шее,  размашисто
снимался,  делал  в  воздухе пять-шесть  ленивых остановок,  точно купался и
нырял,  потом садился на крышу дома.  За ним срывался другой,  коричневый до
красноты, белоголовый турман-трубач, подымался невысоко и мягко падал оттуда
кубарем через голову оборотами,  точно веревку вил. За этим скромная галочка
вспархивала  и   кружилась  томно  и  нежно,   будто  чья-то  невидная  рука
обмахивалась шелковым черным платочком.
     И  вдруг,  звучно  крича  крыльями,  отрывалась от  крыш  вся  стая,  и
начиналось то удивительное представление, которое так любил Прокофий. Голуби
то  неподвижно плавали,  как ястреба,  то шарахались кверху и  оттуда летели
комом, потом распускали парашюты и танцевали на кончиках крыльев, то кругами
подымались страшно высоко,  почти пропадали из глаз, реяли мушиными точками,
и радостен был их взлет Прокофию.
     В стороне от стаи маячили два скакуна;  эти не летали со стаей:  искали
поблизости других голубей.
     - Скакуны-то какие! - восторженно хвалил их внизу Прокофий. - Просто им
и цены нет...  Не то какого-нибудь чужака, - всю бы охоту отбили, - истинный
крест... Так бы и была здесь вся охота, только что охот здесь нет...
     Голос у Прокофия был лучезарный какой-то,  или это казалось так оттого,
что глаза у  него лучились:  на  загорелом морщинистом,  жестком лице совсем
мальчишеские большие глаза, такие же, как у Витьки.
     Так много было у  него любви к голубям,  что заразил он ею всю усадьбу.
Даже сам Ознобишин умел отличить длинноногого скакуна от  пестрого щиграша и
трубача от винтового.
     Небо  после  захода солнца бывает всегда испуганно легким,  и  тяжелеет
земля, и в этом небе так тревожно было следить, как возвращалась бог знает с
каких свежих высот стая.
     Суживали и суживали круги,  выявлялись яснее и четче, и вот уже заметно
было,  как  вперебой один перед другим падали и  отталкивались на  резиновых
крыльях,  перевертывались и снова падали, и долго красовались усталые, дрожа
и трепеща извивами мягких, заволоченных сумерками тонов.
     Два сада было - верхний и нижний, а между ними кругом дома цветник.
     С  закрученных клумб сползали на  усыпанные песком дорожки густые ковры
из портулаков,  и  над ними сочными,  хоть выжми,  грудами теснились левкои,
ирисы,  маки,  ночная красавица,  девица в зелени,  резеда -  и все это било
вверх пестрым фонтаном роз.
     Приходили на  поливку желтые,  красные,  синие девки из  села,  и  их с
лейками,  как петух кур,  водил по  клумбам садовник Илья,  сухой старичок в
белом фартуке.
     Колдовал он  по  целым  зимам  в  теплых до  истомы подземельях большой
оранжереи,  где пушистые персики вылеживались в  печурках и цвели лимоны,  а
летом на  высокой средней клумбе заводил цветочный календарь и  рано  утром,
когда все спали, как гном, приходил и менял числа.
     Просыпаясь,  Маша, всегда ярко одетая, сновала, как большая бабочка, по
цветам и кричала Илье:
     - Ну,  смотри! Вчера было седьмое - теперь восьмое. Как ты это делаешь?
Илья, ну, как?
     - Секрет!  -  расставлял руки  Илья  и  улыбался добрым  детским лицом,
насквозь пропитанным цветами.
     А  осенью он  дарил ей большие яблоки,  титовки,  на которых по красной
стороне проступали зеленые слова:  "Барышне Маше",  и уверял, что так яблоки
выросли сами.
     Неусыпно  баловал  и   холил  деревья  в   садах,   за  каждым  смотрел
по-стариковски зорко,  как нянька, и на поливке говорил о них, как говорят о
людях:
     - Эти получили почти что по десять ведер вчера,  а  эти тоже свою долю,
что им полагается,  сегодня, и аминь... Больше уж проси не проси - не дам до
дождей.
     И если Анна, обходя с ним сад, останавливалась перед какой-нибудь тощей
грушей и спрашивала:
     - А отчего-то у этой крона слабая, а?
     Илья отвечал тихо, точно боялся, чтобы не услышала груша:
     - Прихварывает...  Будет  ли  жива,  неизвестно...  Нужно  будет корень
посмотреть... Да вот еще что: золы дать...
     От возможности поправить грушу золою он сам ободрялся и повышал голос:
     - Ну да -  и скорей всего отойдет...  Вернее всего,  поправится... Золы
дать, и только...
     И  тут  же  мимоходом срезал у  нее  две-три  лишние ветки и  замазывал
пластырем раны.  И когда Анна всматривалась в деревья, то видела, что каждое
действительно имело свое лицо. Подтянутые благовоспитанные груши были похожи
на  светских барышень или  чопорных старых  дев,  яблони  -  на  рассыпчатых
сдобных поповен,  сливы -  на  кудрявых ребят,  которые забегались на  жаре,
устали и теперь присели отдохнуть у дорожек и покопаться в земле.
     Весной в  кустах жимолости и  жасмина,  своенравно густых до того,  что
брошены были Ильей без призора, целые ночи гремели соловьи... О чем? Каждому
в усадьбе о том, что ему было надо, - Анне о ребенке.
     Все,  что видела и  слышала Анна,  все,  чего касалась она в  темноте и
беззвучии,  говорило ей только о нем.  Звезды светили,  левкои пахли,  пекли
хлебы,  кормили породистых поросят -  все это было,  -  это знала Анна, - но
было,  как сон,  как туман,  в котором только он мог, просто и весело шутя и
смеясь, найти концы и начала.
     Привез ли  воды  краснощекий кучеренок Федька,  убрали ль  пышную рожь,
начались ли осенние заморозки,  пролетели ли ночью, ближе к утру, когда небо
лиловое, дикие утки - не было во всем этом ни красоты, ни смысла, потому что
не было его.
     И жизнь Анны была не жизнь, а борьба, упорная и хитрая, почти заячья, -
как бы не опрокинулось на нее слепое и не смяло.
     Чтобы  обмануть  слепое,  она  размеренно и  спокойно  вела  хозяйство,
вышивала,  вязала,  шила и с женою Ильи,  суровою бабой, кухаркой Катериной,
подолгу говорила по вечерам о завтрашнем обеде.
     Земную силу,  сырую и  бездонную,  не  уставая,  отовсюду черпала Анна,
чтобы опереться на  что-то  огромное и  опрочнеть,  и  туго связывала одну с
другою неугасимые мелкие заботы.
     Как сквозные колокола, спускались на усадьбу дни, и Анна вела им чуткий
непропускающий счет.  Каждый день  был  отмечен чем-нибудь своим,  большим и
важным, о чем не говорила Анна.
     Рядом с  тою  жизнью,  которую видели все,  шла  в  ней,  волнуясь,  то
подымаясь,  то падая,  своя -  густейший отстой жизни,  где все было неясно,
сказочно и тревожно.
     Но, для того чтобы выразить кому-нибудь эту жизнь, не было слов.


        "IV"

     Село  Сухотинка тянулось вдоль дороги двумя порядками изб.  Крыльями от
него  отмахнули к  прудам огороды,  к  полям  -  гумна  и  риги.  Село  было
пушисто-зеленое весною,  тощее,  пыльное летом, ослепительно желтое от новой
соломы осенью и нахлобученное, сизое зимой.
     Слишком просторно было в полях,  - оттого так тесно жались друг к другу
избы.  И  от старой,  засиженной мухами люльки до новенького соснового гроба
проходила на миру,  на виду у всех каждая жизнь:  на миру работала и любила,
плясала и пела, грешила и каялась, плакала и пила.
     Широкие завалинки слышали из  года в  год все одни и  те же посконные и
ржаные мужицкие мысли,  плотно вбитые,  как колодка в  сапог,  в поговорки и
присказки, в "а то нешто" и в "то-то и оно".
     Жили,  точно  совершали старинный обряд  сухотинцы,  поклоняясь земле и
небу.  Часто горели и  строили новые избы,  как алтари.  О,  как шли к  этим
сутулым полям эти избы - срубы из бревен, крытые соломой!
     Когда хочет подняться из земли молодой боровик,  вспухает и  трескается
земля.
     Это  земля и  вспухла тут,  в  том месте,  где села потом Сухотинка,  -
потрескалась и  рассыпалась комьями,  выпустив из своих недр на волю порядки
изб.  Давно  это  было:  спокон  веку.  Так  стали  жить  коричнево-зипунные
сухотинцы,  волосатые,  медленные и тугие,  -  на земле,  из земли, земля, и
тысяча случаев,  то злых, то добрых, чередуясь, правили ими, как они комьями
чернозема.
     Небольшую  деревянную  церковку  построил  для   них  столетний  прадед
Ознобишина, и степенный священник, о.Леонид, которого сухотинцы упорно звали
Нелидой,  чинно служил в ней для них обедни и вечерни, свадьбы и отпевания и
ссорился с ними за то, что все норовили помолиться богу бесплатно.
     Двое сборщиков на построение нового храма,  неглупые и непьющие мужики,
отправились в разные концы с кружками и листками.  По дорогам, изморщинившим
лицо полей, они разносили миллионы раз повторенные слова:
     "Милостивые  радетели,   православные  христиане!  Не  оскорбите  нашей
просьбы!  Храм строим в  селе Сухотинке...  Есть храм деревянный,  но  очень
ветхий,  так что не только зимою служению невозможность, по причине морозов,
но  и  летом  от  дождей  промокает.  Православные христиане,  радетели,  не
оскорбите!  Строим храм  каменный,  во  имя  рождества пресвятые богородицы.
Дайте,  что  милость ваша,  от  щедрот ваших,  и  царь  небесный не  оставит
подающих без награждения".
     Одного прихода с  Сухотинкой и  рядом с  нею вкраплены были в  поля две
деревни: Сухой Карай и Лешая Поляна.
     Сухотинские бабы носили платки на головах просто в обвяз, сухокарайские
делали на голове два рога,  а  лешеполянские оставляли с  двух сторон концы,
как висячие уши;  и сухотинцы тягуче якали -  говорили: "тялушка на бярягу",
сухокарайцы поджимисто икали:  "тилушка на биригу",  а  лешеполянцы тяжело и
густо ыкали: "тылушка на бырыгу".


        "V"

     В конце сада,  где когда-то копали очень глубокий пруд и насыпали бугор
земли,  дед  Ознобишина устроил деревянный флигель.  Молния  сожгла его.  На
другой год  дед  построил на  том  же  высоком месте  другой такой же  точно
флигель;  и  опять  его  сожгло  молнией.  Упрямый старик приказал поставить
каменный  дом  и  на  железной крыше  укрепить громоотводы.  Дом  возвели  и
бросили, даже не вставляли оконных рам.
     Теперь  в   нем  поместили  артели  рабочих:   плотников,   каменщиков,
штукатуров, - и рядом с жизнью усадьбы зароилась другая жизнь.
     Артели были пришлые,  но те же поля,  уползающие за горизонт, вспоили и
их бескрайностью и пустотой.
     В холщовых фартуках и рубахах, плотные, приземистые, с тяжелой поступью
не спеша работающих людей,  они заняли пустые комнаты прочно и так вплотную,
что  через несколько дней казалось уж,  что  они  жили тут  целые года;  все
уголки насквозь пропитались ими:  их сапогами,  онучами, чайниками, ложками,
инструментом, ковригами черного хлеба и едким рабочим потом.
     Было  много  артельного ладу,  и  весело было.  По  праздникам играли в
козанки и лапту; мячики шили из кожаных опорков; все просили Прокофия купить
им в городе большой резиновый,  какой-то особый,  литой и обязательно черный
мяч, но Прокофий забывал об этом.
     Ходили по ночам в село к бабам.  В селе устраивали на них облавы и били
чем попадя.  Артельные в  отместку ловили сухотинцев,  кого попало,  и  тоже
били. И как-то так неучетно и неуемно, днями и ночами разбрасывалась повсюду
кругом их упругая сила, немногодумная, но всегда знающая ясно, что и зачем.
     Клали ли, легко подбрасывая снизу, кирпич на кирпич - знали, что выйдут
стены;  стругали ли  лутки и  фрамуги -  знали,  что  выйдут в  этих  стенах
просветы; тесали ли кроквы и мурлаты - знали, что накроют ими дом.
     Отсылали деньги домой,  свято  копя  их  в  тряпице,  а  когда  получал
кто-нибудь  письмо из  дому,  читали его  скопом и  понимали все  одинаково,
потому что  дома у  каждого была корова,  которая могла или  отелиться,  или
пасть от сибирской язвы, десятина земли, взятая в аренду, и сорок душ родных
и соседей, из которых каждый мог прислать по поклону.
     Старшего в  артели плотников звали  Лобизной за  большой и  лысый  лоб,
старшего у  каменщиков Иван Митрич "С дуриной" -  за простоватость и сугубую
честность.  Но приметнее их был стекольщик и плотник Иголкин,  самый большой
говорун,  шутник и песенник, низенький, совсем без шеи, косой на один глаз и
рябой.  Хорошо  боролся по-башкирски,  как-то  сразу  приседая на  колени  и
перешвыривая противника через голову,  вверх ногами.  Он  же  носил с  собою
закрома загадок,  побасенок,  шуток,  набранных в разных концах земли, и ими
заваливал всех  и  на  работе и  на  отдыхе.  Остановится перед каким-нибудь
тяжелым парнем и скажет вдруг, прищурясь:
     - Шел Тень,  сел Тень на  пень,  проплакал весь день...  А  в  траве-то
шебуршит...  Что к чему?  Не знаешь?  Ишь ты...  Ну,  этак: летели две птахи
рядом; одна-то села на дом, а другая-то на Дон... Что к чему?
     Парень  думает,  а  Иголкин  смеется.  Лобизна  вел  расходы,  и  когда
случалось на ужин купить на селе парного молока и баранок,  таких сухих, что
и разломить их было нельзя,  -  он разгрызал их зубами, накладывал в чашку и
крестил.  Артель  вынимала  из  мешков  ложки  и  садилась  есть.  Было  это
по-евангельски просто, размеренно и нежно.
     Лобизна без конца курил трубку.  Табак у него был такой,  что от него у
молодых першило в горле и они кашляли и чихали.
     - Табак у тебя, Лобизна, тяжелый, - крутили они головами.
     - Табак ничего... Хороший табак... Корни, - отвечал Лобизна.
     - И грех ведь... Ты бы не курил... Старый ты человек, а грешишь...
     - "Грех"  нельзя сказать,  -  затягиваясь,  говорил Лобизна (говорил он
рассудительно,  не  спеша,  любовно выплавляя каждое слово),  -  греха нет в
табаку...  Греха нет,  а ошибка есть... Ошибка - это так... Что в чаю, что в
кофею, что в табаку - три ошибки - три естества.
     Затягивался снова и потом лил спорые,  тугие слова,  все одинакие,  как
восковые свечи.
     - Спрашивал я у свящельника свово,  отца Василия,  так тот говорит: "Не
могу тебе истинно сказать.  И мы курим и нюхаем,  да ведь где - в алтаре, за
престолом,  в  отдушины дым пускаем,  а что нюхаем,  так это всегда:  дьячок
апостола читает,  а мы за обе ноздри: вот оно!.. А что от табаку - от табаку
вред  такой:  из  церкви выгоняет.  Больше ничего...  Иной стоит молится,  а
курить захотелось -  вон!  -  вот и ошибка.  Ведь вот, например, насчет чаю:
святые чай пили, не то что мы - и спасались..." У меня вот дома книга есть -
житие Тихона Задонского,  -  пил  ведь чай-то!  После ранней обедни завсегда
пил.
     - А  вот сталоверы не  курят,  -  сам видал!  Ни  в  жисть не курят,  -
пробовал кто-нибудь укорить старика.
     - Ну, сталоверы... - Лобизна знающе мотал головой. - В священных книгах
насчет их прямо сказано:  с кем хочешь водись, а сталоверов обходи кругом...
Вот они какие, сталоверы.
     Лобизна умел говорить так уверенно,  точно вколачивал гвоздь с  широкой
шляпкой, и переспорить его было нельзя.
     "С  дуриной" по  природе своей был мечтателем,  из  тех,  что бродят по
святым местам и ждут чуда. Этот не любил говорить о том, что видел, но жадно
ловил всякие странные слухи,  даже самые нелепые, один другого сказочней. То
расскажет о  том,  что где-то  на большом тракту какой-то ревнитель построил
для прохожего народа огромный дом,  в котором можно прожить сколько угодно и
не платить денег.
     - А ты видал? - спросят его.
     - Кого? Дом-то?
     - Дом-то.
     - Обязательно все  видать  надо,  -  отстаивает  себя  "С  дуриной".  -
Сказывали люди.  Сказывали -  кругом это  степь;  сколько тебе  ни  идтить -
степь... Ни-че-во... Деревца - ни боже ты мой! В зубах поковырять нечем... И
вдруг дом стоит:  огромадный... Тыща комнат. Вошел ты, - народ везде чистый,
убрано все это...  "Проходящий?" -  спрашивают.  -  "Проходящий".  - "В баню
его..."  Тут и  начинается.  В  бане во всю чистую одежу оденут,  из бани за
стол:  ешь чего хочешь, сколько хочешь... Наелся, значит, горницу тебе дадут
- отдыхай.  Отдохнул,  встал,  - опять за тобой уход... Садик есть, крылечки
везде... Хочешь сядь, хочешь ляжь, - чего хочешь...
     - Да где это? - сомневалась артель.
     - А на тракту на большом...
     - Все  тракты нам эти хорошо известны,  а  дома такого нет,  -  говорил
Иголкин.
     - Ан вот есть,  -  слабо защищался "С дуриной".  -  И  ничего с тебя не
берут, и уход, и живи сколько хочешь.
     - Этак бы в этом доме все как есть и жили,  голова дурья,  - возмущался
Иголкин.
     - Ну что ж...  Люди ложь, и я то ж, - кротко соглашался "С дуриной", но
потом вспоминал или  мост длиною верст в  двести,  или  богача,  каждую ночь
спускавшего в карты по миллиону, или быка с лошадиной головой.
     Иголкин был самый бывалый изо всей артели,  но  родные поля,  его поля,
где он вырос,  крепко держали его в плену,  и все,  что он видел, кроме них,
казалось ему смешным и глупым, просто каким-то неосновательным и ненужным.
     - А вот там,  чуть подальше, - говорил, например, он, - там хохлы идут.
Ну,  смешные,  ну,  чудные, - не приведи, прямо, бог! "Хиба ж це" да "хиба ж
як" -  все у них "хиба"...  Шибку за гривенник вставишь, - по-нашему стекло,
по-ихнему "шибка"...  -  ведь вот  чудно:  как  говорить зачнут -  ничего не
понятно.  Вставишь эту самую шибку,  -  пустяки,  гривенник цена, - нет, она
тебе,  хохлушка эта,  хозяйка - "маты" по-ихнему - тащит это самое тебе сала
кусок...  Ну,  огромадный, на себе волокет: "На, ридный"... Возьмешь это, аж
досада.  "Расточительница ты,  скажешь,  дома свово".  А она-то не понимает,
думает, спасибо сказал: "Кушай, ридненький, кушай".
     - Вот дура! - искренне вставляет артель.
     У Лобизны голос был корявый, землистый, у "С дуриной" мягкий и слащавый
- девичий, у Иголкина крепкий и какой-то глаженый, без зацеп.
     - А  хохлы сами тоже...  Петро там какой-нибудь...  (У  них все на  "о"
ударяют:  Петро,  Ивано.) Возьмет кнут,  - а они "батиг" зовут, - батиг этот
самый возьмет да денег семь целковых,  и -  идет на ярманку коня покупать...
Краюшку хлеба жует -  ходит...  "Скики цей кинь стоит?"  -  "Сто рублей".  -
"Оттож хиба  сказилси!"  Подался дальше и  все  краюшку жует.  "А  цей  кинь
скики?" -  "Двести рублей". - "Сказилси!.." А у него-то всего их и есть семь
целковых.  Цельный день ходит.  Тот сто,  тот двести,  а он все ходит:  хиба
сказились...  Без цыгана в жисть ничего не купит -  вот народ простой. Цыган
их в день человек двадцать обдурит:  побожится,  покрестится:  "Эх, птица не
лошица,  -  море перескочит -  хвоста не замочит,  -  бери,  -  готово дело,
вынимай  гроши"...  Простой народ,  страсть!..  Наши  спротив его  куда-а!..
Поговори ему об  чем хорошем,  он  тебе не  только...  Он тебе четверть овса
насыпит, не то что сала... Вот народ!
     Так же высмеивались все,  кого ни приходилось видеть Иголкину, и больше
всего это  смешное и  было понятно всем.  Верблюды вместо лошадей -  смешно,
соленая вода в море -  смешно, горы, на которых и летом снег, - тоже смешно.
Все  было смешно,  что  не  было этими тихими,  как стада,  рабочими полями,
такими же  вальковатыми,  сутулыми,  как они сами,  не  спеша уползающими за
горизонт.
     Но  смеялись и  над Ознобишиным,  и,  строя ему завод,  смеялись и  над
заводом.
     По  ночам  делали  бредень из  рубах  и  вылавливали карасей из  пруда,
обходили как-то и  караульщика и  собак и воровали огурцы из парников,  а по
субботам выпрашивали на чай, лукаво снимая шапки, и пили.


        "ГЛАВА ВТОРАЯ"


        "I"

     Когда сказала Анна Ознобишину,  что забеременела в седьмой раз,  то так
это было.
     Было утро,  хорошее строгое утро, какое бывает только в середине мая, и
от деревьев у крыльца на песчаные дорожки как упали,  так и не сходили тени.
Твердое было все и  на земле и в небе,  готовилось жить долго -  тысячу лет.
Анна стояла на крыльце, Ознобишин внизу бросал куски белого хлеба красногону
Целую. Собака не спеша ловила их яркой пастью и жевала сыто, и сытый вид был
у лип и цветочных клумб,  у стеклянных шаров,  сверкавших на солнце, у новых
деревянных сараев и вдали у синих полей.
     - А ты знаешь... - сказала вдруг Анна и замолчала.
     - Что знаю? - повернул к ней лицо Ознобишин.
     - Нет... Потом.
     - Скажи, что?
     - Нет... После скажу.
     Ознобишин пригляделся к ней -  к этому проб