и  небо -  и  все  работало и
отдыхало,  работало и отдыхало. Почему-то думалось еще, что земле, с натугой
засеянной во  всех  бороздах,  как  человеку,  приятно  будет  летом,  когда
поставят копны почаще.
     От привязанной сзади мазницы пахло крепким березовым дегтем: только что
купил в городе. Верст десять еще оставалось до Дехтянки.
     Разомлели поля от сна. "Родимые!" - ласково думал о них Никита.
     Потихоньку тянул:

                И-и-э-э-э-э-ы-ы-ы... -

и закрывал уже глаза: спать хотелось.
     Из перепелиного боя сплелась какая-то длинная сеть с  тонкими ячейками.
В эту сеть попали клочья облаков - зеленых, как речная тина, несколько звезд
и  кусок месяца.  Сеть потянул кто-то следом за телегой,  а  потом уже стало
видно, что тянут невод. Тянули дехтянские мужики, и узнал их всех Никита.
     Вода в  реке была теплая;  на том берегу гоготали гуси...  Долго тянули
невод.  У берегов шли голые,  кричали, нагибаясь, хлопали палками по воде, -
желтели спины.
     Потом опять,  точно в  просветы,  стало слышно,  как  бьют  перепела и,
качаясь, скрипит телега, а Никите очень хотелось узнать, много ли вытянут, и
хотелось, чтобы больше...


     Больно ударил кто-то кнутом Никиту,  и он вскочил.  Темно было.  Протер
глаза.  Рубашка была чуть мокрая: сеялся дождь. Кричал около кто-то длинный,
за ним еще трое-четверо-пятеро.  Солома в телеге намокла;  посвежело. Собака
лаяла около колес.  Сопела рядом чья-то чужая лошадь.  Дальше еще лошади - в
темноте и дожде чуть видно. Сосновым тесом пахло.
     - Черт!  -  ругался длинный.  -  Что  стал поперек дороги,  -  проехать
нельзя! Леший!.. Видишь, канава сбоку, культяпый черт?
     Оглянулся Никита на свою лошадь,  -  в зеленях:  подняла голову и жует.
Телега поперек дороги; дорога узкая.
     - Но-о, плохой! - дернул за вожжу и повернул на дорогу.
     - Видишь,  с кладью едем,  -  не унялся длинный, - лес везем?.. Мы тебе
сворачивать в зеленя будем, ахряб?
     - Ну что ж?.. Ехал да уснул - такое дело, - во весь рот зевнул Никита.
     Почесался. Вспомнил, что думал о дожде, и сказал:
     - Так и знал,  что дожжик пойдет:  болока ладнались... В Сухотинку, што
ль?
     Знал,  что  в  селе  Сухотинке строят винокуренный завод  и  часто туда
тянулись обозы то с кирпичом, то с лесом, знал, что и эти в Сухотинку.
     - Трогай знай!..  В  Сухотинку не  в  Сухотинку -  ты  себе  трогай,  -
отозвался длинный.
     - Строгой какой!  -  Никита разглядел,  что от дождя он накрыл картуз и
плечи рядниной и что еще откуда-то с задних возов подошли двое, и тронул:
     - Н-но, милой!
     Лошадь дернула, прошла шагов пять и стала: вожжа засекла ногу.
     - Дурачей, черт! Кнута хочешь?.. Чего опять стал? - закричал длинный.
     - Я-то дурачей, а ты, должно, дураче меня, - сказал Никита, слезая.
     - Обротник, дьявол!
     - Еще  дураче меня,  -  опять так же  сказал Никита и  качнул не  спеша
головой.
     - Снохач! - хрипнул длинный.
     Не было снохи у Никиты.
     - Эх ты,  жулик нескладный!  Что свой купорос выливаешь?  -  засмеялся,
чуть-чуть удивляясь, Никита.
     Он  выпрастывал вожжу из-под  ноги лошади,  нагнувшись к  самой бабке и
вдыхая,  точно высасывая,  вкусно сырую навозную землю,  когда сзади ударили
его кнутом вдоль спины.
     - Вот тебе, черту!
     Никита осерчал не  сразу.  Он  повернулся,  взметнул глазами на  черную
толпу гогочущих подводчиков,  провел тыльной частью руки по  сутулой спине и
спросил всех тихо:
     - Это к чему же?
     Потому и спросил, что не понял, зачем его ударил длинный.
     Но  подводчикам  надоел  Никита,  и  дождь,  и  ночь.  Подводчики  были
городские -  в пиджаках и сапогах. Окружив Никиту, заорали все сразу. Двое с
двух  сторон начали хлестать старую лошаденку.  Лошаденка испуганно рванула,
загремела по дороге, а Никита остался.
     - Идолы! - плюнул он наземь.
     Побежал было  догонять лошадь,  да  кто-то  сзади  толкнул его  и  сшиб
картуз.
     Тогда и  случилось то,  о  чем после долго говорили и в Сухотинке,  и в
Дехтянке Большой, и в Дехтянке Малой, и в городе на лесных пристанях.
     Никита бросился на  длинного,  сбил его с  ног,  примял по-медвежьи,  и
когда остальные семеро кинулись его выручать, разогнал их далеко по зеленям.
Потом подошел к  подводам (подвод было  четырнадцать) и,  хватаясь руками за
колеса, смаху одну за другой опрокинул их все в канаву вместе с лошадьми.
     Потом  нашел  недалеко впереди свою  конягу,  уселся  и  закричал назад
ядовитое и простое:
     - Вот тебе и завод Сухотинский!
     Подождал немного,  послушал,  как ругались, грозились и кричали, пробуя
поднять крайний воз, и добавил:
     - А теперь,  должно,  простоите должее. Н-но, идет!.. - дернул лошадь и
затрусил рысцой.
     Когда,  кое-как оправившись, поздно утром приехал обоз и узнали об этом
в  Сухотинке,  -  недавно почувствовавшая себя в седьмой раз беременной Анна
Ознобишина, жена сухотинского помещика, почему-то сочла это дурным знаком.
     Она ушла в  дальнюю аллею сада,  где никто не мог бы ее видеть,  и  там
долго плакала от каких-то темных предчувствий, которых не поняли бы ни ясный
день вблизи, ни близкие люди, занятые суетой постройки.


        "II"

     Завод в Сухотинке начали строить рано,  чуть стаял снег.  По полям, еще
сырым от недавнего половодья, стягивали сюда камень, лес и рабочих.
     Поля  здесь  были  терпеливые и  мирные,  как  стада овец.  Недалеко от
Сухотинки чистенький,  беленький стоял монастырь - Ольгина пустынь, и как-то
шло  это  к  полям,  что  теперь,  в  великий пост,  длинно-длинно звонили в
одинокий колокол.
     Ничего не было высокого в полях,  и как-то хорошо было видеть, что выше
всего золотели в небе кресты церквей.
     И  посреди будущего завода на  мачтовом бревне тоже  водрузили саженный
крест и зачем-то обмотали его камчатным полотенцем.
     На закладке завода отслужили молебен, целый день потом угощали гостей и
священника с  причтом,  и подрядчик Фома Иваныч поставил своим рабочим ведро
водки.
     Барский дом в Сухотинке был большой,  старый,  каменный,  со множеством
низких и пустых комнат.  Из окон его,  теперь кое-где открытых,  весело было
слушать,   как  сочно  стучали  топоры,  обтесывая  пахучие  бревна.  Иногда
каменщики пели.
     Завод строили на выгоне за липовой аллеей, и видны были только верхушки
лесов да  крест,  но  представлялось ясно,  как  подымется там  трехэтажное,
деловитое с  виду  здание и  будет глядеть на  поля,  как  хозяин.  И  этому
будущему хозяину полей служило теперь все,  что было в усадьбе: лошади, люди
и сам Ознобишин -  высокий,  тонкий,  лет сорока, с розовой круглой головой,
остриженной до самой кожи.
     Всегда со складным аршином,  в  нахлобученном синем картузе,  сутулый и
сухой,  с прямой и узкой красной бородою,  сновал по постройкам Фома Иваныч,
отмерял, рассчитывал, кричал на рабочих:
     - Борзей, ребята, а ну, борзей!
     Ознобишин говорил с ним шутливо:
     - Ну, признавайся, разбойник, сколько тяпнешь?
     - Что вы,  барин,  - возмущался Фома Иваныч, - мы по чести! Дешево и то
взяли...  Не то тяпнуть,  -  дай бог концы с концами свести...  Как своих не
доложу, то и слава богу!
     - Пой, пой, брат! Тяни Лазаря! - хлопал его по сухой спине Ознобишин. -
Какие вы все петь мастера! И где учились!
     - Как же  пой?..  Цены-то,  цены-то на все как взбодрили!  Тут запоешь,
чесаркой запоешь...  Только и славы будет, что завод построил... да что дома
зря не болтался... Потому - дела теперь тупые!..
     - А зачем я этот завод строю, ты не знаешь? - перебивал Ознобишин.
     - Зачем?.. Известно зачем! - с суровым лицом говорил Фома Иваныч.
     - Будто знаешь? - вглядывался в него Ознобишин.
     - Известно,  -  доходы будете получать...  Маленькое дело -  завод! Тут
обернуться можно... завод!
     И не глядел на Ознобишина, утопивши глаза в полях.
     - Знаешь, значит... Вот поди ж ты какой! А я так нет, - говорил, уже не
смеясь, Ознобишин.
     Иногда на  постройке появлялась сестра Анны -  девочка лет  двенадцати,
Маша.   С  серьезным,   озабоченным  видом,   привыкшая  только  хохотать  и
куролесить,  она  ходила  между  грудами  красного кирпича и  желтых  досок,
натыкалась на известковые ямы и спрашивала Фому Иваныча, показывая пальцем:
     - Зачем это?
     - Известка, барышня, - отвечал Фома Иваныч.
     - Зачем известка?
     - Известка?  А  как  же  без  известки?  Без  известки  кирпичи  бы  не
держались; без известки нельзя, - изумлялся, улыбаясь, Фома Иваныч.
     - А-а! - тянула Маша и потом спрашивала опять: - А бревна зачем?
     - Балочки?..  Это - балочки... Потолки утверждать... А до крыши дойдем,
- опор чтобы был, - стропила ставить.
     - А-а! - соглашалась Маша и кивала головою.
     Все время напряженно слушающей была Анна, - от этого лицо ее было как у
глухих. Лицо было все из округлых вечерних линий; они не ослепляют глаза, но
в них покой: это усталый день протянул руку ночи.
     Шестеро детей могло бы  быть у  Анны -  четыре девочки и  два мальчика;
могло бы,  но не было их, - умирали нерожденными. Выделялся из тела какой-то
яд,  убивавший их  то на шестом,  то на седьмом месяце утробной жизни,  и  с
каждыми новыми неудавшимися родами у Анны рос испуг перед тем, невидным.
     В комнатах дома,  широкого и низкого,  казалось, были заперты эти немые
поля кругом -  пусто было и глухо, и не наполнял их ни молодой звонкий голос
Маши, ни рассыпчатый упругий голос Ознобишина.
     Комнаты были жуткие,  и для Анны каждая жила своей особой жизнью:  жива
была тем,  кто в ней умер когда-то,  давно,  - все равно, сколько лет назад;
ясно  чудилось,  что  в  каждой  умер  кто-то.  Представлялись  отравленные,
повешенные, засеченные кнутом.
     Жив  еще  был  восьмидесятилетний  дед  Ознобишина,   посадивший  внука
хозяйничать в Сухотинке,  а сам разъезжавший где-то по большим ярмаркам,  по
городам,  там, где сильнее билась жила жизни, и пропадавший целыми месяцами.
До Сухотинки редко доходили о нем слухи.
     В  одной  из  дальних комнат  дома  был  еще  столетний старик,  прадед
Ознобишина лежал в постели, позабытый и жизнью и смертью, сухой, скорченный,
с обтянутым голым черепом,  огромным над маленьким темным лицом.  Смотрел на
всех  тусклыми,  как  две  свечи  в  ночной церкви,  глазами,  жевал губами,
кроткими и тонкими, и не говорил уже ни слова: все забыл.


        "III"

     Ознобишин охотился и  потому держал красногонов.  Были два  волкодава -
мудрый старик Целуй и молодой Приемыш, и смычка желтомордых заячьих гончих.
     Целуй был ширококостый,  весь черный,  одноглазый пес.  От  старости он
взмылил кое-где сединою, отяжелел, но все еще был непобедимо крепок. Стаю, и
всю усадьбу,  и  деревню вокруг усадьбы держал в порядке -  к каком-то своем
собачьем порядке, не всегда понятном для людей.
     На  охоте он  вел весь гон и  трубил низкими нотами,  и  если случалось
кому-нибудь из молодых обогнать его и зарваться вперед, то Целуй догонял его
злыми бросками,  хватал за холку, учительски трепал и отбрасывал вбок. Когда
же в  холодные зимы подходил близко бродячий волк и  выл и лопоухая молодежь
от   страха   забивалась  в   подполье,   когда   собаки  постарше  начинали
вопросительно толпиться около крыльца, на котором дремал Целуй, и тоже выли,
- Целуй медленно просыпался,  ежился,  оглядывался кругом и слушал:  чесался
толстой  лапой,  зевал  и  деловито  тянулся,  выправляя  члены  сначала  на
передних,  потом на  задних ногах.  Когда же  он начинал трубить отрывисто и
глухо (он никогда не выл и не лаял - только трубил), - это значило, что стая
должна была сходиться в  круг.  Если долго не являлись люди,  Целуй вел свою
свору  сам,  и  смутно слышалась потом  со  стороны снежных полей перекличка
собачьего гона:  труба  Целуя,  визгливые подголоски гончих сук,  неокрепший
переходный голос  Приемыша.  А  когда  стая  возвращалась назад  с  красными
фыркающими мордами, - в усадьбе знали, что волк затравлен.
     Летом  Целуй  сам  обходил утиные  болота  и  распугивал,  как  хозяин,
сельских  ребятишек,  гоняющих  палками  бескрылых  утят;  заходившим в  сад
свиньям начисто отгрызал хвосты  и  уши,  а  когда  шел  по  усадьбе или  по
сельской улице,  опустив голову и  холодно прищурив глаз,  все  уступали ему
дорогу.
     Кроме  гончих,  были  еще  собаки  -  простые,  бесхитростные дворняги,
неуклюжие,  с  пухлой  шерстью.  Красногоны смотрели на  них  презрительно и
держались от них в стороне.
     Для охоты Ознобишин вырастил верхового кабардинца с тонкой запрокинутой
головой и зобатой шеей.  Хорошо он ходил под седлом,  золотистый, сухоногий,
никогда не  устававший и  не  знавший некрасивых движений,  и  за зайцами по
осенним полям скакал, как большущий заяц.
     Звали его Дядей,  и по-человечески точно различал он все оттенки, какие
вкладывали в  это  имя.  Любил,  когда  звали его  протяжно:  "Дя-я-дюшка...
Дя-я-дюшка...  Дя-я-денька..." - тогда он ласково кивал головой и протягивал
мягкие губы, точно для поцелуя. Скажут коротко: "Дядя" - вздрогнет, вздернет
голову, поставит уши торчком и чем-то фиолетовым, пугливым озарит глаза.
     Кончики ушей у него были черные,  бабки - белые. Четырехлетний карапуз,
сынишка  приказчика Витька,  когда  обходил по  утрам  конюшню,  обязательно
взбирался по Дядиным ногам вверх,  как по деревянным столбам,  и Дядя только
добродушно отмахивался от него холеным хвостом и  подрагивал теплой кожей от
щекотки.
     Конюшня была просторная,  как  и  все  в  Сухотинке.  Целый день звучно
жевали  лошади,  а  сколько их  -  точно  не  знал  Ознобишин.  Только кучер
Серапион,  которого для упрощения звали Скорпионом, иногда от скуки брал мел
и на деревянных дощечках над стойлами выводил медленными квадратными буквами
их   имена:   "Кабыла  Сартиха,   кабыла  смелая,   жирибец  змей..."   Были
восьмивершковые орловцы, красиво скованные полукровки, зубатые киргизы, даже
червонные тонкие эстонцы и шведки с дюжими шеями.
     По  темным  стойлам  бродили  козлы,  поблескивали загадочными глазами,
мекали,  и  вид  у  них  был  забывчиво  занятой,  туго-озабоченный,  как  у
рачительных домовых. На перекладинах, клювами вниз, висели убитые сороки.
     Отец  Витьки,  Прокофий,  долго  служивший  в  Сухотинке,  одержим  был
страстью к голубям всяких пород, и рядом с его флигелем, распыжившись во все
стороны от  добавочных ящиков  и  пристроек,  неуклюже расселась на  столбах
голубятня с хитрыми дверцами и проволочными сетками от кошек.
     В тихие вечера,  когда свободен был Прокофий,  начиналась эта странная,
увлекавшая всю усадьбу забава.  Точно на  парад или на  бал,  выпускались на
крышу голубятни все  эти  трубачи и  щиграши,  чистые ленточные и  ленточные
тульские,  монахи и галочки,  скакуны и винтовые - охорашивались, выправляли
крылья,  переминались на невидных лапках,  может быть, чуть волновались, как
артисты перед  выходом.  Потом  Прокофий тихо  начинал ссовывать их  шестом,
точно заигрывал с ними,  как деревенский парень с девками-подростками, и они
жеманились,   переглядывались,   сползали  с   крыши  и  опять  подлетывали,
карабкались на конек и усаживались,  как резьба, раскрашенная в самые чистые
и в то же время нежные тона.
     Опять  доставал  их   ползучий  шест.   Перелетали  на  крышу  флигеля,
вглядывались в  розовые облака на  западе,  нанизанные на последние лучи,  в
верхушки лип и  ласковое небо над собою;  самцы начинали гуркотать и  кивать
зобами.
     Но Прокофий -  этот головастый человек с мягкими усами,  заползающими в
рот,  -  не давал им покоя:  ухал,  свистал, хлопал шестом по крыше; Витька,
пыжась, горячо ругал их и бросал в них комьями земли.
     Наконец воротникастый винтовой,  за  мешок  овса  купленный Прокофием в
городе,  красивый старик  с  голубым  воротником на  белой