твертого мая он  как,  раз родился...  Меня-то в  миру Февроньей звали,  а
мальчика, сынка-то, - Гришей.
     И  в то самое время,  когда говорила о своем ребенке мать Феодора,  вся
пепельно теплясь  от  мягкой  грусти  воспоминаний,  в  Анне  в  первый  раз
ощутилось живое.  Чувство это  было знакомое уже,  но  такое жданное,  такое
хрупко-бережно-дорогое,  что Анна приподнялась вдруг,  широко посмотрела - и
долго смотрела -  в глаза Феодоре,  не видя их,  видя серое,  потом медленно
села глубже в кресло, сжала себя руками и слушала.
     Робко,  как  цыпленок в  скорлупу яйца,  как  молоточек часов в  бездну
времени,  стучался в  первый раз  в  жизнь тот новый,  кто незаметно вот уже
четвертый месяц рос в  ней неслышно.  Как в  окошко к ней постучался тонкими
пальчиками:  тук-тук-тук...  подождал и опять постучался:  тук-тук-тук-тук -
чаще, нетерпеливей, слышнее.
     Она  ждала и  знала,  но  радость этой  внезапной близости к  нему тихо
закачала перед ней  и  мать Феодору в  кресле,  и  стол с  графином наливки,
ягодами и орехами, и фамильные портреты на стенах, завешанные кисеею.
     Золотые пыльные лучи  из  окон  замигали по  всей комнате,  как  чьи-то
бесплотные крылья,  шмели  загудели где-то  совсем  рядом,  и  мать  Феодора
растворилась в  этом гуденье и  в  этих пыльных лучах:  ее  не  слышно было,
слышно было тихий перебой внутри,  в себе: тик-тик, тик-тик... Так кузнечики
в  полях  над  самой  землей  внизу  колышут июльский жаркий воздух сплошным
стрекотаньем, - и кажется, что живет земля.
     Но Феодора не растворилась в  пыльных лучах;  она сидела,  как паучок в
коконе, и говорила о Грише:
     - До четырех годков дожил мальчик; умный какой обозначился - дивовались
все...  Собачонка у него была Жучка,  -  молился вечером: "Помилуй, господи,
мамашку, папашку, Жучку и всех сродственников ее..." Хи-хи!.. Издохла она, -
сам ее  закопал,  своими руками могилку сделал,  дерном обложил...  "Теперь,
говорит,  мамашка, поставь над ней собачий крестик". - "Да какой еще собачий
крестик!   Что  выдумал  неподобное!"  -   "Вот,   -   говорит,  -  какой!..
Совсем-совсем,  как человечий,  только маленький!.." Вот как о собачке своей
заботился:  в христианскую веру обратил, хи-хи-хи... От горлышка умер... А я
в монастырь пошла.
     Только смутный отголосок слов Феодоры долетел до Анны, полной своим. Но
отголосок этот будил в ней больное,  ревнивое, то, что было раздавлено в ней
когда-то и  не могло затянуться временем и зажить.  Нерожденные...  -  в эту
минуту больше,  чем когда-либо прежде, казалось ей, что они родились и жили.
Часто думая о них в тишине старых, все видевших комнат, она дала им имена, и
называла по  именам своих четырех девочек и  двух  мальчиков,  и  ей,  когда
забывалась она, действительно чудилось, что они где-то здесь, с нею, что они
и  не  были мертвыми,  не  умерли,  не могли умереть:  вот где-то в  дальних
комнатах или в саду,  по заброшенным аллеям,  они бегают,  и если вслушаться
пристальней, слышно станет, как шумят, хохочут и проказят.
     Радостно  застучало снова  внутри,  и,  чуть  улыбаясь и  вся  стыдясь,
сказала вдруг Анна:
     - У меня тоже Гриша был... - И поправилась смело: - Есть.
     Вспомнила,  что  действительно первого  из  своих  нерожденных  назвала
Гришей.
     И  что-то  незначащее,  но  милое вспомнила из  того,  что будто бы  он
говорил и делал:
     - Посмотрел на месяц,  - полнолуние тогда было, - и говорит: "Мама, где
это горит такая лампа? Какая большая-большая лампа!"
     Мать  Феодора встретила ее  широкие радостные глаза  своими,  долго уже
каждый  день  встречавшими  и  провожавшими  солнце,   и  не  удивилась,  не
встревожилась,  как будто поняла в ней что-то сердцем, и ответила, всплеснув
пухлыми руками:
     - Вот хорошо как!
     - Да,  - качнула головой Анна, не улыбаясь даже концами губ. - Локоны у
него были длинные, русые. Остригли его. Провел он ладошкой по головке: "Вот,
говорит, я теперь и голенький: как звездочка". Три года ему тогда было.
     - Умный какой! - очень искренне удивилась и покачала головой Феодора.
     - Ножки у  него  были такие толстые-толстые...  катался,  как  шарик...
Купаться в воде как любил:  фыркает, ручонками хлопает, хохочет! - вспомнила
Анна небывшее, но такое желанное, как будто было.
     - Купаться они  любят...  купаться,  если вода теплая,  очень любят,  -
кивала головой Феодора, примиренно наблюдая Анну.
     А  перед Анной ожили вдруг все шестеро в тех привычных для нее образах,
какие сложились в ней давно и от нее не уходили.
     - Девочка...  Оля...  маленькая, бедовая... подбежит ко мне, ухватит за
подол,  -  глазенки продувные,  черные,  как уголечки,  горят,  - шепелявит:
"Мама,  мама,  потери  тровожку и  ш  пешком!".  Творожок с  сахарным песком
любила.
     - Это она с Пасхи так,  должно быть: пасху ела, вот ей и запало в ум, -
проворно догадалась Феодора.
     - Пасху?..  Любила,  да любила же!.. Полные щеки набьет и жует, жует...
Все  у  меня  пасху любили.  И  яблоки любили...  Ведь  как  смешно:  зелень
крадучись ели: кислые, в рот нельзя взять, - нет, жуют!
     - И еще им лучше это кажется,  чем спелые, приятней, - вставила Феодора
и засмеялась прощающим смешком.
     Так  велика была внезапная радость Анны оттого,  что застучал в  первый
раз  ее   седьмой  ребенок  (и   сейчас  стучал  с   небольшими  обдуманными
промежутками), что ушел от нее день со шмелями, иволгой и зеленью, ушла мать
Феодора,  обыкновенная, всегдашняя мать Феодора, ушла она сама от себя, Анна
прежняя от новой Анны,  и  глаза ее,  и  все лицо,  и  даже голос ее казался
другим Феодоре, как Феодора казалась ей другой.
     И в то,  что протянулось между ними новое, тихо, как сумеречные птички,
влетали слова Анны:
     - А то вот еще раз,  -  другая девочка, Лиза, - пятый годик ей пошел, -
гляжу как-то  вечером,  стоит одна вот в  этой комнате и  со  всех,  со всех
гардин на окнах бахрому срезает.  "Что ты делаешь?" - говорю. "Махорочки эти
мне ходить мешают,  за головку цепляются,  вот я  их и  долой...  Это уж так
нужно,  мама,  ты не знаешь...  И посмотри,  как я ножницами хорошо умею!" Я
стою,  смотрю, а она режет: "Посмотри, мамочка, как хорошо!" Пять гардин так
испортила, пока я ножницы отняла.
     - Дети!..  Они чудные!..  У них все просто так это:  что вздумается им,
возьмут и сделают, - объяснила Феодора.
     Анна придвинулась ближе к ней.
     - Нет,  что! Мальчик еще, - другой мальчик, Митя, трех лет, может быть,
так трех с половиной,  - отбился от няньки, - уснула нянька, - пошел бродить
по усадьбе...  Куда зашел,  неизвестно,  кинулись искать, нет нигде... Долго
искали,  измучились,  -  вдруг несет его какой-то  черный мужик:  он  уж  за
усадьбу вышел к селу,  -  вот какой! Я на него от страха кричать стала, ведь
бог знает что думала:  может быть,  украл кто, может быть, в пруд, в колодец
упал,  а он слушал-слушал,  показал пальчиком на мужика,  и что же? "Вот он,
говорит,  черный,  а  добрее,  чем  ты,  белая!".  А?  Каково!  Клопик такой
маленький, а?
     - Митя?  Вот поди же!  -  серьезно закачала головой Феодора,  как будто
давно знала и про Митю и про то, что он сказал, когда ему было три года.
     - В церковь его к обедне взяла,  -  говорила Анна, - а у нас ведь около
царских врат икона божьей матери новая и письмо дорогое; вот он на коленочки
стал,   смотрит  на  нее  и  шепчет:  "Голубая,  золотая,  красивая,  милая,
хорошая..."  -  "Что ты шепчешь,  говорю,  Митя?"  А он мне:  "Не мешай мне,
мамочка, - я молюсь". И опять: "Голубая, золотая, красивая..."
     - Милый какой!  -  тихо отозвалась Феодора.  -  И  как такая молитва не
будет ей угодна, господи?.. - Перекрестилась, посмотрела на Анну, а на глаза
проступили слезы.
     И так -  как-то незаметно и долго - день золотел и зеленел за окнами, а
здесь,  в гостиной,  было странное время: не день, не вечер и не утро; дятел
звонил за  окнами,  и  иволга пела,  а  здесь  звучали странные,  сами  себе
неверящие и  вдруг как-то внезапно поверившие слова;  что-то было за окнами:
сон или явь, быль или сказка, - но было ведь все это летнее: небо, и липы, и
вязы,  и цветы,  а здесь не было ведь того,  о чем говорили,  но говорили об
этом так,  как будто оно не могло не быть. Какую-то бесконечную разноцветную
шелковую нить вытягивала из  себя Анна,  и  как живое веретено принимала эту
нить Феодора.  И  как-то сначала трепетно и  робко,  а потом все уверенней и
сочнее становились в устах Анны гордые слова:  "Мама",  "мамочка", "мама"...
Кругло и  тепло как-то было в  гостиной от этих первых человеческих слов.  И
мать  Феодора не  пила уж  наливки;  она  подалась вперед,  кивала головой и
слушала.  Мост прошел между ними:  то,  что забыла почти, но не могла забыть
Феодора,  вспоминала,  хотя не  могла же вспомнить Анна.  Но повисло уже над
обеими детское:  вечно нежное,  вечно теплое,  то  тревожное,  то радостное,
неизвестно -  умное или глупое, - для всех одно, и начало и конец жизни. И в
этом детском обе слились,  и тут уже не было ни сна, ни яви, ни возможности,
ни чуда:  ширь мерещилась,  - выход какой-то в огромное из этой жизни реял и
сквозил за словами.
     Но раздался за окнами Машин голос,  звонкий,  яркий,  полносочный,  как
июльская груша-скороспелка,  и  ворвался сюда  и  здесь поставил на  прежнее
место золотистые пыльные лучи,  рубиновый графин наливки, кресла, портреты и
мать Феодору.  Как-то закачалось все и  стало явью,  и Анна стыдливо закрыла
лицо руками, тихо улыбнулась из-под ладоней и сказала:
     - Да нет,  конечно... ведь это Маша все! Росла на моих глазах... Что же
я выдумываю, господи! Зачем?.. Все - Маша...
     И вбежала Маша из сада -  жаркая,  рослая,  пышная для своих двенадцати
лет, со свежим-свежим, умытым солнцем лицом. Вбежала звонкая.
     - Аня, Аня! Посмотри - жук!
     Жук  был  двурогий,  большой,  как рак с  клешнями,  коричнево-красный,
несокрушимо крепкий на вид.
     - Это - вредный, деточка, деревья портит, - сказала Феодора.
     - Как портит?
     - Ест их, деревья, вот ест, тем и портит.
     Анна улыбнулась Маше, прижала ее к себе всем телом и сладострастно, как
это делают только матери, ущипнула ее за плечо.
     - Больно так! - вскинула на нее большие глаза Маша.
     - Ну что ты, больно! Ты моя тугая, как вилочек, тебя и ущипнуть до боли
нельзя!  -  И  спрятала Анна в ней свое лицо,  вдруг просиявшее от страшной,
идущей изнутри ее радости,  что вот еще несколько месяцев,  и  зимою,  скоро
после нового года... будет, будет, будет!
     Рассолодевшая от долгого дня,  дороги и наливки,  мать Феодора смотрела
на них, истомно улыбаясь, и вздыхала по-монастырски:
     - Родные мои! Дорогие мои! Славные мои!..
     - А  ты помнишь,  -  спросила Машу Анна,  -  как приехала к нам бабушка
Нина?  Шесть лет  тебе тогда было...  Умерла уж  бабушка,  и  тогда-то  была
старенькая... за грибами пошла, - помнишь? - тебя взяла... Она - слепенькая,
ты -  востроглазая,  ты впереди,  она сзади.  Идет в платочке,  с клюкой,  с
лукошком,  и все-то на тебя ворчит, что ты грибы пропускаешь, а она находит,
- так ведь?..  А это ты ей сама и находила, а чтобы ей видно было, возьмешь,
листья отвернешь,  а  сама дальше...  И  ведь не  говорила ей  ничего,  мать
Феодора, и виду не показывала... Ах ты, обидеть ее боялась... Помнишь?
     - Помню, - сказала Маша.
     - Ты зачем же это?
     - Так, - пожала Маша плечами.
     - А  помнишь,  как гости к  нам приехали,  говорят тебе:  "А мы медведя
привезли!"  А  ты:  "Где он?" "В прихожей сидит..." Ты туда,  а медведя нет.
Прибежала ко мне:  "Аня, Аня! Они сказали, что медведь, а это неправда!" "Ну
и хорошо, что неправда! Тоже радость какая - медведь!" "Нет, как же это: они
сказали,  сказали,  а  это неправда!" Да как зальешься!..  Ведь как плакала,
мать Феодора, насилу утешить могли.
     - Родные мои!  Дорогие мои!  - кивала головой, вся - одна нежная старая
улыбка - Феодора.
     - Как ты это запомнила все?  -  удивилась Маша.  -  Я  забыла уж,  а ты
помнишь.
     - На это у меня память, это я помню, - просто ответила Анна.
     И мать Феодора заплакала вдруг, бормоча:
     - Господи, как же не помнить, как не помнить!


        "III"

     А  на  заводе  на  крышу  третьего этажа  прибили звонко последний лист
железа и последнюю оконную раму вставили и застеклили.
     Снова  приехал  молодой архитектор -  принимать постройку.  При  нем  и
Ознобишине снимали леса с грохотом,  с песнями,  с криками, дружно и весело:
снимать леса - это ли не веселая работа?
     И  когда из-под белой пыли известки и красной кирпичной пыли осели вниз
груды досок и  бревен и  стройно поднялся завод,  Ознобишин долго смотрел на
него, все думая о том же старом: зачем он его построил?
     - Ну что,  не игрушка разве?  Игрушка!  - весело махал перед ним руками
вертлявый архитектор.
     - Бездушный он какой-то,  -  сказал Ознобишин. - И конечно - игрушка!..
Потому и игрушка, что бездушный... Я тоже об этом думаю: бездушный.
     - Вдунем душу!..  И человека бог слепил из красной глины, чтобы было во
что  душу  вдунуть,  чтобы только было во  что  вдунуть,  а  вдунул потом...
Детеныш!
     И,   смеясь  и   подмигивая  чему-то,   архитектор  ободряюще  похлопал
Ознобишина по плечу.  И в первый раз теперь он, построивший завод из красной
глины,  неприятен стал Ознобишину,  и  тот покосился на него с высоты своего
большого роста и сказал холодно:
     - Я не о том.
     Поздравляли их обоих рабочие, качали, кричали "ура", и Ознобишин дал им
на водку.
     Потом  разрешенно пили,  пили  упорно и  долго:  рабочие тут  же  около
завода, и в комнатах дома - Ознобишин, архитектор и о.Леонид.
     У рабочих так это было.
     На  зеленой от недавнего дождя луговине поставили зеленое конское ведро
с  водкой,  на  ведро привесили жестяной ржавый корец,  сели вкруг и  так же
деловито и  сообща,  как  строили завод,  пили,  делая гулкие глотки,  потом
сплевывали,  морщились,  вытирали губы  ладонями и  заедали сухою  воблой  и
кренделями.
     Потом играли в  лапту,  -  все,  и старый Лобизна,  и когда брал в руки
лапту Лобизна,  чтобы ударить мяч, он бережно клал возле себя трубку, плевал
на ладони, жестоко замахивался, избочив голову:
     - Ну, и засвечу свечку на два поля!
     И  всегда давал промах.  Зато ловко выходило это  у  Иголкина,  так  же
ловко, как и все, что он делал.
     Песню пели свирепыми голосами:

                Как у наших на завалинке
                Растеряли чулки-валенки,
                А н-нам все равно, вали-вали, вали! -
                А н-нам все равно, подваливай, вали!

     Ухали,  подсвистывали,  притопывали ногами. Разморило. Вспотели. Час за
часом  набухали  лица,  краснели глаза,  деревенел язык.  Подрался кто-то  с
кем-то из молодых, - разняли.
     Выпили  корец  за  корцом все  ведро  и  еще  купили.  Затеяли орлянку,
протоптав каблуками круг.
     Шесть    гармоник   было,    и    на    всех    играли    все    время:
гынатур-гынатур-гынатурра!..
     Уж очень хорошо светило солнце,  и зелена была лужайка после дождя, - и
один за  другим,  как мухи к  меду,  неосторожно прилипали к  ней рабочие из
усадьбы и  кое-кто из сухотинских,  а  к  вечеру были пьяны все,  даже кучер
Серапион и Прокофий.
     Серапион так и  заснул где-то  потом на цветочной клумбе,  окончательно
подмяв под себя и резеду и левкой,  а Прокофий кое-как дошел до флигеля, сел
на крыльцо, свесил тяжелую голову и говорил Витьке:
     - Ты,  Вить...  ты...  мой отцовский приказ тебе: ты не женись!.. Ты...
этих глупостей...  -  никогда не женись!  А если жена, например... так ты ее
ножиком... и зарежь ее... ножиком... во!
     Витька смотрел на него, глубоко запустивши в рот палец, а жена Прокофия
все тащила его в  комнату,  захвативши сзади под мышки,  толкала его в спину
коленями,  надрывалась и  не могла втащить и  ругала его крикливо,  просто и
сильно.
     И  сухонький Илья-садовник тоже был пьян,  только мирно и  грустно:  он
забился в оранжерею,  сел там в душном,  отравленном пряными запахами уголке
и, подперев руками подбородок, горько плакал.


     В доме в двенадцать часов ночи вот что случилось. Играл на старом рояле
о.Леонид.  Переливались на  столе пьяные огоньки в  бутылках и  стаканах.  У
архитектора помутнели глаза,  растрепались волосы и  выбился набок  галстук.
Тяжело смотрел Ознобишин.  Анна скучающе сидела вся здесь и  не здесь,  и не
уходила еще спать Маша.
     На  рояле играла иногда Анна,  только выбирала для этого дождливые дни,
длинные вечера,  сумерки,  и  играла грустное,  потому что  была это  жалоба
кому-то.  Но о.Леонид,  высоко взбрасывая руки в широких рукавах подрясника,
точно летая около не послушных ему клавишей,  вырывал из рояля звуки шумного
старого вальса.  Вальс этот не хотел выходить, звуки долго толкались у самой
крышки  рояля,  прячась один  за  другой,  но  упрямый священник заставил их
вытянуться,  наконец,  по три в  ряд,  сдвинуться с  места и  закружиться по
комнате.
     И  от  этих смешных толпящихся звуков сонное лицо архитектора ожило,  и
почему-то долго и пьяно начал он смотреть на Анну, а Ознобишин это видел.
     У о.Леонида вспархивала жидкая серая косичка, - так низко он наклонялся
над роялем и потом вдруг высоко вскидывал голову, - и ходенем ходили широкие
сухие плечи;  но слышны были только его звуки, как неясный шум, - сам он был
не нужен Ознобишину,  как будто и  не было его вовсе.  Точно не было и Маши.
Точно не было и посуды на столе,  и желтых,  и красных, и лиловых огоньков в
стекле бутылок и  стаканов,  не было мебели и стен.  В зыбком тумане плавали
перед ним две пары глаз:  архитектора и Анны.  Глаза его были мутные, сытые,
знающие только то,  что вблизи,  и назойливо и неприкрыто шли к ее глазам, а
ее глаза уходили, опускаясь.
     Неприязнь к  архитектору началась еще  там,  на  выгоне,  около завода;
здесь до этого позднего часа она все росла,  и  теперь,  когда он увидел его
глаза, - это была уже ненависть, от которой душно.
     Но  архитектор вскочил,  качаясь и  гремя стульями,  подошел к  Анне  и
сказал ей:
     - Я хочу... танцевать с вами...
     - Нет-нет! - в странном испуге попятилась от него Анна.
     - Вы -  легкая,  тонкая. Вы должны танцевать, как... змея!.. - глядя на
нее  все  теми  же  глазами,  путаясь в  словах,  потный и  липкий,  говорил
архитектор и уже взял ее за хрупкую кисть руки.
     Сказано было меньше, чем говорили глаза, и руки его чудились уже вокруг
всего тела Анны.
     Страшно стало Ознобишину. Точно неслыханное святотатство совершалось, и
вот уже готово куда-то  провалиться все,  во  что он  верил.  И  закричал он
архитектору:
     - Прочь!
     Ему  заплакать хотелось,  и  раздавить он  его  хотел,  и  мог  бы  его
раздавить,  но путался сам в  неясных,  испуганных,  то слишком громких,  то
очень тихих словах:
     - Ее? Святую?.. Ее, кроткую?.. Ты?..
     И потом как-то сразу прояснело:  ушла Анна, перестал играть о.Леонид, в
передней  одевался  архитектор,  и  на  конюшне  Федька-кучеренок запрягал в
легкую линейку с фонарями резвую лошадь.


        "ГЛАВА ПЯТАЯ"


        "I"

     Ушли рабочие,  и  стало сосредоточенней,  напряженней и тише в усадьбе.
Что-то  пришло на их место с  опустевших полей,  ковыляя шагом за скрипучими
возами с хлебом (убрали уже хлеба),  и незаметно поселилось здесь, где-то на
гумнах,  в  ригах и  овинах,  где-то между липами,  у которых начали желтеть
листья, и около дома, между клумбами, на которых умирало лето и распускались
уже какие-то немного жуткие, резко окрашенные осенние цветы.
     И  небо  стало придвигаться ближе-ближе,  с  каждым днем  все  заметнее
суживая круг и нависая тяжелей и плотнее.
     Где-то рождались несмелые еще туманы,  чуть пахнущие дымом из печей; по
утрам они цепко прижимались к  земле и  долго не  хотели подниматься,  ржавя