грех будет...  Есть ишь  такое имя,  -  июня
двенадцатого память. Лошадь их попову одоньку теребила, - вот потому и дано:
"Не тереби,  дескать,  мою одоньку!.." Арсентия за этот день память, Онофрия
память,  Петрова память, - не дал их, родимая, а это дал... в наказание... И
как звать его, толком не знают, - вот!
     - Рачком зовем, - вставила Устя.
     Все  сделала Анна,  что просили:  обмыла икону,  обрызгала тихо личико,
закатившееся от звонкого плача,  слушала,  как бормотала над ним Паня Шалая,
крестя его часто и плюя наземь:
     - Крестом  Христа  призываю,  крестом  врага  отгоняю...  спасова рука,
богородицын замок,  ангели,  архангели, скрепи сердце мое, храни душу мою...
Крест на мене,  крест на спине,  весь я в крестах, как овца в арепьях. Враг,
сатана, откатись от меня!..
     Шептала Анна:  "Бедные,  бедные!" Знала их,  видела их просто, как свою
душу,  как  поля вдали,  со  всеми дорогами и  межами:  сплелись-расплелись,
сошлись-разошлись,  межа с межой,  дорога с дорогой,  и кто скажет, куда они
ведут,  кого и зачем?  Легли по земле вот теперь, когда вечер, приготовились
отдыхать, натрудившись за день, дышат вокруг себя на версты и версты темным,
тяжелым,  безрадостным и густым,  глядят кротко и,  может быть, молятся всем
простором: "Враг, сатана, откатись!"
     Дала полотна на рубашку, золотой крестик Еракомону, и пошли, кланяясь и
крестясь.  А  в  это время пели на липе два репела,  напыжив красные грудки,
вперебой говоря что-то свое росистое,  пахнущее травою.  Никогда не пели так
близко от крыльца,  и никогда Анна не слушала птичьих песен так чутко, как в
этот вечер.
     И  еще в  этот вечер облака на западе переливчато горели тремя цветами:
пурпурным,  оранжевым и палевым,  а потом так нежно и тихо лиловели, синели,
серели,  все  уходя  от  земли;  а  земля жадно настигала их  где-то  внизу,
перебрасывая к  ним легкие мосты из  сумерек,  земля не  хотела расстаться с
ними и на ночь: это были их брачные дни.


     По  большаку с  полей шла Анна с  Машей.  Тонкая,  гибкая Анна была как
девочка рядом с крепкой Машей.  В маково-красном была Маша,  в белом Анна, и
поступь у Анны была волнистая,  легкая,  а Маша делала шаги четкие, ровные и
звонкие.   Несли  цветы:  чабер,  бледные  колокольчики,  зверобой,  розовый
шпажник. Садилось солнце, и хлеба слышнее цвели к ночи.
     Сидя,  двигался  тихо  им  навстречу,  низко  расстилаясь  над  землей,
калека-безногий.  Упирался в кочковатые колени руками, подымал на них тело с
култышками,  прочно подбитыми лубком,  -  опускал и  опять захватывал дорогу
руками. Так незаметно в дорожной пыли катился тихо.
     - Господи!.. Ты откуда? - спросила Анна.
     - Я-то?.. Дальний.
     - А... идешь куда?
     - По деревням больше.
     - Ты один?
     - Как один? У меня двое братьев есть, тоже, как я, калеки - от рождения
калеки, не думай, чтоб так, - отец-мать есть... те справные.
     - От рождения калеки? - протяжно спросила Маша. - Как от рождения?
     - Почему такое это, - никто не знает: так рожались.
     Голос у калеки был шершавый, пыльный, снизу вверх катился, цепляясь:
     - Я  -  середний.  Нас-то  с  братом уж знали,  а  как младший,  Павел,
рожался,  народу сколько сошлось посмотреть,  какой этот будет, - страсть!..
Глядь, - этот тоже урод.
     - Урод?! - испугалась вдруг чего-то Анна.
     - Урод,  -  весело повторил он.  -  Как есть такой же самый, и ноги так
же... Так мы и ходим все, Христовым именем... Кто где, - так все и ходим.
     - Как же ты не боишься? - спросила Маша.
     - Я-то? - Калека ухмыльнулся хитро. - А бог?
     - Ну-у, бог! - махнула рукою Маша.
     И  сразу  потемнело изжеванное мелкое лицо  калеки,  сморщилось,  стало
свирепым.
     - Ты!  -  крикнул он хрипло.  - Ты смотри! Ты об человеке так можешь, а
бога не смей! За бога всякому глаза выдеру!
     - Нет-нет! - вскрикнула Анна. - Нет!..
     Звенело в  ушах ее жестокое слово "урод",  и  это оно,  такое тяжелое и
нелепое,  опустило ее наземь,  в  дорожную пыль,  рядом с  калекой,  это оно
кинуло ее руки ему на плечи,  оно приблизило ее лицо к  его лицу и заставило
сказать спеша:
     - Нет! Он видит... слышит! Он все видит! Как же можно, чтобы он обидел,
- он?..  -  И  смотрела в  его глаза своими испуганными,  большими,  чистыми
глазами, и от этих глаз менялось лицо калеки: ширилось, мягчело, потухало.
     - Про братьев -  это я  зря,  -  сказал он  вдруг степенно.  -  Братьев
нету...  Отца с матерью тоже нету...  Это я тоже так... Говорю так только, а
их нету:  померли.  А калека я не сроду вовсе, а тоже не так давно, трех лет
нет; на порубке бревном отдавило ноги, - отрезали... А это не сроду вовсе...
- И на Машу глядел теперь виновато, застенчиво и кротко.
     Дала ему денег Анна и,  вся еще полная испепелившим испугом,  смотрела,
как  уползал он  в  вечер  большака и  сизых  хлебов,  подымая легкую  пыль.
Шептала: "Бедный, бедный!"
     Вот остановился он,  поглядел назад,  встретился глазами с Анной,  снял
картуз, надел его снова, - пополз дальше. И облачко пыли за ним стлалось.
     А в это время сизые, как от мороза, хлеба кланялись любовно Анне.
     С  землей и небом и со всем темным человеческим страданием в них хотела
слиться Анна. Шла к ним простая и звучная. Пела боль и кругом и в ней, и так
неслыханно тяжело было ощущать,  как колыхались и земля и небо от этой боли:
пенились на земле краски цветущего,  а  внизу под ними зияли чернота и боль;
цвело небо голубым,  палевым и  лиловым,  а  вверху над  ним дрожали холод и
боль.  И потому боялась думать об этом Анна:  думала о цветах,  о солнце,  о
том,  что  радость жить,  что  счастье жить,  пить  воздух,  дышать цветами,
следить,  как  утром от  земли подымается небо,  как  вечером оно ложится на
землю...  радость носить свое  тело,  не  зная о  том,  что  его  носишь,  и
величайшая радость носить в  себе какую-то  новую,  еще  небывалую на  земле
жизнь (о,  жизнь же,  боже!), которая придет, настанет и укоренится в земле,
как молодой сочный росток, и свободно и легко подымет голову к небу.
     Когда думала об  этом,  то утихала боль;  думала порывами,  точно плыла
вразмашку,  и во всем теле ее не было ни одной тонкой жилки,  ни одной капли
крови, которая не думала бы об этом назойливо, испуганно и страстно.
     И  сны  старалась видеть Анна  легкие и  голубые.  Когда видела темные,
просыпалась  и  потом  как-то  перекладывала себя  снова,  чтобы  утонуть  в
голубом.  Это можно было. Можно было нажать в себе какую-то бережно закрытую
дверь,  чтобы открылось голубое.  И,  даже проснувшись уже, можно было долго
еще лежать,  веря,  что это не было сном и что это только отблеск того,  что
впереди, что идет и будет.


        "III"

     А  на  заводе  выводили стропила над  двухэтажными крыльями,  и  желтое
горячее дерево рядами прорвало небо, отняло от него угловатые куски лазури и
было радо.  На заводе изо дня в день упорно прибывало что-то точное, заранее
решенное, измеренное и взвешенное, как необходимость.
     Верхом сидя на толстой крокве,  Лобизна,  пригнувшись,  выверял отвесом
балки и время от времени говорил евангельски спокойно:
     - Ладно, живет!
     Фома Иваныч то здесь, то там ярко краснел бородкой, истово махал руками
и кричал, и от этого как-то закруглялось все, точно сшивалось одною ниткой.
     "С дуриной" выгонял третий этаж,  и Иголкин шутками сверлил работу, как
крот землю.
     Об Игнате,  медленно умиравшем в больнице,  забыли.  Ждали архитектора,
который должен был осмотреть постройку,  с чем-то согласиться и чему-то дать
новый толчок.
     Белые руки  были  у  архитектора,  галстук в  виде  цветка и  стыдливая
небольшая лысинка на темени.  Он был моложе Ознобишина годами, старше лицом,
ниже его,  суетливей и веселее,  и когда говорил с ним,  придумывал для него
шутливые имена и снисходительно улыбался, а от улыбки по лицу его около носа
и глаз брызгали серые мелкие морщинки.
     Он осмотрел постройку,  как осматривал ее и раньше,  -  бегло обойдя ее
внутри и вдоль лесов, но привычными глазами заметил что-то и, играя тростью,
долго говорил Фоме Иванычу, часто вставляя в речь:
     - Безобразие, почтеннейший! Разве так можно? За это бьют!
     И Фома Иваныч время от времени объяснял:
     - Это уж что говорить!  Хоть бейте, хоть нет, - за такие цены нельзя...
И рабочего тоже:  как оплатируешь,  так и получаешь...  Оплата - голова: она
всем телом главирует, а то как же?
     Или сдавался:
     - Это мы обменим... Об этом не беспокойтесь... Это в нашей воле.
     Ознобишину в саду за завтраком говорил архитектор:
     - Редкостный завод выйдет, дядюшка! Редкостный, правду говорю!..
     - Да-да, конечно... - лениво отзывался Ознобишин, - завод большой.
     - Не в  том дело,  что он большой,  -  удобный,  детка моя,  вот что!..
Заводы всякие бывают:  есть удобные,  есть неудобные,  есть просто плохие, а
этот - редкость.
     И  потом он  долго говорил,  почему этот завод,  который упрямо рос  на
выгоне за липовой аллеей,  -  редкостный завод.  Он говорил об этом,  любя и
зная,  и  в  глазах  его,  снисходительно  старых,  зажглось  много  горячих
светящихся  искр.   И  Ознобишин,  живо  следя  за  его  речью,  видел,  что
человеческая мысль долго работала над этим сооружением-заводом, долго искала
совершенного,  делая в поисках хитрые обдуманные извороты, и что этот завод,
его завод - лучшее, что она нашла.
     Он  видел,  что архитектор знает это,  но сам он чувствовал что-то еще,
глубокое,  как  омут,  в  чем  тонули архитектор с  его стыдливой лысинкой и
морщинками около глаз и завод со всеми лесами. И просто и серьезно он сказал
архитектору:
     - Нет. Это - не то.
     - Почему же не то? Что же то? - обиделся архитектор.
     - То?..
     Ознобишин привычно взглянул на  то  место стола,  за  которым постоянно
сидела Анна.  Теперь ее не было: она плохо спала ночью, еще не встала, может
быть, не встанет и к вечеру и завтра... И добавил Ознобишин:
     - Что такое "то", я не знаю.
     - Тогда зачем мы строим завод? - спросил архитектор.
     Так  много удивления и  обидной жалости к  нему  вылилось откуда-то  на
городское лицо архитектора, что Ознобишин сказал кротко:
     - Я не знаю, зачем завод, - это правда... И когда начал строить, - тоже
не знал.  У моего прадеда стоял в подвале сундук,  обитый железом, а в нем -
деньги.  Остатки сундука достались мне,  -  из них вот растет завод, просто,
как из зерна дерево. В подвале зерно прозябло, а там растет... Там растет, -
махнул рукою он в сторону постройки, - на выгоне, а не здесь.
     И  опять посмотрел на  то место,  где должна была сидеть,  но не сидела
Анна.
     Но архитектор стал веселее, заволокся чем-то подмигивающим и хитрым, и,
слегка хлопая Ознобишина по колену, он говорил смеясь:
     - Ох,  этот  мне  нынешний народ!  Огромное дело затевает,  а  сам  как
перепел глаза отводит: не знаю, зачем!.. Юноша, выпьем?
     Сидела Маша и  смотрела на него по-деревенски пристально,  не улыбаясь,
докрасна раскалив на  крепком солнце круглые детские щеки,  -  и  ее заметил
архитектор. Он прищурился ласково и масляно и шутя потянулся к ней губами:
     - Милочка! Щечки какие!
     Маша  обиженно вспыхнула до  самых глаз,  карих,  больших и  спокойных,
шевельнула бровями, вскочила, сказала с растерянной расстановкой:
     - Я вовсе не Милочка!.. Я - Маша!
     И ушла, про себя качнув головою.


        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"


        "I"

     Солнца стало ненужно много.  День за днем оно все прибывало, точно вода
в половодье.  Ежедневно опрокидывались на поля колючие лучи,  разбегались по
бороздам,  цепко  впивались в  колосья,  жадно пили  воды  земли и  медленно
скрывались вечерами, как воры, тяжелые от добычи.
     Ветром приносило и  стелило по  полям желтый дым каких-то,  далеких или
близких,  пожаров.  Этот  дым  делал все  тоскливым,  вчерашним,  тысячу раз
прожитым. На хлебах вспыхнули ржавые полосы и пятна, как проказа.
     И против солнца, исподволь ставшего врагом земли, гибнущие поля подняли
крестную  силу:   старенького  о.Леонида,   старые  хоругви,   старый-старый
колокольный звон.
     С  сухотинскими вместе братски вышли в  поля сухокарайцы и лешеполянцы,
мужики,  бабы и  ребята,  вышли скопом,  как на  мирскую работу,  от которой
отлынивать грех.
     Чуть позади золотого о.Леонида шли Ознобишин и Анна. Анна несла иконку,
черную и легкую,  и вместе с нею чувство бездумной святости -  вздохи полей,
обожженных солнцем.
     Ознобишин  искал  глазами  и   находил  вверху  тихо  плывущих  куда-то
ястребов. Два или три, сами чуть видные, зорко пасли поля. Видели вот теперь
крестный ход и,  может быть,  где-нибудь в Дехтянке другой и третий. Слушали
знойные звоны.
     - "Дождь даждь земли жаждущей, спасе", - скрипуче пел о.Леонид, и этого
уже не слыхали ястреба.
     Крестились мужики, отбрасывая с кирпичных лбов липнущие косицы. Ревниво
следили бабы,  чтобы окропил поп и  их  полосы,  не  пропуская.  Васильковое
кропило суетливо брызгало на пыльные съеженные живые васильки. Лица хоругвей
впереди качались при  каждом шаге  и  сверкали,  и  сзади  Ознобишина старик
кузнец Пров Солодянкин говорил солдату Чалову с шипучей злобой:
     - Ты  что  это  распятие на  плечо положил?  А?  Что  это тебе,  ружье?
Обращаться с распятием не можешь, эх, дуб!
     Ознобишин знал многих из тех, кто шел с ним рядом. О, слишком долго шли
они с ним вместе и рядом, чтобы их не знать.
     Почти  под  ногами  у  него  путались белоголовые ребятишки и,  забегая
вперед,  робко заглядывали снизу в  глаза ему  и  Анне и,  как зачарованные,
долго не могли отвести васильковых глаз.
     Серапион в  легкой  коляске в  одну  лошадь  шагом  ехал  сзади  толпы,
франтовато блестя чищенной сбруей и  синим плисом новой безрукавки.  Иногда,
вспомнив о  нем,  Ознобишин заботливо поддерживал за  руку  Анну и  боязливо
спрашивал:
     - Ты не устала? Может быть, домой поедем?
     - Нет, хорошо здесь, - отвечала Анна.
     И,  всматриваясь в  ее  лицо  с  такими милыми и  среди  дня  вечерними
чертами,  Ознобишин видел,  что ей  действительно хорошо,  как-то  непонятно
хорошо и покойно, и начинал снова выискивать ястребов вверху.
     А в Анне сама собой создавалась детски-бессвязная молитва. Поля, должно
быть, тоже молились так сами, когда тосковали от зноя. Молитва была неясная:
о  теплых и крупных каплях дождя,  о сочной зеленой силе,  о силе земной,  о
мягком,  плывучем,  творящем,  вечно творящем без отдыха и заботы, о сыром и
сочном,  о  звонком голосе и  круглых щеках.  Молитва была  бессвязная,  как
вздохи полей:  о  том,  чтобы зори были росисты насквозь от  земли до  неба,
чтобы густо били перепела по  ночам и  жаворонки пели,  чтобы розовые,  туго
налитые ребячьи ноги  не  кололо сухой травой,  чтобы текло все  кругом,  не
уставая, сытным молоком и медом.
     Черненькую маленькую иконку несла Анна,  и  ноги  ее  вязли в  дорожной
пыли,  но вся она была там,  где ястреба, и выше ястребов - там, где поля, и
ниже полей.
     Из  канав вдоль дороги пахло прелым пыльным бурьяном,  пахло удушливо и
едко: это схоронилась там отцеженная густая тоска полей.
     Дали  мутно  желтели,  и  солнце было  все  то  же  раскаленное солнце,
обезумевшее от собственного зноя.
     Долго ходили люди.
     Вернулись только вечером,  окропившие все поля, омолившие каждый колос,
усталые,  пыльные,  потные,  но с мягким округлым сознанием, что сделали для
полей все,  что могли, и что от засухи к дождям пробита дверь: где-то идут и
вот-вот,  может быть,  этой же ночью придут, вызванные заклинанием, небесные
коровы - тучи.
     Дня через четыре (дождя не было) к вечеру, сговорясь, тайно от мужиков,
бабы  с  полными ведрами на  коромыслах потянулись к  задворкам,  где  около
кладбища в прошлом году схоронили убитого мужиками конокрада, цыгана Митьку.
     Обливали  могилу  водой   ведро  за   ведром  (сырая  стала  могила)  и
приговаривали, сначала весело, потом, с сумерками, все боязливей:
     - Не утаивай, Митя, дожжу, не серчай: хлеб посох...
     А старуха Паня Шалая ударилась о могилу,  испачкалась грязью, причитая,
стала выть, как ведьма, и долго выла.
     Дождя не было.
     Только на  восьмой день пришли тучи,  но  не те,  которых звали.  Ждали
черных и  теплых,  как  земля,  густых и  курчавых,  как  овчина,  а  пришли
синевато-белые,  холодные,  насмешливые,  презрительно косившиеся на  землю.
Облегли небо с одного до другого края, перемигнулись молнией и захохотали.
     Среди дня это было,  ровно в полдень, и, окруженные ими со всех сторон,
потемневшие Сухотинка и усадьба ясно чувствовали,  что это не гром, а хохот.
Оглянет все,  что внизу,  змеисто улыбнется и захохочет.  Жутко было. Витька
прятался в подол матери и спрашивал оттуда шепотом:
     - Мама, а мама! А если молонья мне в лобик вдарит, шишка вскочит?
     Торопливо  загоняли  птицу  и  мелкий  скот,  ахали,  качали  головами,
кружились в  суете и  в  закружившейся от ветра пыли,  -  а  небо раскатисто
хохотало.
     Показалось,  что куда-то тяжело и трудно везли там плотно набитые мешки
граду,  но  от  тяжести они  прорвались и  лопнули по  всем швам как раз над
сухотинскими полями.
     Полчаса тянулся градобой и  подмигивало небо,  и  только,  когда  влоск
легли хлеба, полил мягкий и ласковый обидно ненужный дождь.


        "II"

     Приехала казначея из  Ольгиной пустыни,  мать Феодора,  старушка белая,
крепкая и  круглая.  Привезла своего  рукоделья тонкие  детские свивальники,
обшитые кружевами, и большую просфору, вынутую о здравии Анны.
     Шесть раз уже раньше, когда старый глаз ее замечал перемену в Анне, она
привозила  что-нибудь  детское,  так  же  таинственно весело,  как  привезла
теперь, и все это было освящено, омолено и пахло кадильным ладаном.
     Правивший лошадью сизый старичок, который жил при пустыни и которого за
это дразнили "Божьим",  кормил на конюшне лошадь овсом,  а  Феодора сидела в
гостиной,  мелкими рюмочками пила вишневую наливку,  вся мягкая среди мягкой
мебели, и говорила мягко:
     - Заступница, родная моя, она денно и нощно предстоит, денно и нощно...
Это мы все в суете,  в мелкоте, в рассудке, а она матушка, она - молельница!
Молит за всех нас грешных,  прямо у самого престола стоит,  за всех нас:  за
слабых, за пьяных, за всех молит, молельница.
     И сама уже немного пьяная,  с розовыми пятнами на плещущих щеках, точно
распустившая в себе яблоневый сад, цвела словами:
     - Ты думаешь, скорбь она твою не видит? Видит, матушка, все видит!.. Да
кабы скорби нашей не было, и радость бы откуда взялась? А большая скорбь - и
радость большая будет,  -  будет,  это знай,  родная моя! Только на все свои
сроки положены.  Там уж она приготовлена,  радость, а только срока ждет, вот
ее и нет... Придет в свой черед, терпеть надо.
     - Я жду. И терплю ведь я, - сказала Анна.
     В  открытые окна  день входил густой и  зеленый,  настоенный на  зелени
сада.  Иволгу слышно было,  маленького дятла,  шмелей, еще какие-то дневные,
заботой рожденные звуки.  Но здесь, в низкой, уставленной креслами гостиной,
день ежился и отходил к углам.  Чехлы у кресел были серые,  и то, что было в
комнате,  -  не день,  не вечер и не утро, - казалось таким же серым, только
где-то вверху, в синеве и свете, перед престолом предстояла мать и молилась,
мать на коленях с опущенной скорбной головой и сложенными на груди руками.
     У  Феодоры были светлые глаза в сетчатых темных мешочках век.  Смотрела
на Анну ласково и говорила то, что говорила уже когда-то раньше:
     - У меня ведь в миру был ребенок...  ребеночек,  был,  как же... Гришей
звали...  Давно,  вот давно уж, почитай, лет сорок. Грехи тяжкие!.. Смеялись
тогда подруги, - я незамужняя была, вот и смеялись: "На двадцать первом году
Пронька сделала беду:  четвертого числа без мужа сына принесла..."  Хи-хи...
Че