ору в темных волосах, к лицу
прозрачному  и  чистому,  собранному  в  тонкий  овал,  и  к  карим  глазам,
золотистым от  проглоченного ими солнца.  Как любил он ее,  как молился ей и
как боялся!
     - Важное? - спросил он снова.
     Анна вспыхнула, ничего не ответила и отвернулась.
     И в обед,  когда тени от лип сбежались ближе к стволам и в их кругах то
здесь,  то  там  жарко спали собаки,  а  у  вьюнка,  начавшего уже опутывать
крыльцо,  свернулись нежные атласные воронки цветов,  Анна долго смотрела на
мужа, молча старалась угадать в нем что-то, и когда он спросил ее:
     - Ну скажи же,  что?  -  она улыбнулась тихо и  влево и вправо покачала
головой.
     Только вечером,  когда ушло солнце и тени разлеглись сплошь,  Ознобишин
услышал:
     - Я... у меня... ребенок.
     - Анна!.. Опять?
     - Да.
     Анна знала,  что окрасит лицо мужа:  испуг и радость,  не знала только,
что радости будет больше, поэтому и выбрала вечер, когда неясно видно.
     Гудели майские жуки,  от них домовитой и хлопотливой была земля. О, она
не  засыпала -  она  только  копила  силы.  Дышала кистями вязов,  сережками
лещины,  яблонями и  грушами в  цвету...  И  с полей низами ползли к усадьбе
вздохи,  и  первые  звезды начинали,  неуверенно дрожа,  прокалывать кое-где
небо.
     Ознобишин притянулся к  Анне близко,  насколько мог.  Бережно ощупал ее
тонкие руки,  милые ямочки в сгибе локтей,  девически нежную шею.  Все,  что
знал о ней,  -  вспомнил,  все,  что знал о ней, - было страдание: красивое,
глубокое,  радостное,  больное,  тихое,  оплаканное бессонными ночами.  Тени
шестерых нерожденных видел в ней Ознобишин, и теперь к шестерым откуда-то из
глубин шел седьмой...  Тени шестерых отодвинулись,  чтобы дать ему место. Из
каких-то  гуманных,  запутанных,  как  мокрые сети,  дней  жизни  выплывал и
становился все отчетливей призрак,  почему-то  белый,  как дети в  пеленках.
Призрак этот круглился все больше,  и придвигался ближе, и делался, наконец,
томительно страшным,  как всякий смысл. И когда Ознобишин представил это, он
не спросил, а только подумал вслух:
     - Опять?
     И Анна не ответила,  или ответила, но не ему, а каким-то своим, большим
и сложным мыслям:
     - Опять.
     Ровно  на  голову выше  Анны  был  Ознобишин,  но  в  этот  вечер  себя
представлял он  маленьким,  ее  -  огромной.  Он охватывал ее руками,  чтобы
почувствовать,  что вот она вся здесь, рядом с ним, что нигде ее нет больше,
только здесь, - но она росла. Из аллеи сада она как-то непонятно, но ощутимо
расплывалась по всей усадьбе, потом дорогами по всем полям. И свою родную, -
как будто никогда не знал он ее,  только подумал, что знает, и когда захотел
вдруг по-дневному ясно представить ее лицо, - не мог представить; хотел и не
мог собрать его точно, черту к черте: не его она была, эта Анна.
     Теперь,  когда вечерние тени сгущались в  ночь,  это было и непонятно и
понятно,  как детская молитва. Ничего не говорила больше Анна, и кругом было
тихо, но то, что совершалось в ней, знал Ознобишин.
     От  тяжелой росистой травы кругом и  от цветов,  ночных цветов,  только
теперь раскрывших свои головки, пахло так же, как от волос Анны.
     Внизу под ногами и дальше и шире кругом,  в тех черных дымящихся земных
пластах, где живут, и ветвятся, и сосут влагу всеми мочками корни, теплело и
струилось что-то  так же заботливо и  бесшумно,  как в  нежном теле Анны.  И
где-нибудь на межах, в полях гнезда пышной ромашки и шалфея тихо и загадочно
белели теперь так же, как в жидкой темноте белело странное лицо Анны.
     И горячо било что-то вдруг в голову Ознобишина,  как в забытый колокол:
в седьмой раз!  И число это,  и наступавшая ночь,  и звезды,  задрожавшие во
всех углах сада, - все было страшно.
     Чуть виден был дом:  блестела недавно крашенная крыша.  Чуть видна была
красная полоска окна столетнего: спал столетний, и горела лампада.
     Маша набегалась за день и легла в этот вечер рано. В саду где-то начала
летать маленькая сплюшка и плакала.  Замелькали летучие мыши,  и жуки гудели
ровно и безостановочно, точно закипала вода в котле.
     А в Ознобишине тяжелела мысль: "В седьмой раз". Как-то неприкрыто грубо
стало между ним и  Анной это число;  почему-то показалось оно живым и  самым
безжалостным  из  всех  чисел.  А  потом,  постепенно,  надо  всеми  числами
проступило сурово то,  чему нет числа,  и надо всеми смыслами земными то,  в
чем нет смысла.
     Тоска это была или радость,  -  не  знал Ознобишин.  Широкой ладонью он
захватил узкую руку Анны и сжал.
     - Больно так! - откачнулась от него Анна.
     - Мне тоже больно, - кротко сказал Ознобишин.
     Тянуло тягучей сыростью с  полей.  Жуки гудели гулко.  И  от всего дома
осталась видна  в  темноте только  узенькая,  жалко-грустная полоса красного
света над окном столетнего.


     Рано утром на  дрожках выехал из  усадьбы Ознобишин и  приехал только к
обеду. Приехал веселый, сильный, опаленный солнцем.
     - Где ты был? - спросила Анна.
     - Там! - махнул рукой в поля и широко улыбнулся Ознобишин.
     И  радостно догадалась Анна,  что  там  он  думал  о  седьмом ребенке и
поверил в то, что он родится живым.


        "II"

     К Фоме Иванычу пришел молодой, хрупкий малый. Назвался Игнатом. Пыльный
был, усталый, бесщекий, - только глаза сияли. Просился на работу.
     - А  ты  что же  это...  по какой части?  -  расстановисто спросил Фома
Иваныч.
     - Резчик я... по дереву резчик, - сказал Игнат.
     - Таких нам не надо,  -  отозвался Фома Иваныч, запустил руку в красную
бородку и прищурил глаз. - Резчиков нам не требуется... - Подумал и добавил:
- Не церковь строим.
     - Всякий дом - церковь господу, - весело сказал Игнат.
     - Ну,  ты тоже...  -  покосился Фома Иваныч.  - А кабак если?.. Молодой
кобелек - брехать не можешь.
     - Кабак?  Что ж!  И в храме торжище сделали, а Христос пришел с бичом и
изгнал... Кабак человек с собою носит, а место невинно.
     - А  мы  вот  как  раз  винокуренный завод строим,  -  ухмыльнулся Фома
Иваныч.
     - И вино невинно, укоризненно пьянство.
     - Поговорить любишь, - крякнул Фома Иваныч, - нам таких не надо.
     - Я  проходящий.  Дорога мне дальняя.  Добился так,  что ничего нет,  -
подошло так, понимаешь, - потому и прошу.
     - Что прилип? Сказал: не надо, и махай с богом.
     - Брат!  А  ты  что же все "не надо" да "не надо"?  -  улыбнулся одними
бровями Игнат. - "Не надо" - легко сказать, а мне теперь куда же? К зверю не
пойдешь,  - все к человеку... Резчика не надо, - рабочим возьми. Что ни что,
например, носить буду.
     Говорил он,  плотно  чеканя слова,  и  подкачивал как-то  вслед  словам
головою, отчего слова выходили еще круглее.
     Но Фома Иваныч чмыхнул в руку:
     - Но-сить!..  Сам на щучьем меху,  а  тоже но-сить!  Тебя самого носить
надо.
     - Всех нас господь носит,  все им живы,  -  это ты правильно сказал. Ни
единый волос не упадет без его на то воли. О нем-бо живем и движемся и есмы.
     - Говоришь ты...  говоришь ты все-таки складно, - покрутил головой Фома
Иваныч. - Как отец дьякон говоришь... и где только учился?..
     - Учился у  простого человека,  у  сына  плотника,  а  звали его  Иисус
Назарей, - у него и учился, - четко ответил Игнат.
     Фома Иваныч посмотрел на него, осерьезил лицо, подумал и принял таскать
кирпичи на стены за тридцать копеек в день.


     А  стены с каждым днем вкрадчиво ползли выше:  кончали уже второй этаж.
Лохматые леса пеленали завод,  как младенца,  и  неясно было пока,  каким он
выйдет.  Но  весь выгон за  липовой аллеей и  все просторное и  чистое место
между усадьбой и  Сухотинкой было сплошь занято им  и  тем,  что сделали для
него:  известковыми ямами,  сараем для  плотников,  кучами бревен,  досок  и
кирпича, стружек и щебня.
     На  постройке хорошо было  по  утрам,  когда только что  принимались за
работу.  Тогда было и  сытно и вольно кругом от отдохнувшей за ночь силы,  а
отдохнувшая сила - всегда веселая сила. Тогда весело шутили друг над другом,
весело смеялись и шаловливо пробовали петь.
     Ознобишин любил  выходить сюда,  проснувшись с  солнцем,  и  прямой,  в
высоких орошенных сапогах,  в  белой шляпе,  с  толстой корявой палкой ходил
среди  стукотни и  веселой бестолочи работы.  Кланялись ему  рабочие,  -  он
говорил  им  "бог  на  помочь",  прислушивался к  сочному  чмокающему  визгу
фуганков,  рубанков и шершебков, к звонким молоткам плотников и к осторожным
сухим  молоточкам каменщиков,  вглядывался в  эти  красные,  синие  и  белые
рубахи,  темные на спине от пота,  вдыхал крепкий сосновый запах,  все хотел
поверить в то,  что он здесь хозяин,  что это он задумал сделать завод,  - и
вот строят ему завод,  все хотел поверить,  и не было где-то в самой глубине
его веры в  то,  что хозяин здесь он.  И  поднимавшееся важно старое полевое
солнце было свое, - завод же - чужой.


     Таскал кирпичи на  стены  Игнат  вместе с  двумя  сухотинскими парнями:
привешивали на спину козулю из доски и дерюги и клали кирпичи, как на полку,
один на другой по три в ряд.  Клали ему бабью ношу -  двадцать штук;  парням
больше.  От тяжести у слабого Игната к обеду начинала болеть шея, к вечеру -
спина и  ноги,  но другая сила,  жившая в  его серых глазах,  сухих скулах и
складках рта,  не  сдавалась.  Это  он,  один изо всех,  пришедший бог знает
откуда и неизвестно куда идущий,  доподлинно знал,  что и зачем творится под
солнцем.
     Когда садовник Илья с целым отрядом девок обирал гусениц в саду,  Игнат
говорил ему:
     - Зачем  ты  это?  Ведь  бог  их  зачем-нибудь  создал на  свет,  а  ты
истребляешь... Зачем?
     - Кого это истребляю?
     - Червей.
     - Червей?
     Илья смотрел на него долго и  с  огромным изумлением:  никто не задавал
ему такого вопроса,  и никогда не думал он сам,  что такой вопрос мог прийти
кому-нибудь в голову.
     - А как же? Отдать им на съедение все: ешьте, сударики!
     - Все не съедят;  съедят сколько им положено, а сколько тебе положено -
это оставят. Каждый червь, он не без ума делает: в каждом черве - бог... Как
что живое - значит, в нем бог.
     - А в волке тоже бог?
     - Бог.
     - А если волк, например, съесть меня захотел, - может он?
     - Как бог захочет,  так и  будет.  Бог не допустит -  и  волк не съест.
Волку что бог прикажет,  то он и ест...  А ты и вовсе - червей не ешь, а зря
их душишь...  Когда сотника италийского,  Корнилия,  Петр-апостол в истинную
веру обращал,  было ему видение:  все нечистые животные,  -  и голос с неба:
"Петр,  заколи и яждь!" Вот как промышляет.  Только глас его слушать надо, -
он и скажет... Вот что, брат.
     Илья махал на него руками, пятился и уходил, как от чумного.
     Старику Лобизне,  курившему свою  крепчайшую трубку  и  часто  и  сочно
плевавшему наземь, Игнат говорил почти в детском испуге:
     - Нельзя это - плевать на землю, что ты!
     - Куды же мне плевать? - спрашивал старик.
     - Сырая земля, она - мать наша! На нее плюешь - на мать плюешь.
     - Чудило -  мученик!  -  ласково сплевывал Лобизна.  -  Было у  нас два
чудака - баран да ты: баран сдох, один ты остался.
     Собаки как-то  странно сразу  полюбили Игната.  В  огромные крепкозубые
пасти он клал голые руки,  и собаки только виляли хвостами, преданно глядели
ему в глаза и ждали, когда он вынет.
     - Хорошо с тобой воровать ходить,  - искренне восхищался им в это время
Иголкин.  -  Где собака на цепи,  -  ты ей счас руку:  милая,  жуй! Она и не
пикнет. А товарищ твой - работу работай.
     - Как это? - спрашивал Игнат.
     - Так. На денежку - рак, на копеечку - два. Понял? - смеялся Иголкин.
     - Без ума это ты говоришь, брат! - укорял его Игнат. - Как можно?
     - Нельзя только на небо влезть, и то влезают.
     - Правду найти нельзя,  а не это!  Вон чего нельзя-то:  правду!  Больно
далеко спрятали,  по-хозяйски,  -  спрятали да заперли,  а ключ -  в море...
Клубок-то  разматывать надо  всем  сообща,  а  ты  его  больше путаешь...  -
подступал Игнат.
     - Мо-ло-дой!  -  смеялся над ним Иголкин. - Ну-ка: нос на меле, плес на
руле, хвост в корабле, - что к чему?.. То-то что не знаешь, говорок... Чижик
ты! - хлопал его по худой спине, и над Игнатом весело смеялись.
     - Что ж,  смеяться легко,  - говорил Игнат. - Легче всего на свете надо
всем смеяться,  только ни к чему это.  Ною вон за сто двадцать лет до потопа
повелено было  ковчег строить.  Смеялись все:  зачем  строит,  а  потоп  как
настал,  только он один и  спасся из всех,  -  а  их сколько было!..  А  кто
смеялся - погибли позорной смертью; вон он к чему, смех, ведет!
     Ознобишин заметил Игната,  и Анна тоже. Анна пришла как-то на постройку
одна,  стала издали и смотрела.  И видала,  что Игнат и Иголкин ближе всех к
ней стояли рядом,  а когда повернулась она и пошла к дому, то слышала чутким
ухом, как насмешливо о ней, тонкой, чуть понуро, сказал Иголкин:
     - Кругла-а на все четыре угла!
     И как остановил его Игнат шепотом:
     - Брат! Что ты? Разве можно?
     Анна не обернулась и  пошла дальше,  но потом почему-то долго думала об
Иголкине,  боясь его, и об Игнате грустно и нежно. И потом долго росли они в
ней оба и,  выросши,  ушли каждый в  свою череду:  в черную ушел Иголкин,  в
белую - Игнат.
     Не сливаясь,  слоились в Анне эти две череды: добрая и злая. В доброй -
белой -  роились,  странно сочетаясь одна с другой,  набранные отовсюду, как
пчелиные соты с разных цветов, надежды.
     Надежды эти были бескрылые,  мягкие,  робкие, надломленные, но безумно,
безвыходно дорогие,  и  чем меньше их было,  тем они были важнее и заметней.
Как-то  все они были на счету,  как-то всех их видно было со всех сторон,  и
Анна часто задумчиво перебирала их,  точно монахиня четки,  и  в  этом много
было для  нее  тихой,  ото всех на  свете таящейся радости.  А  черного была
сплошная туча,  и глядеть в глаза этой туче боялась Анна. Но носила в себе и
ее,  всю  из  конца в  конец цельно скованную из  одной спокойной власти.  И
только когда прибавлялось к ней, как теперь, новое звено, на Анну спускалась
жуткая сосущая тоска.  Объяснить,  почему это,  не могла Анна; она металась,
чего-то ища по комнатам,  по аллеям и  узеньким глухим дорожкам в  саду,  на
дворе,  между цветочными клумбами,  и с трудом понимала то,  что ей говорили
муж или Маша.


        "III"

     Обедали в кругу около постройки. День был яркий, весь насквозь ломкий и
звонкий,  как  весенние льдинки,  -  или  так только казалось Игнату,  когда
говорил он никому и всем:
     - Господи,  день-то какой!  Если бы не человек землю гадил, - хороша бы
земля-то как была,  ведь ты подумай!..  И что это так люди,  и зачем? Почему
это им все мало?..  Один другого грабит, один от другого хоронится, на двери
замки вешает,  а?  Где бы жить - радоваться, а ты смотри по сторонам, как бы
тебя дубинкой не огрели...  Господи! Помолиться если, - обязательно чтоб тут
возле тебя липовый бог был:  то Никола-угодник,  то Варвара-мученица, а нет,
чтобы поглядел округ себя,  шапку снял:  "Хорошо у  тебя,  господи,  так  ли
хорошо,  -  сказать нельзя!" Вот и помолился. А что у тебя рубаха худа, - об
этом чего просить?  Об этом в земь лбом нечего тыкать:  он и сам видит,  что
худа.
     - А попы тогда как же?  Выходит,  они без занятиев будут?  - спросил "С
дуриной".
     - Попы?  Это для ихнего обихода, это, чтобы порядок у них был... Вон ее
как жизнь возвели горбом; на горбу и попу место. А ты не горбись если, - вот
дыханию и свобода; горбушку сними - прямо и станешь.
     - Без горбушек хлеба не  пекут,  -  подхватил Лобизна,  -  без горбушек
нельзя... Скажи-ка так бабам, - в отделку засмеют.
     Игнат ел из котла кулеш вместе со всеми;  но теперь бросил есть, прилип
к Лобизне серыми ясными глазами:
     - Брат!  Ведь лжа все, на лже основа! Если бы на правде!.. Правда - она
гласит,  только гласит она вон как:  "И бысть у  них как бы одно тело и одна
душа,  и  все было общее..."  Это у христиан первых...  Вон какое устройство
было, а теперь, а теперь что?
     - Ты молокан? - хитро спросил Иголкин.
     - Какой молокан?
     - Куда же ты идешь? К ним идешь?
     - Я иду ищу, где без злобы люди живут. Найду и сяду.
     - В монастырь тебе надо, - сказал кто-то.
     - Зачем в  монастырь!  -  махнул рукой Игнат.  -  Монастыри эти тоже на
каиновом пути стоят. Пойду я в братство. Есть, говорили мне. Дойти только.
     - Небось, женатый?
     - Нет, я холостой... Зачем мне?
     - Небось, отца-мать кормить надо, а ты зря ходишь.
     - Нет, отец у меня богатый, - сказал Игнат. - Отец у меня чужими руками
сколько, - бог с ним, - награбил!..
     - А тебе не дал!
     - А  я и не взял ничего...  Опричь посошка да сумочки,  ничего не взял.
Только сказал,  что уйду,  и ушел. Эх, братики! Ведь оно где ни где, а есть.
Это говорится только:  я да ты,  а нас,  может, и нет совсем. Одна она, воля
божия  всеми командует!  Любовь-то  божия,  ведь  она  одна?  Ведь  вон  что
сделать-то можно,  если подумать головой:  горы ворочать можно,  если бы без
злобы все.  Царство-то  небесное,  -  это уж  Христос ясно сказал -  зовется
только небесное,  а  его на земле устроить надо.  Это все равно как человеку
загадка такая дана:  "Вот тебе земля, - устрой на ней царство небесное". Как
Адаму-Еве  господь сказал:  "Вот вам земля,  -  плодитесь,  и  множитесь,  и
наполняйте землю и господствуйте над нею", - вон как сказано было. А у нас к
чему свело?  Кто кого на земле душит?  Ты над землей-то господствуй, а брата
Авеля не убивай! Все люди - люди, все - ровни, а от кого на земле тесно? Все
от человека и тесно... Почему тесно?
     И хорошее,  такое же яркое,  и ломкое,  и легкое,  как этот день, стало
лицо у Игната.  Широких скул не было заметно,  перестали как-то видеть, есть
ли  у  него щеки,  или нет;  есть ли узелки на его тонких пальцах,  или нет;
обедает он, стоя на коленях у котелка, или молится.
     Но Иголкин, бесшеий, рябой и красный, как спелая садовая клубника, весь
хитро светящийся изнутри, прищурился и сказал, кротко хлебая кулеш:
     - А вот сорока кирпичей ты не донесешь.
     - Я-то? - спросил Игнат, не понявши.
     - Ты-то.
     И как-то это вышло неожиданно круто, что все вдруг засмеялись.
     Иголкин прочно сидел  на  своем  месте,  точно всосавшись в  землю,  но
показалось,  что  он  подкатился к  Игнату  совсем  близко и  вровень с  его
широкими глазами засветил свои - узенькие, хитрые и смешливые.
     - Сорок кирпичей?
     - А  то...  Как вообще все люди носят...  А я,  например,  и шестьдесят
носил.
     Игнат  посмотрел смаху на  красные тяжелые кладки кирпича и  на  легкое
чуть-чуть синее небо над ними;  потом скользнул глазами по лесам, по которым
столько  уж  раз  подымался он  привычно...  С  детства  его,  слабого,  все
дразнили: не осилишь, не подымешь, не донесешь.
     - А может, и донесу? - на задор задором ответил он Иголкину.
     Иголкин фыркнул:
     - Подтопчешься.
     - Небось-небось.
     - На все ноги.
     - Небось, брат.
     - На бутылку водки, может, поспорить?
     - Зачем мне водка? Я не пью.
     - Что ж ты все о себе? Ты о людях подумай: пить-то ведь я буду.
     И заговорили кругом:
     - Он жадный: на водку его не разоришь.
     - Святые, они завсегда так: только бы им.
     Посмотрел на всех Игнат, и потускнело в нем что-то.
     Протянул Иголкину потную руку.
     - Давай поспорим, что же.
     - Только чтоб к ужину.
     - К ужину.
     На  повисшую на худой спине Игната деревянную козулю Иголкин накладывал
кирпичи не спеша, выбирая все цельные и считая вслух. Игнат молчал, все ниже
сутуля спину. А когда положен был сороковой кирпич и Игнат тронулся с места,
покачнувшись так тяжело, точно держали его за ноги, - Иголкин свистнул:
     - Эге-ге, брат!
     И  всем стало ясно,  и яснее всех самому Игнату,  что он проспорил