Анной.
     Когда проснулся к  утру Ознобишин и  присмотрелся к  Анне,  он увидел в
первый раз, какая она страшная во сне. От болезни или от кошмара - почему-то
двигала челюстью,  дергала лицом и отчетливо сквозь тяжелое дыхание скрипела
зубами.  Лицо было опавшее, серое, глаза ввалились, как у мертвой, - и здесь
в полусвете таким удивительно простым и ярким представилось Ознобишину,  что
можно поставить ружье прикладом на  носок левой ноги  и  нажать курок носком
правой, а картечь встретить открытым ртом.
     В  лиловой аллее снег был  живой:  шевелились тихо рясы лип и  скатерти
кленов;  с  яблонь то  здесь,  то  там украдкой падали пухлые клочья.  Все с
головой окунулось в  этот нежный настой из ушедшей ночи и  непришедшего дня:
густо  и  тепло  было.  Серыми пятнами расплылись в  воздухе далекие петушьи
крики из  птичника.  Кудлатая дворняга,  бурая со  спины и  желтая к  брюху,
медвежеголовая и лисехвостая, откуда-то сзади неслышно подобралась к нему по
его следам,  заглянула снизу в  глаза и мягко бросилась ему на грудь с тихим
визгом.
     По лиловому прошли синие влажные пятна и розовые изгибы.  Отчеканился в
разных местах темный,  придавленный снегом переплет нависших веток. Какая-то
мелкая птичка -  синица или лозиновка -  близко перелетела, слабо пискнув. И
все  думали деревья об  огромном могучем зимнем покое,  который спустился на
них вот именно в эту ночь и ляжет прочно.
     Анна!..  Лежала  теперь  страшная и  скрипела зубами,  борясь с  кем-то
темным во сне.
     Ознобишин всмотрелся во  все  так  внимательно,  нежно,  спокойно,  как
глядят прощаясь, и только теперь почувствовал, как глубоко любит он землю: и
утро, и снег, и кудлатого пса, и петуший крик, и ружье с витыми стволами.
     Точно повернулась какая-то  ручка двери и  открыла:  нависли на  сучьях
лиловые облака,  каких никогда не  было раньше;  говорилась сказка,  которую
говорит земля только детству,  окутала душу  теплотою,  мудростью и  неясным
светом,  при котором виднее глубь,  и  Ознобишин понял,  что не нажмет курка
пальцем правой ноги, - что нельзя этого сделать в такое утро.
     По теплому снегу,  по такому же,  каким был он только в раннем детстве,
пробрался он мимо сплошь закутанных кустов жасмина,  чилиги,  бирючины, мимо
скамеек,  покрытых снежными узкими пуховиками, шел, увязая, купаясь в снегу,
падавшем с веток,  и уже две кудлатых дворняги,  Жулик и Шарик,  путались за
ним,  застревая по  брюхо и  мотая круглыми головами;  и  слева из-за старой
смутной  решетчатой  ограды  ползло  чуть  слышное  повизгивание  породистых
поросят,  этаких белых мордатых живчиков, копошащихся теперь в теплом хлеву;
и сорока сорвалась откуда-то снизу,  отчетливо застрекотала,  -  недовольно,
страшно недовольно, - и - скок-скок - унесла длинный хвост в чащу веток.
     А справа проглянули поля.
     Мутно-матово-синие  чуть  выплывали  из-за  низкого  неба.   Простые  и
гладкие, загадочные, бездонно глубокие, близкие и родные поля... И Ознобишин
сел  на  мягкую скамейку на  отлете сада,  положил рядом  с  собой  ружье  и
смотрел, как они тихо выявлялись и раздвигались все шире-шире.
     Шел мороз вместе с солнцем, только выше его. Красноватый столб прямиком
выполз в небо.  Долго выползал,  увязнув в дымчатой сини.  Вот закруглился и
воткнулся  концом  в  небо,  концом  в  поля.  Потом  дуга  красного  круга,
продолговатая, узкая, перерезала столб вверху, - вышел крест.
     Над сухотинскими,  или дехтянскими,  или какими-то еще,  или надо всеми
полями сплошь встал и  стоял отлитый из холода крест.  Долго смотрел на него
Ознобишин. Улыбнулся, поднялся, отряхнул снег. Почувствовал гулкую дедовскую
силу в плечах; взял ружье... Эй, погоди еще ставить крест над полями!
     Прикинул ружье на прицел, так что мушка пришлась в самом перегибе дуги,
и  выстрелил.  Проснулись гончие.  Молодой  волкодав  Приемыш  завертелся по
снегу,  нюхая во все стороны,  лая, взмахивая ушами. Целуй строго смотрел на
Ознобишина одним глазом и  думал.  Остановился и  поглядел в  его  сторону и
кругом бородатый Михайло-сторож;  шел куда-то  с  вилами,  -  отставил вилы,
медленно снял шапку,  поклонился. С вяза, около, от ухнувшего выстрела сполз
и упал широкий ком снега; мягко чмокнул снег на земле и рассыпался синенькой
кучкой; а немного погодя с соседней ветки упал другой.
     - Ты плохо спала... Что-нибудь снилось? - спросил Ознобишин Анну.
     - Нет... Не помню, может, и снилось... А что?
     Она уже встала,  оделась,  только волосы были нечесаны и  лицо опухшее,
заброшенное, желтое.
     - Скрипела зубами...  -  сам скрипнув зубами,  ответил Ознобишин.  -  И
вообще как-то так... Может быть, доктора нужно?
     - Нет, не нужно.
     Всмотрелся Ознобишин:  нечеловеческая гордость стояла у  нее в  глазах,
суживая веки.
     "Сила?  -  спросил себя он и ответил:  - Да, сила, - и добавил, пугливо
улыбнувшись: - Эй, погоди еще ставить крест над полями!"
     - Стрелял в кого-то? - спросила Анна.
     - Да,  сороку убил,  -  ответил Ознобишин и  холодными с воздуха губами
поцеловал ее в теплый лоб.


        "IV"

     Снега лежали палевые,  розовые,  голубые.  Палевые они были на  плоских
низинах, розовые - на взлобьях, голубые - под карнизами сугробов.
     В густом синем инее липы возле дома стояли пухлые и важные,  -  боялись
пошевельнуться. Галки на их верхушках чернели нахохленные и строгие и никуда
не улетали,  хотя внизу и ходили люди.  Снег был густой, холодный и протяжно
мурлыкал под ногами. Пахло снегом.
     Небо стояло страшно высоко и  было чуть синим,  и какое-то наивно яркое
солнце,  небольшое и  ничем не  прикрытое,  хотело куда-нибудь спрятаться от
следившей за  ним луны и  не могло:  луна притаилась где-то над ним вверху и
глядела.
     Это было после обеда в Николин день, когда Ознобишин выезжал из конюшни
на  широких санях,  а  Анна  и  Маша стояли около крыльца,  тепло одетые для
катанья и ждали, когда он подъедет.
     Еще  с  вечера гадали,  что  будет  в  этом  месяце:  написали на  двух
билетиках -  на  одном "счастье",  на  другом "несчастье" -  и  положили под
образами, а утром, до чая, вынули наудачу. Вынимала Анна, вышло "счастье", и
теперь ей казалось не страшно,  что на дороге будут ухабы, резкий ветер, что
у  лошадей,  у  пары  стоялых  огромных жеребцов,  слишком  яркие  глаза  на
звериных, уже вспененных мордах.
     Вот  они оглянулись оба на  крыльцо и  смотрят;  густо пахнут конюшней;
изматывают головами; мелко звякают бубенцы. Вот уже грызутся друг с другом и
рычат, как львы. Гривы у них толсто-свалявшиеся, высокие, и лоснится шерсть,
вороная, с голубым отливом.
     Ознобишин по-кучерски намотал на руки вожжи, перегнулся.
     - Вот прокачу на горячих... Эх ты!..
     Крикнул как-то так дико и  с такой надсадой,  что стало жутко.  Жеребцы
прянули ушами и  вздыбились от крика.  Стоял около Серапион,  смотрел узкими
киргизскими глазами, скалил зубы...
     - Я не поеду! Я боюсь! - вдруг испугалась Анна.
     - Эх т-ты! Вот прокачу! - чуть тише крикнул Ознобишин.
     Напряженное лицо  его  от  выпитой  за  обедом  водки  было  красно,  и
бессмысленно выкатились из  него наружу почему-то  дерзкие,  холодные глаза,
как преломившие солнце ледяшки.
     - Ну, идем! Идем же! - засмеялась Маша и потащила Анну за рукав. - Ведь
счастье вышло!
     Палевое,  розовое,  голубое нахлынуло на Анну,  и две пары глаз,  таких
давно знакомых, карих, теплых у Маши и светлых, дерзких у мужа, забросали ее
неясным,  мягким,  как хлопья снега.  И  то  в  ней тоже радовалось чему-то:
чудилось, что хлопало ручонками.
     - Они обомнутся,  ничего,  -  сказал Серапион.  -  Вы только с  вожжами
ровнее, барин. Как, значит, пустили их в полвожжи...
     - Не учи! Что учишь? - перебил Ознобишин.
     - Я не учу, барин... зачем учить?..
     Серапион обиделся и замолчал.
     Оглянувшись зачем-то кругом,  осторожно и тихо Анна села в сани рядом с
Машей и укутала ноги в медвежью полость.
     Так ясно почудилось, что ему, скрытому в ней, хочется посмотреть поля.
     Ознобишин  сыто  крякнул,  как  крякают  старые  огромнобородые кучера,
откинул назад голову в  остроконечной лисьей шапке и откуда-то изнутри выжал
тесное: "Эть-но!" - и шевельнул вожжами.
     Жеребцы рванулись сразу вбок, один направо, другой налево, так что Анна
ахнула и подалась вперед, ухватившись рукой за Машу, потом прижалась к своим
коленям и сидела так, онемев.
     Полозья внизу чертили и  резали,  и это отдавалось во всем теле.  Белое
волочилось мимо,  вырывалось из-под ног чудовища впереди,  летело клочьями с
обеих сторон,  а  чудовище было многоногое,  черное,  как в  детской сказке,
звонкое, с горячими ноздрями.
     Остро пахло им,  и кожаной сбруей, и снегом, и, то отставая, то нагоняя
сани,  впивалось в Анну:  "Что же это? Зачем я еду?" А рядом Машино лицо все
напряглось от  восторга,  и  над самой головой нависла,  отвалившись,  спина
мужа.
     Мелькнула  сбоку  красная  кирпичная рига,  потом  ворота  с  разбитыми
львами,   потом   завод.   Завод  зарябил  в   глазах  сквозь  снежную  муть
заплаканно-черными окнами, и вспомнился малый Игнат, как лежал он под лесами
разбитой грудой. Почему-то легче стало, - не могла объяснить Анна.
     Снега  бело  распахнулись со  всех  сторон.  Бег  у  саней был  легкий,
плывучий. Жеребцы звериным безудержем брали поля. Что-то широкогрудо екало в
них при каждом шаге.
     - Милая! - жалась к Анне Маша с какими-то пунцовыми от счастья глазами.
     Анна вместе с  запахом снега,  сбруи и лошадей впитывала сочные детские
губы Маши и разрезы больших радостных глаз. Думала почти вслух: "У меня были
такие же...  И  у него будут..." Знала уже по движениям,  что будет мальчик;
мысленно звала его Ваней.  Будет такой же,  как Маша,  белый,  сочный, точно
яблоко царский налив.  Не могла удержаться и,  наклонившись,  долго целовала
Машу в  холодные щеки и  губы.  Слушала,  как кругло движется он  в  ней,  и
представляла, что его целует.
     Бурым  хвостом  раскинулся за  сугробами порядок сухотинских изб,  весь
мягкий и теплый в упругом воздухе. Лилово дымили трубы шестью столбами.
     Вот  повернула  круто  дорога  и  осталась  одна,   только  одна  среди
тополей...  Тянула поземка,  выела  в  насте  узкие  частые ложбинки,  точно
покрыла черепицей. Поля и небо.
     Охватило белым простором, и - опьянел Ознобишин. Обернувшись, улыбнулся
всем  мясисто-красным лицом,  поднял над  лошадьми вожжи,  зачем-то  сказал,
напрягаясь:  "Аль мы у  бога последние?" Просто сказал,  и голос у него стал
вдруг полный и новый, отчеканенный где-то в глубине и струнный.
     Бывает так, что захочет вдруг забыть себя человек - все забыть: то, чем
жил и что прожил; то, чего боялся и что любил: свою походку, свое лицо, свой
голос,  свое имя  и  имя того,  кто с  ним рядом,  огромный опыт долгих лет,
мудрость жизни, - все опрокинуть, растоптать и забыть.
     И  по  голосу  и  по  лицу  мужа  Анна  догадалась о  чем-то,  спросила
испуганно:
     - Что ты?
     Ознобишин поднялся на облучке, вытянулся над лошадьми, гикнул, вправо и
влево со всего размаха ударил концами вожжей.
     Анна еще не  успела осмыслить,  как бросилось срыву все куда-то вперед,
точно в глубокую снежную падь с откоса, - захлестнуло, заухало, закружилось,
- шумно в  ушах,  мутно и мокро перед глазами.  Вскрикнула и сама не слыхала
крика.
     Жеребцы ударили задом и понесли.
     Огромная сила,  скопившаяся в  них в темноте конюшни,  точно заржала во
всю пасть, швыряя сани по ухабам. Высоко подняты головы навстречу полям, и в
перебое копыт ежесекундно опережающая сама  себя  радость,  и  буря бега,  и
бешенство,  и клокочущая страсть разметать в мелкие щепки все, что с боков и
сзади.
     Анна вскрикнула раз и два.  Оглянулась белыми глазами.  Ясно вспомнила,
что нельзя пугаться, и когда вспомнила, осела, сжалась, стиснула зубы.
     Порвались постромки.  Низкие  ветловые сучья  сбили  шапку  Ознобишина,
больно ударили по лицу Анну и Машу.  Засыпало снегом глаза,  оледенило щеки.
Слышала,  как хотел,  отвалившись далеко назад,  остановить лошадей муж и не
мог,  как  вдруг начала звонко плакать Маша,  а  сама  тихонько отстегивала,
согнувшись, полость и придвигала ноги к борту саней.
     Старалась дышать спокойно и ровно и думать о чем-то другом, о ненужном:
об Игнате,  о  двух билетиках,  о крещенской воде.  Только бы не испугаться,
потому что ее испуг был бы его смертью.
     Сидела сжавшись,  сдавивши зубы,  и  ждала,  и когда накренились сани в
ухабе,  вбок и  вперед,  быстро и  ловко,  с непонятной легкостью лунатиков,
выбросилась из саней в сугроб, мягко упавши на бок и окунувши в снег руки до
плеч. Смутно видела повернутое к ней лицо Маши, голову мужа, сбившийся ковер
саней. Унеслось куда-то все в жуткой скачке, а она осталась.
     Снег забился в рукава и холодно таял там; синий, сплошной лежал кругом.
Солнце пряталось от луны в небе. Пропали сани в сугробах.
     А в Анну уже кралась уверенность в том,  что страшное прошло, что он не
почувствовал ни падения,  ни испуга, что он только устал от свежего воздуха,
снега и скрипа полозьев и хочет спать...
     - Спи, мой хороший мальчик!
     Охватила его  руками и  слушала,  согнувшись.  Не  было  ничего кругом:
забыла о Маше,  о муже, о себе самой, - просто была его колыбелью. Подумала,
что нужно домой:  лечь в  мягкую постель и лежать долго.  Поднялась и,  тихо
ступая,  пошла по раскатанной дороге.  Шла, размеренно качаясь, как люлька в
избе...
     - Спи, мой хороший мальчик!
     Еле видно было верхушки лип и крышу завода.  Не смеркалось еще,  но уже
хотело смеркаться.  Ветер стал резче -  гуще и  синей поземка.  Холод плотно
смыкался со  всех  сторон.  Анна  стала чувствовать боль от  ушиба в  правом
колене и  снег,  растаявший около локтей.  Но  шла деревянно и  упрямо,  вся
остывшая снаружи и теплая внутри, как снега, под которыми хранится озимь.
     Вот спит он теперь в ней, как озимь. Спит спокойно.
     - Спи, мой хороший мальчик!
     Почти  около самых ворот со  львами встретился на  клячонке сухотинский
мужик,  старик Онуфрий. Снял желтую древнюю шапку, поздравил с праздником, и
как-то ясно стало Анне,  что вот,  кроме нее,  есть старый Онуфрий и  у него
праздник, и так крепко закупоренный ею испуг вдруг победно хлынул и заставил
ее вздрогнуть и стать.
     - Лошади разбили, Онуфрий, - тихо сказала она старику.
     - Ась? - потянулся к ней старик.
     - Лошади!  Лошади! - закричала Анна. - Кататься ездили... Понесли... Я,
и сестра, и барин!..
     - А-а! - протянул Онуфрий и закивал головой.
     Придвинул к  ней красное,  облохмаченное клочьями волос лицо с  мутными
глазами и обледенелым ртом и ждал еще слов.
     - Барин там...  и сестра там...  - махнула в поле Анна. - Понесли их...
Лошади понесли!
     - Удержуть, - сказал старик.
     - Что ты?
     - Говорю,  -  праздник ноне,  езда...  Будучи насустречь какие ехать, -
удержуть!  -  громче и беспокойнее заговорил старик, растопырив правую руку.
Подумал и добавил уверенно: - Стренуть!
     В усадьбе липы стояли такие же спокойные и важные, лиловые и тяжелые, и
галки возились перед сном на их верхушках.


        "V"

     С забинтованной и подвязанной,  прокушенной лошадью рукою,  лихорадочно
дрожа,  понурый  и  бледный,  Ознобишин сидел  ночью  около  постели Анны  и
говорил:
     - Это,  должно быть,  потому, что вся жизнь не то, - вся жизнь какая-то
подделка под жизнь,  а жизни нет на самом деле... Ты меня прости, Анна. Ведь
изо дня в день одно и то же,  ведь все ждешь и боишься,  боишься и ждешь,  а
жизнь-то,  может быть,  только в одном - крикнул: "Эх ты!" - и бросайся вниз
головой, на рога к черту... Может быть, потому я и винокуренный завод строю,
что пьяному море по колено...  Я не знаю,  зачем его строю.  И вообще, что я
знаю? И кто-нибудь знает?
     - Тебе не больно? - спросила Анна.
     - Нет, это что!.. А вот ты... ты меня прости.
     Ознобишин притянулся к ней головою и добавил, стиснув зубы:
     - Я их завтра же до смерти загоню! До смерти! Обоих! Честное слово!
     - Оставь! Зачем? - испугалась Анна.
     - Нет, как же я мог?.. Если бы я один или только с Машей, а то ведь ты,
ты была... Как же я мог?
     - Забыл? - медленно спросила Анна.
     Резким движением села на  кровати.  Небольшое овальное,  чуть оплывшее,
как всегда у  беременных женщин,  лицо ее покраснело и показалось Ознобишину
молитвенно-огромным, как в детстве лики икон.
     - Забыл, думаешь? Нет, не то... - отвел от нее глаза Ознобишин.
     - Ты его убить хотел? Говори, убить хотел? - спросила она жестоко.
     Ознобишин думал сказать что-то  примиряюще теплое,  но такое новое лицо
стало у Анны, что он молчал.
     Странное таинство совершалось между ними.  Поля  за  окнами не  спали в
снегу:  они просочились отовсюду к  этому ненужно закутанному большому дому,
заняли подполье.  Сквозь невидные щели  стали вдоль стен пустые и  иззябшие,
точно пришли искать защиты у тех,  кто не мог защитить.  И всей душою сплошь
прикоснулись к ним Ознобишин и Анна.
     - Что ты  говоришь?  -  похолодел Ознобишин,  опутанный гибкими глазами
Анны.
     На свету ночника глаза эти дробились,  казались мельче,  больше числом.
Десятки глаз, мгновенно увидевших в нем что-то, о чем он и сам не знал.
     Прокушенная рука ныла.
     - Ты хотел его убить,  да! - уверенно повторила Анна. Это показалось ей
таким страшным,  страшнее всего в  мире,  что  она сидела окостенев;  только
белые губы шевелились:  -  Ты хотел его убить, потому что... потому что тебе
опостылело...
     - Что опостылело?
     - Все!  Я... деревня... жизнь... вся жизнь... и я, я, я... такая, такая
вот!..
     Она  оглянула свой  живот  и  тонкие руки,  упавшие вдоль колен,  потом
задрожала крупной зыбкой дрожью.
     - Нет,  ты его не убьешь! Я не дам, не дам!.. - вскрикнула и потянулась
к нему головой и руками, всем телом. - Не дам убить!
     Гневная и  страшная сила зажглась в  ней,  тонкой и  слабой,  и  горячо
вспыхнула белая кожа на лице, так что глазам стало больно.
     - Постой.  Что ты?..  Не то это...  Зачем?..  -  говорил, отшатнувшись,
Ознобишин.
     - Я знаю,  знаю!  -  кричала Анна,  и Ознобишин чувствовал, что вот она
стоит странная, как древняя колдунья, и читает в его глазах своими какими-то
непрежними глазами.  Читает то,  как темны ночи, как долги дни, как однажды,
тихим утром,  хотел он пойти и застрелиться где-то в саду в глубокой аллее и
как хотел сегодня сломать голову и себе, и лошадям, и всей жизни, какая была
около. Как-то смутно и пьяно, но хотел именно этого, и теперь вспомнил.
     - Пойми,  не то ведь это,  не то, - возбужденно повторял он. - Ведь это
седьмой ребенок...  Кто это, - черт или дьявол, - кто это смеется? Разве мне
легко?  Почему те умерли?  Кто ответит?  А если ответит точно,  до последней
запятой точно, разве от этого будет легче? Разве легче?
     И  здоровой правой  рукой  Ознобишин схватил  стул  и  что  было  силы,
скрипнув зубами, ударил его ножками о пол: ножки хряснули, подломились.
     - Зачем ты? - вздрогнула Анна, побелела снова и еле слышно сказала, что
думала: - Ведь ему уже почти семь месяцев - те моложе были.
     - Он... тоже умрет! - глухо сказал Ознобишин.
     - Нет! - твердо сказала Анна.
     - Умрет! - повторил он.
     - Нет! - сказала она еще тверже и качнула упрямо головой.
     - Так, значит, для него я строю завод?
     - Для него! - качнула головой Анна.
     - Вот для кого!.. Теперь я понял.
     Ознобишин улыбнулся медленно,  сначала болезненно и мутно, потом яснее.
Посмотрел прямо в глаза Анне и спросил:
     - Я хочу его послушать... послушать, как он там... Можно?
     И  недоверчиво,  но уже по-детски просто глядя на него,  Анна заботливо
сказала:
     - Только не дави головою. Можно.
     И  легла,  обнажив живот,  и Ознобишин,  наклонившись,  осторожн