с выпуклым животом;
собака тоскливо лаяла;  храп монахинь стал тише.  У одной свечи, в изголовье
Анны,  согнулся  фитиль,  и  воск  начал  оплывать  и  капать  на  бронзовый
подсвечник.  Не  глядя на  мертвую,  боком,  Маша  пошла и  отогнула свечку.
Покосилась на Ознобишина,  но он сидел, вковавши глаза в одну точку, жалкий,
странный, и нечего было ему сказать.
     На  резные ножки  стола  свисали концы  простынь,  Маша  неловко повела
головою,  оглядела ноги покойницы в серых туфлях и любопытно и любовно, тихо
задела их локтем. Подождала, вся стянувшись и притаясь, одно-два мгновенья и
робко провела глазами вплоть до  лица:  лицо  было  такое же,  как  восковые
свечи, - гладкое, желтое.
     - Аня!  -  тихо шепнула Маша,  прислонив ладонь ко  рту  так,  чтобы не
услышал Ознобишин. Подождала и сказала слышнее: - Аня... милая... - И потом,
переступивши вперед шаг и  еще шаг,  туда,  где пальцы Анны держали молитву,
Маша  медленно  протянула правую  руку  и  коснулась правой  же  руки  Анны.
Отдернула вмиг, но пронизало уже мертвым холодом все тело и показалось ясно,
как губы сестры довольно улыбнулись и приоткрылись глаза.
     - Ай,  страшно... А-ай! - не помня себя, крикнула Маша. Широко раскинув
руки, кричала и билась, как раненая.
     Подбежал Ознобишин.  Проснулись монахини и  одна за другою,  -  сначала
толстая, грудастая, с овечьим лицом, за нею низенькая, белая, в веснушках, -
встрепанные,  на ходу оправляясь,  завертелись около Маши,  ахая и крестясь,
еще горячие и тяжелые от сна, с мутными, неокрепшими глазами.
     Но  Ознобишину,  прижавшему к  себе крупно вздрагивавшую Машу,  понятно
было,  что  в  муке  этой  ночи  приняла она  от  мертвой Анны  таинственное
помазание на  длинную  печаль  жизни,  которая никогда не  может  оборваться
вдруг,  а  не  глядя ткет свою крепкую нить и  на  ходу,  то здесь,  то там,
передает ее из рук в руки.


        "IV"

     Ехали из  Сухотинки Ознобишин и  Маша.  Целый день провели за  укладкой
вещей и собрались только к вечеру,  когда стемнело.  Но тихо было, неснежно,
морозно, и Серапион, и лошади, и сам Ознобишин хорошо знали дорогу.
     Тайна каждой входящей в  мир  ночи -  сумерки густели упруго и  стойко.
Поля под ними укрывались холодным,  синим,  потом серели,  тухли, и только к
наезженным дорогам то  с  той,  то  с  другой  стороны вытягивали любопытные
сугробы с завороченными, как уши, карнизами.
     От  саней и  лошадей,  запряженных цугом,  от меховой полости и  ушатой
шапки  Серапиона  пахло  еще  усадьбой  -  многокомнатным  домом,  конюшней,
заводом,  -  но наплывал,  пробиваясь отовсюду,  запах полей: терпкий, почти
смолистый, почти живой.
     Обозначилось плотно небо,  и  нерассказанно,  до  немого безумия мудро,
заняли в нем извечные места звезды.
     А  колокольчик и  бубенцы на лошадях,  и  скрип и  раскаты полозьев,  -
как-то ощутимо понятно было,  что все оставалось здесь же вблизи и никуда не
уходило: ни в поля, ни в небо.
     - Тебе не холодно? - пусто спросил Ознобишин Машу.
     - Нет, мне тепло, - так же пусто ответила она.
     И надолго замолчали оба.
     Изредка Серапион ненужно чмокал на  лошадей и  до  смешной грусти ловко
хлопал над их головами длинным кнутом.
     Наткнулись на длинную мерзлую кочку;  сильно избочились и  встряхнулись
всем корпусом сани.
     - Поехали на ночь глядя,  -  серьезно,  как взрослая,  сказала Маша,  -
лучше бы днем ехать.
     - Ничего,  - отозвался Ознобишин. - Днем снег яркий: дни пошли ясные...
- Помолчал и добавил:  -  Глаза у меня что-то болят -  не могу на такой снег
смотреть: слезы текут.
     - Мы когда приедем в Сухотинку? - спросила Маша.
     - Только еще  поехали,  а  уж  "когда приедем",  -  присмотрелся к  ней
Ознобишин. - К середине поста - потеплеет - приедем.
     - Когда куры нестись начнут, - подумав о чем-то, сказала Маша.
     И Ознобишин изумленно вслушался, как просто и серьезно она сказала это,
так же, как говорила бы Анна.
     Рядом с  ним  она  сидела полная смутных,  новых для  нее  мыслей.  Они
входили в  нее с облизанных вьюгой сугробов,  входили туда,  где недавно еще
рождался и  беспричинно звенел золотистый смех,  и они проворно занимали его
место.
     Показалось Ознобишину вдруг,  что,  если  нечаянно  пристально оглядеть
поля,  он увидит там Анну такою,  как тогда, мутно блеснет щелями полуглаз и
ищуще раскинет руки по всем снегам.
     Боялся глядеть в поля, но Маша сказала:
     - Когда приедем, привезем Анне памятник на могилу... Такой, чтобы летел
ангел, а в руках у него ребеночек смеялся... Хорошо?
     И  Ознобишин понял,  что уже не увидит Анну в  полях,  потому что она -
рядом. От этого тесно стало ему, как было тесно деду.
     Вот по  таким же сугробистым немым просторам где-то кружил теперь дед -
один,  до бесприютности вольный,  седой,  как зима, поленица удалая. Меряет,
насколько глубока жизнь;  нашел ли  такое место,  где  она  всего глубже?  И
сколько лет еще отпущено ему, чтобы искать и ничего не найти?
     Но позавидовал деду Ознобишин:  ездит и ищет,  верит в то, что уйдет от
пустоты и  простора -  уйти нельзя,  но легко жить,  если верить,  поэтому и
живет так долго дед.
     Холод звезд безостановочно лился вниз.  Это и не звезды были:  прямо за
иссиня-темным небом,  проколотым в  тысячах мест,  таился огромный,  чистый,
всемирный холод, и только миллионная доля его сочилась вниз на поля, но и от
нее застывала мысль и безразлично начинало стучать сердце.
     На перекрестке дорог,  там,  где откинулся влево зимний путь в  Большую
Дехтянку,  как расплывчатое пятно,  как сгусток ночи,  встретился Никита,  -
существо могучее,  темное,  пашущее, сеющее, собирающее урожаи - плодотворец
полей.
     Ехал он из города, лежал ничком в санях на соломе и негромко пел:

                Э-э-э-э да э-э-э-ы-ых...
                Э-э-э-их да а-а-а...

     Даже  старому Серапиону жутко стало от  этого непонятною воя  в  пустых
полях. Крякнул он, кашлянул и выдавил вслед Никите:
     - Одна была у волка песня, и ту перенял.
     Но поля понимали Никиту, и Никита понимал поля.
     Вот уже утонул он в них со своей конягой и песней, и опять стало пусто.
     В бубенчиках глухо билось запертое.
     На изломах дороги дымно поблескивали шапки сугробов,  укутанных в синие
зипуны, и вешки торчали над ними, как скучные метлы.
     Лошади,  фыркая,  нагнув головы и  вытягиваясь одна за  другой,  упорно
разматывали ногами клубок дороги,  а  поля  подхватывали и  бросали его  все
дальше, дальше.
     - На  постоялом,  в  Загрядчине будем чай  пить...  -  сказала Маша.  -
Хорошо,  что  взяли свой хлеб,  а  то  там дали бы  черствый и  какой-нибудь
грязный, да?
     Ознобишин вздрогнул от этой маленькой,  земной, такой знакомой заботы и
торопливо ответил:
     - Да, Анна.

     1909 г.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Печаль полей.  Впервые опубликовано в альманахе "Шиповник", кн. 9, 1909
год. Вошло в четвертый том собрания сочинений изд. "Мысль", Ленинград, 1928,
с подзаголовком: "Поэма" и с датой: "1908-й год. Крым". В собрании сочинений
изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.) датировка автором изменена.
                                                                 H.M.Любимов