ть...  Это
хорошо, что ты не слышишь... Это еще, пожалуй, лучше... а то бы кто знает?..
Сам для себя говорю.
     Дед придвинулся ближе к лицу столетнего и сказал вдруг тихо:
     - Жалости ни к кому не чувствую -  вот мой грех. Теперь я остался один:
без жалости человек уж совсем один...  Что ветер, что я... так мы и гоняемся
друг за дружкой...  Душу-то,  вот как у тебя, придет враг и вынет... Жалость
вынул, теперь уж кончено...
     Хрустнул пальцами на руках и потом заговорил, странно спеша:
     - Девицу раз  одну -  гулящую девицу -  в  лес увез.  Раздел.  Голую на
муравьище посадил,  ей-богу.  Внук-то  сегодня,  -  он  глуп,  а  почти  что
догадался...  Руки связал и  рот забил...  Сел на корточки около и  все ей в
лицо смотрел -  вот так в  глаза самые...  Да ведь и  зрелище!..  Муравьи ее
поедом едят;  корежит ее;  красная;  слезы  текут...  А  я  смотрю...  Долго
смотрел.  Безгласная:  кричать  ей  нельзя...  Смотрел и  никакой жалости не
чувствовал, - вот грех!.. Развязал ее потом, муравьев отряхнул... Оделась...
денег дал...  Да  ведь ты что думаешь?  Рада еще была,  что много денег дал:
целовать лезла,  ей-богу.  Выходит, что и жалости тут неоткудова взяться. Не
все,  значит,  и  пожалеть можно?  Вот уж и  не грех.  А  то старичку одному
святому бороду раз поджег спичкой.  А зачем поджег?  Так все... Думал: жалко
станет,  не подожгу.  В скиту это,  в монастырьке...  Пришел к нему будто за
очищением духовным,  на колени перед ним стал -  все честь честью,  а  он на
лавке сидел, бороду свесил... Борода длинная, жесткая... смешалась с моей, -
насилу распутал.  Он-то говорит,  а я спичку наготовил,  чирк потихоньку - и
пошло.  На  чутье  старик был  тупой,  на  ухо  тоже...  Кричит мне  что-то,
наставления-то свои,  а мне смешно,  а волосы трещат... Ведь сколько истлело
бороды-то! Как вскочит он вдруг, хвать рукой за бороду, - взвыл ведь, на что
святой. Так ему образа божьего жалко стало... "Да ты что же это, злодей?" Да
"анафема", да "изверг"... хорошо ругался старик... Какая уж тут жалость?.. А
я  поднялся выше его головы на  две,  да  и  старше,  да и  святости во мне,
пожалуй,  больше,  потому что ищу,  а он уж нашел... смотрю на его бороду, -
хохот берет...  А  тут уж  из  сеней в  дверь лезут...  то да се...  Вклад в
монастырек пришлось сделать... за бесчестье-то... да!..
     Дед махнул рукой, чуть смеясь, чмыхнул носом.
     - А то еще так было.  В поле как-то...  шел, смотрю, - слепой в холодке
под ветлой спит,  а  поводарь-мальчонка жуков ловит.  И ведь вот придет же в
голову! Отозвал мальчонку: "Огадь, говорю, слепенького... Огадишь, гривенник
дам".  Такой тихий,  видно, слепенький, пожилой, худищий, - а жалости к нему
нет...  Думал,  мальчишка не огадит,  побоится,  -  нет, огадил-таки. Слепой
выть, а тот на меня кричать, будто это я: маленький, а хитрый. Потом ко мне:
"Давай гривенник".  А  я  не  дал,  -  вот  ведь.  Не  дал  и  пошел дальше.
Додумался-таки и мальчонку обидеть. И не то чтобы его за издевку наказать, а
так... Обидел, и все...
     И  дед  вдруг  улыбнулся большим лицом.  Заколыхалась улыбка  плотная и
резкая, как сетка из проволоки. Не шла она ни к этой комнате с лампадкой, ни
к  этой  ночи.  Даже столетний вглядывался в  нее  пристальней,  чем  глядел
всегда, и начинал морщиться невнятно. А дед наклонился к нему и прошептал:
     - Хоть в палачи,  -  вот до чего дошел:  костенею.  На мертвых смотреть
пробовал  -  и  не  жалко...  К  тебе,  значит,  иду.  А?  Человека перестал
чувствовать, - совсем...
     Близки были  их  лица:  большое и  сырое  у  деда,  -  сухое,  черное у
столетнего, и вдруг заметил дед, как лицо отца начало кривиться. Было похоже
на  то,  что до  каких-то  далеко спрятанных тайников его мысли дошла улыбка
сына и он хочет тоже улыбнуться ей в ответ.  В густых складках век он утопил
глаза,  так  что остались только две искристо-жутких точки,  губы подобрал к
нахлобученному носу, приоткрыв темную впадину рта, и гладкий широкий лоб его
стал веселый.  Дед отодвинулся,  заметив это,  и глядел с тем напряжением, с
каким разглядывают весною дети первое насекомое, ползущее по земле.
     - Ишь как это у  тебя выходит,  -  искренне изумился он.  И глядел.  Но
столетний уже сбирал с лица гримасу,  как сбирают крошки со стола,  стягивал
ее изо всех углов и прятал,  и, чтобы вызвать ее снова, дед, низко наклонясь
к нему, медленно стал улыбаться.
     Дом был переполнен тишиною,  как-то  до краев был налит ею,  отчего она
начинала уже звучать неясно,  а дед,  нагнувшись так, чтобы свет падал ему в
лицо,  улыбался то  просто,  как  дети,  то  лукаво подмигивая,  то  хихикая
беззвучно, как это делают идиоты.
     Но столетний смотрел на него с ужасом,  готовый завыть. Глаза его четко
округлились,  губы вытянулись в хоботок,  и,  заметив,  что он пугается, дед
сдвинул  брови,   дико  оскалил  зубы  и   медленно  ладонь  правой  руки  с
растопыренными пальцами стал приближать к его лицу.
     Сморщился и заплакал вдруг столетний,  воя, хлюпая носом, точно потухла
лампадка. Дед выпрямился, оглянулся на двери.
     - Ну, будет уж!.. Э-э, как ты здорово!.. Будет, видел уж! Оставь! Какой
чудак!..
     Так  плакал столетний,  как  плачут самые маленькие,  грудные,  недавно
рожденные дети,  и  перед глазами деда мелькнуло большое,  почему-то красное
колесо и  сделало полный оборот.  В одной общей точке слились восход и закат
жизни. Дед представил себе отца, каким помнил его давным-давно, с детства, -
жилистым,  красным,  с громовым смехом и с вечной,  такой живою, точно часть
его  самого,  глупой поговоркой:  "Ну-с,  и  вот  сам Мартын с  балалайкой".
Какие-то веселые глаза его,  точно два осколка хрусталя на солнце, припомнил
вдруг так ярко,  что зажмурился от  их блеска.  Представил того -  и  увидел
этого рядом.  И перед размеренным бесшумным ходом времени над полями погасло
то  крикливое,  с  чем он пришел сюда ночью.  Дед почувствовал,  что он стал
меньше ростом,  мягче костями и  жилами,  легче весом,  беспомощней и робче.
Забылось как-то  сразу то,  что  он  хотел сказать еще  столетнему.  Многое,
страшно многое, горевшее в нем, потухло и забылось.
     Согнулись в коленях ноги. Локтями он оперся на ребро отцовской кровати;
трогательно  долго  смотрел  в   его  внимательное  лицо,   потом  поцеловал
кипарисовую руку и вышел, тихо притворив дверь.


     Подали лошадей. Уезжал дед опять куда-то в нутро полей.
     С  утра,  когда приказал он  запрягать,  солнце расшвыряло сырые тучи и
присмотрелось было весело к земле -  к желтым жнивам,  к деревням и дорогам,
потом опять ему стало скучно видеть одно и то же, и задернуло оно сплошь все
синие  окна.  Стало  темно,  сиверко.  Тонко-капельный дождик,  надоедливый,
сизый,  захватил даль. Взмокла лошадиная шерсть. Жирный кузов фаэтона чванно
плакал.  Серапион с  козел  хмуро косился на  крыльцо,  где  прощался дед  с
Ознобишиным и Анной.
     Сивобородый, ставший еще выше от длинной бурки, он говорил Ознобишину:
     - Это мы ведь просто привыкли к земле,  потому и живем.  Ну, а попробуй
только появись на земле кто-нибудь,  кто побольше человека...  Умер бы он от
тоски в одночасье - и больше ничего.
     Усталое лицо было у деда,  и как-то больно отозвались его слова в Анне.
Попали в тонкую,  глубоко спрятанную струну,  о которой и не знала Анна, что
она есть,  а она была.  Показалось вдруг,  что не хотели рождаться они,  те,
прежние шесть, на эту землю, и потому не родились.
     - Останься, - дотронулась до него Анна. - Куда ехать?
     Глаза у нее были испуганные, большие, требующие, молящие.
     Дед долго смотрел на нее и сказал ей тихо:
     - Вот кого мне жалко: тебя жалко... Этим я еще и жив.
     Оглянулся на небо и землю в дожде и добавил:
     - А ехать некуда. Это правда.
     - Останься, поживи, конечно... Куда ехать! - отозвался и Ознобишин.
     - Ехать некуда, - повторил дед.
     И  Маша,  которая стояла тут же в  своем маково-красном платье,  звонко
закричала Серапиону:
     - Скорпион, отпрягай! Марш в конюшню!
     - Ну,  прощайте все же!  -  сказал, вдруг встряхнувшись от этого крика,
дед. - Поеду.
     - Куда? Не нужно ехать, - схватилась за его бурку Анна.
     - Ехать тошно,  -  улыбнулся дед.  - А ведь сидеть-то на месте еще ведь
тошней... Поеду, уж так и быть, привычка.
     И он уехал.
     Сизый дождь глотал колокольчик,  собачий лай, лошадиное фырканье, топот
копыт и черный верх фаэтона.
     - Почему все ездит дед? - испуганно спросила Маша. - Ему нельзя иначе?
     - Нельзя, - подумавши, ответил Ознобишин.
     И  все  трое  вобрали в  себя  из  этого  заволоченного тучами  неба  и
загрязненной дождем земли  одну  общую мысль:  "Если бы  куда-нибудь уехать!
Если бы можно было куда-нибудь, во что-нибудь другое уехать!"
     Переглянулись,  передернули плечами от  обступившей их сырости и  вошли
снова в придавленный к земле дом.


        "ГЛАВА ШЕСТАЯ"


        "I"

     Над  полями,  уползающими за  горизонт,  опоясанными длинными дорогами,
логами,  узкими оврагами,  неслышно и  невидно,  но плотно и  тяжело повисло
нерожденное. Что-то хотела родить земля, - что? - не леса, не горы, не тучи,
- что-то хотела родить и не могла.
     Прижались к  ней здесь и  там усадьбы,  деревни,  села,  растерянные на
пустом  просторе,   робко  подняли  позолоченные  головы  церкви,   принесло
откуда-то с ветром и посеяло песни,  унылые, как ветер, широкие, как поля, и
пошла,  шатаясь,  эта голая,  ничем не  прикрытая жизнь изо дня в  день,  из
месяца в месяц, из года в год - одна и та же.
     Куда скроешься в полях?  отовсюду видно. Это поля сковали для всех одну
сплошную душу, и она прошла изгибами по всем, - у всех одна: яровое, озимое,
толока,  жук-кузька, засуха, град, баба, лошадь, праздники и посты, мир, тот
свет,  и надо всем этим распорядительный мозолистый неутомимый рабочий бог в
небе.
     Птиц -  веселых лесных колокольчиков -  нет  в  полях.  Вороны,  галки,
грачи, и копчики, и чибисы, и овсянки - все невеселые птицы. Даже у сусликов
в полях грустные свисты.
     Грустят весенние зори, грустят покосы, грустят, наливаясь, хлеба.
     Весенние дни полей - дни истомно-буйных зеленых надежд. Почти нет веры,
еле теплится тысячекратно обманутая и осмеянная,  но от ласковой любви и она
готова вспыхнуть пожаром. Силою теплых дождей напоен и храбро пыжится каждый
угловатый  ком  чернозема.   Взапуски  тянутся  отовсюду,  спеша  и  смеясь,
тоненькие трубочки былинок;  выпускают из своей гущи жаворонков в небо; пьют
ночные росы  и  тянутся выше,  выше,  по  брюхо  приземистой каурой сельской
лошаденке и  еще выше.  Пока не  остановятся вдруг,  не  оглянутся кругом и,
испуганные, не начнут поспешно отцветать, желтеть и вянуть.
     Там,  где в летнюю пору под тихим солнцем вызревает, золотея, посеянное
людьми,  и густы и тяжелы колосья,  -  там урожаю рады гумна,  о нерожденном
тоскуют поля. Прислушайся, - жалуются глухим горизонтам: "Не то!"
     Спят  горизонты,  всюду одинаково брошенные,  безжалостно точные круги.
Обчертила какая-то темная сила -  давно,  спокон века,  и  ушла:  кто снимет
чары?
     А  когда  остригут  поля,  как  стригут  нагулявших волну  овец,  сразу
становится как-то ненужно и пусто,  жалко,  приниженно и робко,  и у осенних
туч,  как милости,  просят поля закутать их с головы до ног снегом, чтобы не
видеть смеющегося над ними неба.
     Какое страшное напряжение,  какую неслыханную силу пустила в ход земля,
чтобы что-нибудь большое выбросить из себя под ласку солнца, - и ничего!
     Поля мои!  Вот я  стою среди вас один,  обнажив перед вами темя.  Кричу
вам,  вы слышите?  Треплет волосы ветер,  -  это вы дышите,  что ли?  Серые,
ровные,  все видные насквозь и вдаль, все - грусть безвременья, все - тайна,
- стою среди вас потерянный и один.
     Детство мое, любовь моя, вера моя! Смотрю на вас, на восток и на запад,
а  в  глазах туман от слез.  Это в  детстве,  что ли,  в  зеленом апрельском
детстве, вы глядели на меня таким бездонным взором, кротким и строгим? И вот
стою я и жду теперь, стою и слушаю чутко, - откликнитесь!
     Я вас чую,  как рану,  сердцем во всю ширину вашу. Только слово, только
одно внятное слово, - ведь вы живые. Ведь ваши тоску-глаза я уже вижу где-то
- там,  на краю света.  Только слово одно,  -  я слушаю...  Нет! Передо мною
пусто, и вы молчите, и печаль ваша - моя печаль.
     Поля-страдальцы,  мои поля, родина моя, я припал к сырой и теплой груди
твоей и по-ребячески крепко, забыв обо всем, целую.


        "II"

     Было  шесть  часов  утра,  когда выехал в  поля  Ознобишин с  гончими и
кучеренком Федькой.
     Стояла свежая изморозь,  шириной во  все поля.  Воздух от  нее сделался
сухим, стеклянно-звонким и ломким, как первый ледок на лужах.
     С  молодых тополей около каменной ограды еще не опали листья,  и стояли
тополи в сизом тумане дублено-желтые, как толпа мужиков в нагольных тулупах.
     Все как-то  чуть посутулилось и  окрепло:  конюшни,  риги,  деревенские
избы,  звонкие дороги и поля.  Все как-то на глазах готовилось к зиме, точно
глянцевитая антоновка, вымытая, твердая, отобранная впрок.
     Солнце  никак  не  могло  пробиться сквозь  густые сизые  дымы,  только
обдавало их красноватым плеском, отчего у полей не было горизонтов. Было так
странно молодо все -  лошади,  гончие,  - так любовно охвачено свежим концом
октября, так подымалось на дыбы, рвалось и визжало, - даже ременные поводья,
даже яркие Федькины щеки.
     У Дяди под Ознобишиным гарцевал каждый точеный мускул, отрывисто билась
каждая видная жилка под тонкой кожей,  и на лошадь Федьки, горбоносого донца
бурой масти, Дядя весело косился смеясь.
     Тесно  выехали вместе -  черноглазый Федька в  серой  смушковой шапке и
Ознобишин,  но  когда обогнули Сухотинку со стороны риг,  Ознобишин направил
Федьку с гончими далеко стороной,  лешеполянскими парами, подождал, когда он
пропал в тумане, потом исподволь пустил Дядю.
     Дядя нес его радостно.  Точно зеркала были у  него слева и справа,  так
красиво держал он  тонкую умную голову и  лебедь-шею.  Не сбиваясь,  как под
барабан в  строю,  четко давил мягкие кочки сухими ногами.  Раздувал розовые
ноздри и оглядывался по сторонам, кому бы заржать на бегу звонко и весело.
     Осенняя бодрость как-то  сквозь  пальцы рук  прозвенела по  всему  телу
Ознобишина,  и  тело стряхнуло ночное.  Он видел,  как с каждым шагом ширина
полей без горизонтов заражает Дядю,  как развертываются стальные пружины его
ног,  твердеют уши:  что  ни  вздохнет,  -  вольет в  кованую грудь полведра
густого осеннего вина, от которого и камни пьянеют.
     Перемахнул через овраг с  алыми глиняными боками и потом пошел иноходью
по целине.  Осеребренное жнивье внизу чуть дымилось; почему-то пахло хлебной
опарой.  Небо над головой белесо голубело, и сизые дымы неслышно разрывались
и сползали вниз, а внизу вспыхивали, прохваченные солнцем.
     Когда уходил из спальни Ознобишин, Анна спала и была в темноте неясной,
как это солнце.  Он  вспомнил,  как тихо-тихо,  боясь дышать,  он  одевался,
отворял тугую дверь и  как в  шестой комнате от спальни -  в  столовой -  он
ходил на цыпочках и вздрагивал, когда скрипела половица.
     И  теперь здесь,  где он  был один с  полями,  за самого себя,  за свою
любовь и страх стало стыдно.
     - Ну, вперед! - зло крикнул он Дяде в самое ухо и, больно закусив губы,
снизу вверх повернул трензеля.
     Дядя  шарахнулся  влево,  затанцевал  и  скачками,  совсем  простыми  и
вольными, как скачут неоседланные лошади, играя, кинулся вперед.
     Ломкий  воздух  вокруг  бурлил  и  звенел,  расступаясь и  падая  вниз.
Ознобишин упруго стоял на стременах, согнувшись, чуть касаясь Дядиных ушей.
     Золотистая Дядина  шерсть  смешалась с  желтым  жнивьем,  частые копыта
слились в  гул -  растворилась в свежем и бурном память о той,  что осталась
сзади.
     "Я один,  один я,  один,  один..."  -  быстро чеканила мысль,  стараясь
поспеть за бегом.
     "Я один, один я, один!"
     На  межах  торчал  чернобыльник,  хватался сухими стариковскими лапами,
отскакивал и  качался строго.  В  узкой теплой куртке было тесно плечам,  но
мысли здесь,  на просторе,  было так же тесно.  Нагнув голову,  жмурил глаза
навстречу поднятому ветру и  упрямо все  чертил и  чертил поля,  как  стекло
алмазом:
     "Я один, один я, один!"
     Это  вышло  так  неожиданно странно:  кралась где-то  за  конским бегом
память,  -  и  ничего не сделалось,  и  Дядя скакал,  как в  забытьи,  а она
настигла,  хохоча бросилась в душу ярким пятном, и вспомнил вдруг Ознобишин,
что не затворил,  уходя,  двери в спальне.  Представилось,  что, может быть,
теперь,  разбуженная светом и  утренним шумом,  проснулась и  не  может  уже
уснуть Анна.
     С размаху остановил Дядю,  -  поехал шагом.  Не было уже полей,  - была
Анна.  Встала  глубже и  шире  полей,  нежная,  тонкая,  больная неутоленным
материнством,  вечно,  сколько знал ее Ознобишин,  рвавшаяся от опостылевшей
своей жизни куда-то в новую, свою и не свою.
     Святым и отчетливо страшным показалось это отсюда. Будущее сосало кровь
того, что жило. Где-то невидно и неслышно - вон там, в тумане, в солнце, под
жнивьем внизу -  притаилось и сосет.  И уйти от него нельзя,  потому что оно
везде.  Обволокло землю всю сплошь,  не забыв ни одного вершка пространства,
плотно прижалось ко всему и сосет.
     Ознобишин тоскливо оглянулся кругом и бросил поводья.
     А сбоку слышно стало,  -  кого-то гнали.  Болезненно,  точно кололи их,
вскрикивали на  бегу то  дальше,  то ближе гончие:  "А...  а...  а!.."  -  и
шмелиным шелестом над  самой землей гудел Целуй:  связывал все крики толстой
веревкой, чтобы не рассыпать их по полю.
     По захлебисто-частому лаю слышно было,  что гонят матерого зайца и  что
он  хитро путает следы,  а  собаки неотступно заметают его следы своими:  не
бросаются наперерез,  не  окружают его  стаей,  только вьют сзади его те  же
самые,  его же путаные петли,  и никуда он не уйдет от них, - не может уйти:
выбьется из сил и сядет, спрятав уши.
     Вдали  пропадающим рядом  шли  синие  ветлы  на  дороге в  Дехтянку,  и
затуманенно донеслась оттуда бестолковая стукотня пустых телег.
     Дядя  поднял  голову,  почуял  там  кобылу  и  высоко  заржал  круглыми
перекатами, а когда отозвалась оттуда кобыла, заржал снова.


        "III"

     По сто пудов снега,  мягкого и липкого, висело на каждом дереве в саду.
Аллеи стали как  коридоры из  нежнейшего лилового мрамора.  Выпал он  ночью,
этот снег,  и теперь стало лукаво-затаенно везде,  куда ни глядел Ознобишин.
Так и спрашивало что-то отовсюду широкоглазым мальчишеским шепотом:  "А что?
А что?" - и сияло в теплых изломах.
     На  липах были  сплошные тяжелые рясы,  на  кленах скатерти,  а  яблони
просто зацвели вдруг так пышно и густо,  как не цвели весной. И пахло кругом
свежими,  бог знает где собранными,  зимними ароматами,  в  тысячу раз более
тонкими, чем запахи цветов.
     Ни  ночи уже,  ни  утра еще  не  было:  было просто лилово все кругом -
торжественно,  тихо  и  молилось.  А  Ознобишин вышел с  ружьем,  заряженным
волчьей картечью,  и крался по-волчьи мимо людской и сарая, оставляя в снегу
черные следы.
     Снился путаный длинный сон  ночью:  забытые на  дорогах кресты,  ветер,
сумерки,  душный мелкий дождь и дед.  Дед,  наклоняясь, щекотал бородой лицо
Ознобишина,  и  дедовы глаза смеялись над  Анной.  Эти  сытые глаза,  кругло
засевшие в набухшие веки, простые человеческие глаза, ясные, как небо в мае,
- они смотрели как-то сквозь дороги с забытыми крестами и смеялись над ним и
Анной.  В душном дожде не было видно тела деда,  -  может быть, этот дождь и
был его тело, - не видно было ни ног, ни рук, ни плеч, только остро щекотала
лицо борода,  и глаза,  загораясь откуда-то издали и медленно щурясь,  жутко
смеялись над жизнью, над ним, над