о,  как
степные охотники к земле,  припал ухом к тому месту,  где был он,  и долго и
свято слушал.
     - Поцелуй его! - приказала она.
     Ознобишин нежно прикоснулся к ней губами.
     - И  меня поцелуй!..  И руки...  и ноги...  и грудь...  Согрей меня,  я
озябла. Милый, озябла!
     Целовал ее,  такую хрупкую, такую дорогую, застывшую на холоде жизни, и
слушал,  как  с  огромных закутанных в  снега полей подбегал скучный ветер и
лениво толкался в окна.


     Как-то несколько дней спустя Анна вошла в  комнату столетнего с букетом
оранжерейной герани. Точно вымоченные в теплой крови, - такие красные, вещие
были цветы. Запах от них шел густой, кадильный. У Анны праздничный благовест
гудел в  душе.  Утро еще не  распустилось в  день,  и  синие тени бродили по
стенам.
     Столетний не спал. Когда вошла Анна, он повернул к ней глаза, маленькие
и жмурые под огромным черепом, и внимательно оглядел ее, и цветы, и двери.
     Лежал он так же, как всегда, высоко подняв согнутые под одеялом колена.
     Анна  ставила  цветы  медленно,  полная  смутным  удивлением  к  этому,
прожившему  такую  долгую  жизнь,  и,  когда  посмотрела на  него  сбоку,  -
показалось ей:  поднялась рука столетнего,  указала на  ее  крутой живот,  и
спросил он:
     - Праправнук?
     Спросил не по-могильному глухо, а молодо, отчетливо, весело даже:
     - Праправнук?
     Оглушенная  Анна  обернулась  к  нему,   тихо,   боясь  вздохнуть,   но
по-прежнему,  как прикованные, лежали на одеяле кипарисные руки, ввалившиеся
губы были обидно стиснуты, только глаза глядели на нее в упор - внимательно,
просто и без мысли.


        "ГЛАВА СЕДЬМАЯ"


        "I"

     То,  во  что не хотели верить,  но чего ждали тайно,  началось просто и
зловеще.
     Утром,  когда небо было густое от снежных туч и воздух волжкий, как это
бывает всегда перед мокрым снегом,  и  что-то давило в  низких комнатах так,
что тяжело было дышать и ходить,  - Анна ощутила, вставши с постели, старое,
такое знакомое,  такое страшное: ребенок отяжелел так же, как прежние шесть,
и почти не шевелился.
     Прислушалась,  онемев. Поймала широкими глазами тусклые окна. Медленно,
но до крови прокусила нижнюю губу.  Потом выкатились на глаза крупные топкие
беззвучные слезы;  точно  хранились они  где-то  глубоко,  непохожие на  все
другие, и теперь настало им время выйти и взглянуть на свет.
     Анна  сделала  в  спальне  пять-шесть  торопливых шагов.  Остановилась.
Прислушалась. Резко билось сердце, - только свое, - не его сердце.
     Ознобишина не было.  Он встал рано,  и  Анна видела сквозь сон,  как он
долго  сидел около ее  постели,  глядел на  ее  тонкие руки,  потом оделся и
вышел.
     По   пустой   комнате,   как   по   звериной  клетке,   она   металась,
останавливалась в углах,  сжимала высокий живот руками, слушала. Была только
тяжесть,  - не та, радостная, а новая, больная тяжесть, и страшное сознание,
что он умирает... не умер еще, жив еще, но умирает, умирает, - умрет.
     И когда вспыхнуло в ней это неотразимо ярко,  она вздрогнула всем телом
от ужаса, вскрикнула и поседела.
     Как была неодетая, бросилась из спальни куда-то к людям, которые должны
были спасти.
     Страшная, широкоглазая, белая, тонкая, - но с выпуклым тяжелым животом,
хлопая дверями, бросалась она из комнаты в комнату и кричала:
     - Акушерку! Ради бога!.. Доктора! Доктора!
     Комнат было много, таких пустых, с серыми окнами.
     - Ради бога!  Кто-нибудь!  Кто-нибудь, ради бога! - исступленно кричала
Анна.
     Уходили мгновенья,  отрезаемые шагами,  только мгновенья, - и никого не
было в комнатах: только двери хлопали и скрипели, - комнаты молчали.
     И  в  столовой,  где на длинном столе белели стеклянный кувшин с парным
молоком  и  тяжелая  серебряная  чашка,   из  которой  пил  Ознобишин,  Анна
остановилась,  согнулась от внезапной, такой знакомой боли и, схватив чашку,
визгливо воя, швырнула в окно. Зазвенели разбитые стекла, и со двора вбежала
красная от холода с ведром ледяной воды Катерина.
     Опустившейся на диван Анне показалось,  что у нее лицо в огне,  что нет
никакой Катерины,  что  это  ворвался клок красного пламени,  распустивши от
себя вниз полотнище дыма,  что стекла все еще лопаются,  звенят,  что в доме
пожар, что надо спасать ребенка.
     Анна лежала еще в забытьи на диване в столовой, когда поднялась на ноги
вся усадьба.  Точно поняли все, что только этой надеждой, слабой надеждой на
чудо, и держалась тут жизнь и вот теперь готова рухнуть.
     Сам Ознобишин,  запалив лошадей, скакал за акушеркой в Малую Дехтянку и
за доктором в Большую.
     Акушерка,  рослая  плотная немка  в  синих  очках,  с  солдатским шагом
тяжелых ног, донага раздела Анну, провела шершавыми пальцами по ее покорному
телу и спросила, плотно чеканя слова:
     - У вас есть по-оли внизу бруха?
     И Анна ответила,  что боли есть,  что все боль, что все горит в ней, но
он  жив еще,  -  только нужно что-то  сделать,  чтобы он  вышел живым:  если
пробудет в ней еще один только день - умрет.
     Объясняла это  торопливо,  приподняв голову и  сияя красными пятнами на
щеках, а немка твердо отвечала ей, чуть кивая:
     - Д-да! Д-да!
     И медленно закатывала рукава на толстых руках.
     Грели воду.  Приносили и  выносили тазы.  Со всей усадьбы в дом сошлись
любопытные  женщины;  толкались  на  кухне,  подбирались тихонько  к  дверям
спальни, все порывались что-то делать и слушали и спрашивали шепотом Машу.
     Когда Ознобишин привез доктора,  угрюмого старого человека,  и ввел его
поспешно в  спальню,  он не узнал Анны.  Того,  что он привык осязать в  ней
взглядом,  детской  боязливости,  стеклянной хрупкости,  не  было,  осталась
только ее прозрачность. К широким глазам, к тонкой коже лица и рук, к каждой
маленькой,  издали ясно видной жилке прихлынула изнутри страшная жажда чуда,
пустыня жажды... не за себя, за него, - это знал Ознобишин.
     Четверо было,  кроме нее,  в спальне: он, доктор, немка и Катерина, - и
за всех хваталась она жуткими огромными глазами, как железными крючьями.
     Ознобишин судорожно и неловко,  как повешенный, поводил шеей, слезилось
лицо Катерины,  на сырых щеках акушерки засквозила растерянность,  у доктора
заметно дрожали руки.
     Сквозь  окна  протискивался в  спальню  какой-то  понизовый  свет:  это
светили снега полей,  а не солнце,  - подошли и глядели поля, сдвинувшись со
всех горизонтов.
     Открытый всем,  кругло лежал вздрагивающий живот Анны,  а под ним,  еле
сдерживая  его  тяжесть,  звучно  дышала  она  и  спрашивала  всех  глазами.
Отворачивалась Катерина,  спускал голову Ознобишин, ненужно заботливо мотала
длинный бинт акушерка.
     Доктора никогда не видала раньше Анна, и потому, что не видала, думала,
что он спасет.
     У него был такой строгий сухой нос,  и резкие выпуклые брови, и седина,
нелгущая  седина  в  волосах.  Пугливо-доверчиво вглядывалась в  него  Анна,
боялась спросить и  хотела спросить,  и  когда спросила,  наконец,  шевеля с
трудом губами, то испугалась.
     - Лежите спокойно! - приказал доктор...
     - Он  не умер еще.  Я  знаю...  Вы думаете,  что он мертвый?  Живой!  -
вопросительно, спеша говорила Анна.
     - Конечно, живой! Кто же говорит, что мертвый? - отозвался доктор.
     И  повиснув на  нем глазами,  Анна увидела,  что он,  с  такой нелгущей
сединою, солгал.
     Но  нельзя было поверить в  то,  во  что было бы  безумно верить;  Анна
откачнулась ото всех и сказала, улыбнувшись:
     - Да  что вы  все думаете,  что он  мертвый?  Ведь он живой!..  Я  ведь
чувствую, что живой!..
     Улыбнулась,  но  на  ее  тихую  и  хитрую,  как  у  помешанных,  улыбку
посмотрели с испугом.
     Тогда началось последнее.
     Анна нервно провела рукой по животу и сказала просто и твердо:
     - Нужно разрезать здесь и его вынуть.  - Чуть сдвинула брови и смотрела
на доктора в упор.
     - Этого нельзя сделать,  -  сказал доктор,  передернув плечами,  - и не
нужно... Зачем?
     - Нужно!  -  закричала вдруг Анна,  поднявшись.  -  Пусть я умру, пусть
умру,  -  он  жить будет.  Не смеете вы!  Должны вы!  Отравится он во мне!..
Умрет!.. Как вы смеете! Режьте! Сейчас же режьте!
     - Анна! - сказал и отвел глаза Ознобишин.
     - Мне все равно!  Все равно!..  Палачи вы!  - исступленно кричала Анна;
голос стал круглый и звонкий, как стеклянный шар.
     Вскочила и бросилась на шею к этому чужому сутулому старику.
     - Голубчик! Доктор! Я вас прошу! Прошу вас! Мне все равно ведь: не жить
мне! Разрежьте и выньте. Голубчик!
     Все  пыталась  поцеловать  его  в   сухую  обветренную  щеку,   и   все
отдергивался он,  сдерживая ее руками,  бормотал что-то, притворно сердился,
упрашивал лечь.
     Подошел Ознобишин с акушеркой,  -  и он,  чуткий и свой, и она, тупая и
чужая, - оба одинаково лишние и немые.
     И  Катерина с  испуганным простым лицом наклонилась к самым ее глазам и
сказала, как говорят малым детям:
     - Что вы, барыня, что вы! Ведь он все равно уж помер, зачем же резать?
     Охватили,  не выпуская,  боли рождения и тянулись долго.  К вечеру Анна
родила  мальчика.  Ребенок  был  мертв,  как  прежние шесть,  -  истощенный,
безобразный, легкий на вид.
     - Легковоздушный какой! - соболезнующе покачала головой Катерина.


        "II"

     Около месяца еще  прожила Анна,  но  жила  уже  странной сонной жизнью.
Онемела;  в доме стало двое немых, и дом сделался тихим-тихим: весь в снегу,
низкокрыший, ненужно большой и беззвучный.
     Ни кровинки не осталось на лице Анны.  Какая-то бестелесность,  которая
пряталась в  ней всю жизнь,  теперь вышла и  хозяйственно заняла все уголки.
Руки стали вялые и  легкие,  еле переставлялись ноги,  и  ничем не победимый
холод столпился около ее кровати и замораживал в ней память, желания, мысли.
Кутали ее в теплые одеяла,  целыми днями топили печь,  -  холода нельзя было
выжить.
     По  утрам,  просыпаясь раньше  ее,  Ознобишин  часами  сидел  около  ее
постели,  следил, как она дышит, терпеливо, совершенно забывая о себе, ждал,
когда она повернет голову и  взглянет.  Думал о  длинной зиме,  о заводе,  о
странной болезни этой близкой ему женщины с  такими ясными жилками на руках,
как будто нет у нее кожи.
     Когда  же  она  просыпалась,  он  радостно целовал ее,  полную  ночным,
бережно целовал и ждал, что она скажет. Но она с недоумением оглядывала его,
и  спальню,  и  новый день,  который зачем-то  нужно было ей прожить,  потом
засыпала снова.
     Приехала проведать ее мать Феодора,  -  и на нее смотрела, как на новый
день, и не слушала, что она говорила: засыпала или притворялась спящей.
     Притихла и Маша, - как-то вытянулась и выросла, а глаза стали строже.
     - Что с ней? - тихо спрашивала она Ознобишина об Анне.
     - Не знаю! - отвечал он.
     - И никто не знает?
     - Никто не знает!
     - Может быть, доктор знает?
     - Нет, не знает.
     Маша задумывалась и спрашивала шепотом:
     - Она, должно быть, помрет?
     - Помрет, - твердо отвечал Ознобишин.
     Он представлял чудо: выздоровела и снова забеременела Анна и снова ждет
ребенка,  -  но  это  было уже  так  жутко мучительно,  что он  вздрагивал и
добавлял:
     - Непременно помрет!
     И когда Маша спрашивала:
     - Она, должно быть, скоро помрет?
     Он уже уверенно, уже не думая, отвечал:
     - Скоро!
     И Маша уходила плакать в свою комнату, он - в свою.


        "III"

     Умерла Анна утром.  Ознобишин видел,  что она проснулась,  так же,  как
всегда,  в  недоумении оглядела его,  спальню и тусклый день и потом умерла,
точно смертельно испугалась,  что  приходится прожить зачем-то  еще  и  этот
лишний, совершенно лишний день. Умерла тихо, как уснула.
     Тот холод,  который все время жался к ее кровати, теперь со всех сторон
хлынул  в  нее,  как  в  крепость  с  разбитыми воротами:  остановил сердце,
отяжелил руки,  откинул голову, ровно и прямо вытянул ноги. И не выходил уже
из нее, - так и остался в ней, - холод зимних полей, покрытых снегом.
     Труп обмыли, одели в белое, положили на стол под образами.
     Ночь,  которую провели около мертвой Ознобишин и  Маша,  была  странная
ночь, очень долгая, тихая и пустынная, как дороги зимой.
     Читать над  покойницей привезли из  Ольгиной пустыни двух монахинь,  но
они  только  что  перед  этим  приехали в  монастырь,  -  читали над  другим
покойником,  - устали и отпросились спать. Тут же в соседней комнате легли и
уснули, оставив на столе закапанную воском рыжую книгу.
     Садовник Илья принес корзину белых,  лиловых и розовых гиацинтов,  тихо
потоптался у  двери,  чуть кашлянул в  руку,  перекрестился три раза и  тихо
вышел.
     При  зажженных в  разных  концах  комнаты  восковых  свечах,  при  этом
болезненном,  точно все  время умирающем,  оранжевом свете Ознобишин и  Маша
тихо раскладывали цветы около тела Анны.  И  когда легкое,  как  у  полевого
жаворонка, тело все окропилось нежными цветами, показалось обоим, что это не
цветы, а тело пахло - святым, нерассказанным, весенними полями.
     Отошли в  дальний угол  -  сначала Ознобишин,  за  ним  Маша,  и  долго
смотрели на Анну;  когда переглянулись потом,  то Маша увидела,  как странно
помолодел от горя он, а он увидел, что намного старше стала Маша.
     Анна была вся прямая и белая, с легкими излучинами на лице, окрашенными
от свечей в желтый цвет, и Маша поняла, почему сказал Ознобишин:
     - Если из ее праха родится вдруг молния, кто об этом узнает?.. И она не
узнает.
     - Зачем над покойником читают? - спросила Маша. - Это нужно?
     - Не знаю, - сказал Ознобишин и добавил: - Это что ж... это хорошо, что
читают.
     - Я буду читать, - сказала Маша.
     Она развернула книгу;  славянские буквы,  крупные,  четкие, расползлись
перед глазами, как живые, потом бойко сползлись в живые строчки.
     - Нужно сначала читать? - спросила Маша. - Или как-нибудь можно?
     - Как хочешь,  - ответил Ознобишин, но тут же почему-то испугался того,
что  сказал,  точно обидел этим  мертвую,  и  добавил поспешно:  -  Конечно,
сначала нужно, как же еще? Если хочешь читать - то сначала...
     Он прошел,  крадучись на носках,  возле самой стены, сырой, с синими от
белых ставней окнами, и сел в углу.
     На стене напротив,  странные при свечах,  висели и мигали портреты.  Из
потускневших рам,  нигде уже не  отливавших золотом,  они выявлялись просто,
точно глядели в  окна того света.  Языки свечей и  желтые круги от них мутно
плавали перед глазами Ознобишина, и оттого портреты колыхались.
     - "Блажен муж,  иже не  иде на совет нечестивых,  и  на пути грешных не
ста, и на седалищи губителей не седе...", - начала читать Маша.
     Голос у нее был робкий,  читала она сбивчиво,  иногда ставя ударения не
там, где надо.
     На  дворе,  -  слышно было,  -  настойчиво,  мокрым плывучим лаем лаяла
собака, и ветер упрямо скреб полку крыши.
     Анна лежала так,  что видна была Ознобишину вся со  сложенными на груди
руками, и Машу он видел перед старым аналоем тоже всю - круглое лицо, трудно
поднятые брови, гладкий причес.
     Жуткое сходство находил Ознобишин в этой совсем и навсегда умершей,  до
последней  мысли  изжитой,   и  в  этой,   начинающей  жить.   Даже  робкий,
запинающийся голос был точно не ее, а Анны; точно обронила она его, уходя из
жизни, и звонкая Маша, сорванцом летая по комнатам, его нашла.
     И таким испуганно-ясным казалось Ознобишину, что вот уже расплывается в
желтизне свечей Маша, что уже нет почти и не будет Маши, станет Анна.
     Зачаровывали, колдуя, поскребыванье ветра, хлипкий лай собаки, странные
слова, такие большие с детства.
     Напряженно вытянув шею,  вгляделся Ознобишин в портрет матери. В черном
чепце с кружевной наколкой и в черном платье,  страстотерпицей глядела мать.
Не  видал этого раньше Ознобишин,  но теперь он чувствовал неотторжимо,  что
такою и была она всегда.
     Чуть дрожа, он встал, и так же крадучись подошел к портрету вплоть, как
подходят просить благословения.  Сквозь копоть времени, сквозь видные краски
и холст глянула ему в душу страстотерпица Анна.
     Рядом с  нею  висел портрет отца Ознобишина,  убитого бешеным быком,  -
ярко взятое,  резкое,  бритое лицо с прочными щеками.  Но немного дальше,  у
косяка  дверей  приникла  к  стене  бабка,   первая  жена  деда.  В  капоре,
подвязанном розовыми лентами на  голой шее,  высоколобая,  тонко вылепленная
каким-то  художником,  вполоборота,  точно  на  ходу  встретилась глазами  с
Ознобишиным.  Хоть бы одна надменная черта у этой крепостницы:  не было даже
сытой улыбки.  На молодом, умиляюще красивом лице сиреневые сумерки, вечер и
тоска...
     Монахини за дверью спали заливистым теплым сном вконец уставших баб;  и
через четыре комнаты,  в глуби дома,  один,  сиро и тихо, как забытый в поле
костер, потухал столетний.
     Серая  жуть,  от  которой так  робко хочется забиться куда-то  в  угол,
охватила Ознобишина не сразу.
     Он  хотел что-то сказать вслух,  остановить Машу,  но все слова,  какие
были для этого нужны, забыл.
     От портретов отделялись глаза: каждая пара глаз - глаза Анны.
     Около  глаз  закруглились желтоватые,  сладко  пахнущие гиацинтом лица:
каждое лицо - лицо Анны.
     Все в белом,  с желтыми извивами от свечей, легко толпились они и шли в
поля.
     Маша читала:
     - "Убо  образом ходит  человек,  обаче всуе  мятется:  сокровищствует и
невесть кому соберет я..."
     Тут  Маша  остановилась,  устало провела рукой по  лицу,  оглянулась на
Ознобишина, изогнув круто голову, и спросила:
     - Это правда?
     С этим тихим вопросом и вошла в Ознобишина жуть.
     Конца не  было:  без конца на восток и  на запад распахнулись дедовские
поля и тесно охватили душу. На глазах во всю ширину их росла Анна в белом, -
и вот уже слились в одно - тело и поля.
     Что-то  кричала  Анна  полям,   что-то  длинное,   как  причитания,  но
однозвучное,  такое же,  как  была вся ее  жизнь.  Рылась в  снежных полях и
искала там, чего не нашла в жизни.
     Окаменелый,  сквозь стены и  окна  в  поля смотрел Ознобишин и  не  мог
оторваться от  лица Анны,  странного,  перекошенного невиданным страданием и
самой страшной ясностью в мире - ясностью кротких.
     Не  было ничего прежнего ни  в  одной черте,  и  все-таки это было лицо
Анны.  В  нестерпимом холоде,  от  которого леденели глаза Ознобишина,  Анна
щупала длинными-длинными пальцами каждую ложбину полей, и дороги с сосновыми
вешками,  и  озими под  настом и  пронзительно,  воюще кричала -  выла,  как
метель.
     Тело Анны в белом,  осыпанное свежими цветами, лежало нарядное и тихое,
как сонное,  и Маша, которой ничего не ответил Ознобишин, бесшумно подошла к
мертвой вплотную и смотрела.
     От  седых  волос Анна  казалась старухой.  Маша,  помнившая ее  одну  с
раннего детства, подумала вдруг с испугом: "Может быть, это не Анна?"
     Она откачнулась было,  но  лицо,  преображенное смертью,  не отпустило:
этот  сухой,  легкий лоб  без  морщин,  острый нос,  белые губы и  глаза под
круглыми веками притянули ее  еще ближе.  И  было ли  это от  желтых свечей,
зыбких стен и синих окон, или от звеневшей в голове усталости, которой полна
была ночь,  только Маша увидела вдруг,  что Анна шевелится.  Точеные пальцы,
державшие  молитву,   неясно  перебрали  и  шевельнули  листом,   и  немного
колыхнулись брови - наискось, слева направо.
     - Аня, хорошая, Аня, милая-милая... - шепотком сказала Маша от страха и
закрестилась часто, чтобы смотреть в лицо сестры сквозь сетку своих пальцев,
как сквозь закрытое наглухо окно, - смотреть и не видеть.
     Но  ласкающе-мягко жаль  стало ее,  прежнюю,  и  стыдно было бояться ее
теперь,  когда только сердце ее перестало биться. Маша дотронулась до цветка
у ее ног, взяла его тихо и положила на другое место, выше.
     Упруго толкался в ставни ветер,  как большая корова