траву и обрушивая наземь листья.
     И в нижнем саду,  где были вековые вязы,  дубы и клены, где распыжилась
влажная гущина  лесного орешника и  курчавился папоротник,  стали  слышны по
ночам вой и хохот. Хохотал хозяин ночей пронзительно, подло и веще.
     Сначала в  усадьбе не ждали этого хохота,  и когда раздавался он,  сыро
шевеля темноту,  -  испуганно вздрагивали,  оглядывались и поводили,  как от
тесных тисков,  плечами;  а потом ждали уже,  что вот настанет ночь, и будет
кто-то  насмешливо фыркать,  выть,  клектать горлом.  Даже  Маша  морщилась,
затыкала уши, топала ногой и вскрикивала удивленно: "Какой противный!"
     - Гагач это,  -  говорил Ознобишину сумрачный бородатый Михайло, ночной
сторож.
     - Филин? - переспрашивал Ознобишин.
     - Гагач, - упрямо повторял Михайло.
     - Какой гагач?
     - Потому именно и гагач: гогочет.
     - Птица?
     - Птица.
     - Убить ее надо. Возьми ружье на ночь.
     - Ее  нельзя убить,  -  сурово говорил Михайло,  -  она не дастся...  И
увидать ее нельзя: никто не видал.
     - Так что ж она, так гоготать и будет?
     - А как же?.. А захочет когда уйти, уйдет.
     У  Михаилы  был  твердый,  никогда не  смеющийся рот  и  тяжелый взгляд
исподлобья.
     Потом чьи-то яйца, по виду гусиные, нашли внизу в широком дупле.
     - Гагачьи, - сказал Михайло.
     - Положить под  наседку  надо,  -  узнаем,  какой  гагач,  -  отозвался
Ознобишин.
     Но Михайло не хотел уступить тайны; он только качнул в сторону головой:
     - Их нельзя под наседку: не дадутся.
     - Как же они могут не даться? Что ты?
     Михайло подумал и знающе ответил:
     - Болтыши выйдут.
     И  так как Анна совсем не могла слышать этих криков и мягкими подушками
наглухо закрывала окна,  то  Ознобишин одну ночь всю до  рассвета проходил с
ружьем в саду.
     Ночь была темная, и протискивался сквозь сад ветер; повсюду пропихивал,
шипя,  сырое тело и  бросал сверху мокрые листья в лицо Ознобишину.  Путаные
дорожки,  так знакомые с детства, то прятались в кусты, то вздувались жилами
корней, и ревниво сплетались повсюду сучья, хороня тайну.
     Уверенно водила его за собой ночная птица;  он не видел ее,  видела его
она;  он был слепой тут, где для нее сквозила ночь. Мягко летала она вверху,
и когда он пробирался ощупью в одном конце сада,  - она издевалась над ним в
другом.
     Несколько раз гулко стрелял Ознобишин, стрелял куда-то в темное наугад,
по  слуху,  но  после  каждого выстрела только  встрепанно лаяли  собаки  да
Михайло-сторож говорил, идя сзади:
     - Зря, барин: она не дастся.
     Но на другую ночь уже не хохотало в саду, и Анна сняла с окон подушки.


     Получили письмо от деда:  хотел скоро приехать.  Знали,  что приедет на
день, на два, как всегда, но почему-то радостно это было. О просторы! Где-то
в них бродит дед,  не уставший от жизни!..  Зачем? Чего ищет? Часто думала о
нем Анна.
     И  теперь,  как всегда перед его приездом,  в  усадьбе повсюду скребли,
мели и мыли, как-то обновлялись, как-то хотели принарядиться, помолодеть, и,
хоть и знали, что не нужно это, усиленно мыли, чистили и мели.
     Молодые ясени были  обглоданы козами еще  весною,  и  никто не  замечал
этого;  теперь Илья старательно обмазал их, перевязал, подставил к ним колья
и,  так  как  козы жили на  конюшне,  несколько раз принимался едко ругаться
из-за этого с Серапионом.
     Серапион без устали с  раннего утра до вечера чистил лошадей и  стойла;
Прокофий озабоченно запоминал,  куда и сколько выходит овса,  сена,  половы,
сколько чего в закромах и овине,  какой умолот дала рожь,  какой пшеница.  И
Катерина о  чем-то  начинала сокрушаться на  кухне;  и  Маша  обнимала Анну,
прыгала,  хлопала в ладоши и кричала: "Дед! Дед!" И Ознобишин, незаметно для
самого себя, приводил внутри себя все в какую-то осенне-четкую ясность.


        "II"

     Приехал дед,  здоровенный,  широкоплечий, не поддавшийся и восьмидесяти
годам времени:  просквозили как-то  через его тело эти года,  ни  за  что не
зацепившись.  Только обелили волосы,  вытянули брови,  а  щеки и нос сделали
лилово-сизыми,   -   но  от  этой  копны  седых  волос,  непомерно  высокий,
длиннобородый,  бровастый,  он стал как-то мудро красив,  как редко бывает в
жизни.
     В тонкой, плотно сидевшей на нем поддевке, широко и легко еще шагая, он
обошел вместе с внуком усадьбу. Голубей для него погонял Прокофий, оранжерею
показал Илья,  Серапион -  конюшню.  Все похвалил дед и надо всем посмеялся:
козла  пощекотал под  бородою,  Дядю  похлопал  по  крупу,  Прокофию  обещал
бердянских голубей.
     - Знаешь, какие бердянские?
     - Как же, барин, - взволновался Прокофий. - Золото. Как завьются, так в
трубу не увидишь... и следа и звания нет, - вон какие!.. У нас их нет.
     - Пришлю.
     - Как пришлете,  покорнейше благодарю...  А  то в  третьем годе обещали
пару египетских прислать, а вместо их хоря прислали.
     - Ну? - засмеялся дед. - Неужто хоря? Помнишь, значит? А ты забудь... А
может, и теперь ястреба пришлю.
     В  оранжерее размашистым движением,  но  нарочно,  задел  и  свалил  на
кирпичный пол горшок хризантем и  потом с пристальным удовольствием смотрел,
как неодобрительно покачал сухоньким лицом Илья, собирая черепки и землю.
     - Эх, неосторожность! - сказал ему дед в растяжку.
     - Тесновато у нас, - извинился за своих питомцев Илья.
     Но  когда он прятал пышнобелый чуть помятый цветок,  чтобы посадить его
потом в другую банку, - дед взял его и медленно оборвал все головки.
     - Поднесу-ка Анне букет,  -  подмигнул он Ознобишину бровями,  и  потом
ходил и рвал в огромный,  как веник,  пук самые редкие цветы,  искоса лукаво
следя,  как  хмурился  Илья  и  чуть  пожимал  плечами  под  неуклюжим новым
пиджаком, надетым для его приезда.


     Ласковый самовар гудел на столе. Сидел дед в широкой белой рубахе и сам
весь белый, свежий и веселый.
     - Какой ты еще молодой, дед! - осмотрел его Ознобишин, любуясь.
     - Не очень и старый, - отозвался старик.
     - Рыщешь по полям, с кем бы тебе силой померяться... поленица удалая!..
Ты думаешь о чем-нибудь?
     - О чем, например? - удивился дед.
     - Как бы тебе сказать,  о чем...  -  замялся Ознобишин.  - Видишь ли: в
старину люди в монастырях думали,  в пещерах.  Должно быть,  хорошо думать в
пещерах,  а?..  Или в лесу где-нибудь,  где сосны...  Непременно там и мысли
будут густейшие,  как смола: есть где им отстояться, а в полях нельзя. Я вот
потому и спросил: нет в полях мыслей и быть не может.
     - Почему нет?
     - Ветром выдувает: просторно очень.
     - А мне и не нужно, - отмахнулся рукою дед, - мне и без них хорошо. Вот
нашел, о чем горевать. Пес с ними!..
     Под  опущенными веками  глубились  желтые  коршуниные,  лукавые  глаза.
Ознобишин смотрел в них любопытно, чуть прищурясь; и Анна молча оценивала их
обоих, мужа и деда.
     Цельный ознобишинский размах,  без  усилий  закругленный в  деде,  чуть
просвечивал в  муже двумя-тремя пятнами,  и за это его,  единого и любимого,
было жаль.  А  у  Маши,  когда она глядела на деда,  так и не сходила с лица
удивленная красная деревенская улыбка.
     Смолоду дед делал все,  чтобы утопить силу,  но  какой-то  неистребимый
запас ее был ему отпущен полями,  - что с этой силой делать, так и не мог он
узнать.
     И  теперь видел Ознобишин,  что  дед  все такой же,  каким он  знал его
давно, с детства; что вот где-то в зажиме морщин на угловатом лбу как засело
давным-давно что-то свое,  дедовское,  так и не могла вытравить этого жизнь:
был клейменым -  и остался.  И еще показалось ему ярко,  что жизнь - весы, а
дед поднялся как-то, когда зазевалась жизнь, в самую середину коромысла, где
стрелка  на  равновесе,  поднялся и  устроился там.  Но  там  -  уверенность
страшного земного покоя,  тяга земли,  куда сходится все  добро и  все  зло,
чтобы  перестать быть  добром и  злом,  и  все  страданья и  радости,  чтобы
утихнуть.
     И от одной возможности этого покоя не в себе, а в деде Ознобишину стало
душно от зависти.
     - Значит, ты... тягу земли нашел? - с трудом спросил он деда.
     - И не искал, - ну ее в омут, - опять отмахнулся по-прежнему дед.
     - Ты не понял...  Тягу земли,  -  понимаешь?.. Равновес всего... всего,
что есть?
     - Ну?.. не искал же!
     - А я бы искал, - медленно сказал Ознобишин. - Иначе незачем и ездить.
     - Тягу земли я не искал,  - расстановисто повторил дед, - а ведь хорошо
на земле и без этой тяги... Зачем себя люди мучают, это мне неизвестно, нет.
Знать я  ровным счетом ничего не знаю и  не хочу:  бремя.  А вот посмотреть,
отчего не посмотреть... Захотел, чтобы земля была новая, - ан она и новая...
Захотел голубую лошадь увидеть -  и увидишь, - только захотеть надо... Я вот
как сюда ехал,  в Загрядчине волов видал...  на водопое, в речке... Ох, да и
волы!  Рога аршина по два,  сами сизые - страсть!.. Вечером ехал, солнцем-то
этим косым их обхватило,  аж дымятся... Хорошо!.. Рассказать об этом нельзя,
а вот как умирать буду,  -  говорят,  тогда всю жизнь вспоминают,  -  их-то,
волов-то этих, я уж обязательно вспомню... Да, да, да!.. Вспомню.
     И как будто нашел что-то огромное, обвел всех жаркими глазами.
     Ознобишин заметил,  как он, говоря, жирно намазывал медом длинный кусок
белого хлеба;  руки у  него были большие,  с  расставленными,  как  у  птиц,
пальцами, волосатые и волосы серые.
     Вот он откусил прямо от целого куска, широко открыв рот и хищно вытянув
нижнюю челюсть, и Ознобишин спросил сухо:
     - Это и все, что ты видел?
     - Все,  - сказал дед, весело посмотрел на него и добавил: - А вот мед в
этом году славный.
     Сидел широкий,  веселый,  упрямый,  заняв собою полкомнаты и  полжизни:
как-то отсасывал ото всех, кто был с ним вместе, по глотку жизни, и от этого
так наливчато краснел, пышнел и густо веселел сам.
     Но к  Ознобишину от этого веселого упрямства подкатило что-то задорное,
и он сказал с усмешкой:
     - А тягу земли все-таки не нашел.
     - Нет, для тебя оставил, - отшутился дед.
     - Я ее не буду искать, - сказал Ознобишин, в упор глядя на деда.
     - Ну и отлично, - кивнул дед.
     - Не буду, потому что нашел, - выкрикнул Ознобишин.
     - Ой ли?.. Где?.. - плавно пригнулся к нему дед.
     - Здесь, - тихо и твердо ответил Ознобишин.
     Он плашмя провел глазами по Анне,  по ее чуть прикрытому лицу, сквозным
рукам, по всему телу, близкому, теплому, робкому, и добавил глухо:
     - Найти нашел, а вот поднять не могу.
     - Тяжела? - сузил глаза дед.
     - Тяжела.
     - А из себя она какая?
     - А тебе и это знать нужно?  - улыбнулся вдруг во все лицо Ознобишин. -
Хочешь знать, а?.. Ведь вот хочешь же, хочешь знать, а?.. А я не скажу.
     И  засмеялся ненужным смехом,  и  почему-то  от  этого смеха стал вдруг
безумным и старым, старее деда.


     Пошел дождь с  обеда,  и  за ним незаметно было,  как село солнце и как
ушли вслед за солнцем поля. Обложило весь большой многодумный дом тихой, как
сон,  сумеречной влагой,  и  мысли у  всех  стали влажны.  Ходил по  комнате
Ознобишин,  слушая стук  своих шагов;  сидел и  смотрел в  окно дед,  согнув
воловью спину; вязала Анна.
     - Ты  никого не  замуровал тут  в  стены,  дед?  -  спросил вдруг глухо
Ознобишин.
     Дед повернул к нему голову, долго смотрел и не ответил.
     Ознобишин прошел еще раз по комнате и  еще раз.  Остановился,  постучал
костяшками пальцев в толстую стену и сказал так же глухо, скучно:
     - Вот здесь,  кажется,  пусто, а?.. Он истлел, а пустота осталась... а,
дед?
     - Наследства лишу, - коротко ответил дед.
     - Нет,  в самом деле, отчего бы тебе этого не сделать? - живо подхватил
Ознобишин.  - Глушь, тоска, комнат много... у тебя сила страшная... Ночью, -
понимаешь,  ночью,  когда все спали,  - ты разобрал кирпичи, заложил в стену
его,  а он был связан -  ни рукой,  ни ногой не двинет, и рот забит, - потом
сложил кирпичи опять,  как  были,  оклеил обоями...  Потом эту половину дома
запер и уехал... Приехал летом, отворил окна...
     - Наследства лишу, - перебил, уже улыбнувшись, дед.
     - Что  же  ты  сделал  такого,   расскажи?   Сделал  же  ты  что-нибудь
страшное?..  Должно быть,  сделал,  у тебя такой вид...  Расскажи, что ли...
видишь  -   тоска.  Огня  мы  зажигать  не  будем,  если  не  хочешь,  будем
сумерничать, а ты говори.
     - Страшное? - спросил дед.
     - Да. Только страшное. Расскажешь?
     - Дурак! Ничего нет страшного, - просто ответил дед.
     Залегало что-то  в  углах,  и  из  других  комнат низом  и  вдоль  стен
прокрадывалось передночное темное, зеленя их лица.
     Анна  взвешивала глазами  тяжелую  посадку  деда  и  смутную  душу  его
чувствовала так же близко, как свою душу.
     - Ничего? - остановился Ознобишин. - Ого, дед! Это не потому ли тебе не
страшно,  что сам ты страшен?..  А мне вот бывает страшно по ночам:  я слаб,
значит... Проснешься иногда ночью - тоска...
     - Ты -  последыш, - размеренно сказал дед. - У тебя все не то, кость не
та... Умрешь, - некому будет Сухотинку оставить, прахом пойдет...
     Анна вздрогнула, опустила вязанье.
     - Рожь в этом году...  два пуда с копны намолотили,  -  испуганно круто
перебил вдруг  Ознобишин;  выждал момент и  добавил:  -  И  солома никуда не
годна.
     Дед удивленно посмотрел на него, соображая, и спросил зачем-то:
     - Град?
     - И град и так вообще... - Ознобишин махнул рукою, сгорбился и медленно
вышел из комнаты.
     За  его  шагами,  еще  долго  слышными  где-то,  поволоклось отсюда  то
ненужное, что было в нем; стало просторней между дедом и Анной.
     Анна  ясно  видела в  сумерках острый взгляд деда  из  под  треугольных
бровей.
     - Это зачем же  он обо ржи-то?  -  усмехнулся дед.  -  Наступил я  ему,
видно, на мозоль ножищей... Эхе-хе... Сына ждешь?
     - Жду, - твердо сказала Анна. - Не знаю, кто будет... Может быть, сын.
     Старик нагнул голову еще ниже и ниже свесил руки с колен.
     - Дело хорошее... - сказал он. - А будет?
     - Будет! - строго ответила Анна.
     - Ой ли?.. Живой?
     - Живой!  -  поспешно  вскрикнула Анна,  точно  только  и  ждала  этого
вопроса. - Живой, живой будет!.. Те были мертвые, а этот живой будет!
     - Чувствуешь, значит? - усмехнулся дед. - Дело хорошее... А какой месяц
носишь?
     - Пятый начался.
     - До того-то не довалило или перевалило?
     - Нет еще... - запнулась Анна. - Ты ведь знаешь... те старше были.
     - Значит, и этот умрет, - спокойно сказал старик.
     Анна сжалась,  как под нахлынувшей со всех сторон водой, вобрала в себя
ноги, руки, мысли и ответила, упрямо качнув головою:
     - Нет! живой будет!
     - Эх, ты! - чуть засмеялся дед и не выбрал нот для своего смеха: просто
взял, какие попались; попались ворчащие, хриплые, как у больших овчарок.
     - Да разве родился уже кто-нибудь живым?  Попытки были.  Ты,  я  -  все
попытки, а до сих пор еще не родился никто.
     - Как не родился? - испугалась Анна.
     - Не родился...  Не то это все...  мертвецы рождаются...  Не может быть
обречен на  смерть мозг человеческий,  -  вот  что  пойми.  А  если обречен,
значит, мертвецом и родился.
     - Тебе...  тебе умирать страшно? - догадалась и тихо, обрадованно даже,
спросила Анна.
     - Да я и не умру так скоро, - ответил дед. - До отцовских-то лет доживу
- это решено...  Проживу,  пожалуй,  и больше: я здоровее... Ведь у меня еще
все зубы целы, вот что!..
     И он звонко щелкнул зубами,  точно раздавил кость, приподнялся и стал -
высокий,  грузный,  а  Анна в  эту минуту раз и навсегда почувствовала ясно,
какая она хрупкая,  тонкая, почти бесплотная: не на что было опереться тому,
кто рос в  ней.  И опять куда-то пропала гибкая и тугая уверенность,  что он
родится живым.
     Но вспомнилось другое,  вечное,  детское и с детства оставшееся светлым
на  всю  жизнь.  Теперь в  сумерки так и  показалось мягко сверкающим шаром,
поднявшимся от  земли,  вверх,  сквозь  дождь  за  окнами.  И  Анна  сказала
торопливо:
     - Есть ведь бессмертие, нашли люди!
     - Дети? - спросил дед.
     - Рай, - ответила Анна, и, точно боясь, что он засмеется, она подошла к
нему,  обхватила его мясистую левую руку обеими руками и повторяла страстно:
- Есть, есть, есть!..
     - Должен бы быть,  - сказал старик. - Что ж ты... хлопочешь? Мне тоже в
это  иногда хочется поверить...  Я  ведь  верю,  иногда верю...  Из  зависти
просто... Темно, зажечь бы лампу нужно.
     - А ребенок? Ребенок? - тянула его за руку Анна.
     - А в ребенка не верю... Нет никаких возможностей в него верить... И ты
не верь.
     И когда Анна и от его слов и от бегло сверкнувших,  как летние зарницы,
предчувствий бессильно обмякла на его руке, дед смущенно добавил:
     - Ну-ну-ну...  дурочка.  Мне-то что? Верь, если хочешь... Если нужно...
Разве я знаю, что тебе нужно?..
     В  наступившую  уже  влажную  и  густую,  как  мокрая  овчина,  темноту
вкрапились шаги и струйки желтого света:  шел Ознобишин,  чтобы позвать их к
чаю.


     Ночью в ту комнату, где лежал столетний и где горела для него лампадка,
так как в темноте он воюще плакал от страха, вошел дед.
     В халате и туфлях,  мягкий и неслышный, занял он всю небольшую комнату,
пропитанную запахом заживо тлеющего тела,  сел  в  ногах,  долго  смотрел на
пустоглазую  голову  неспавшего  отца,   на  розовую,  с  белыми  кружочками
лампадку,  на окно,  закрытое ставнем;  долго слушал тишину в доме,  и когда
показалось ему - нигде никого и комната, как часовня, он сказал тихо:
     - Здравствуй!..  -  Подождал немного и повторил:  - Батя, здравствуй!..
Эх, ты!.. Сон-трава.
     Столетний смотрел на  него пристально,  сгустивши как-то  складки около
глаз,  но  это были страшные глаза без мысли.  Лампадный свет расплывался на
его обтянутой голой голове маслянистым желтым кругом; в тени были руки - две
стиснутых черных костяшки;  теплое одеяло облегло его тело со  всех сторон и
казалось серою шерстью.  Сын осматривал отца долго и внимательно с головы до
ног; улыбнулся, кашлянул негромко, потер ладони.
     - Вот штука,  -  сказал он,  -  а?  Штука, говорю Жить-жить и потом все
забыть...  Забыть и все-таки жить... а? Как звали тебя, ведь забыл?.. Забыл.
Как же это ты -  жив еще,  а уже мертвый?.. Ни альфы, ни омеги... Душа-то...
души-то  ведь  уж  нет,  а?  Пошлет господь ангела за  твоей душой,  ангел и
вернется ни с чем:  "Украли,  скажет,  господи,  душу-то,  нет души"...  Кто
украл? Враг. Кому же больше? Враг рода человеческого...
     Голос свой дед понизил, и оттого в комнате стоял густой рокот.
     - Батя...  враг-то,  мой-то враг от меня уходит...  а? Спаси, сохрани и
помилуй,  господи, - дед перекрестился. - Вот я о чем... Я о себе это. Сам с
собой поговорить вслух пришел.  Уходит.  На людях еще храбрюсь, а один уж не
то:  куда ни ткну перстом,  -  пусто.  В стенку что стучать,  -  ты вот сюда
постучи, здесь пустота так пустота...
     Собака залаяла вдруг  под  самым окном -  какая-то  дворняга с  широким
горлом.  Старик поднялся вдруг,  запахнул халат. Встревоженно оглядел окно и
дверь.  Прислушался.  Был, как вор, забравшийся в клеть. А столетний смотрел
на него с тихим испугом.
     Отбежала собака и залаяла где-то дальше.
     Дед  согнулся,  махнул тихо рукой и  опять сел  на  хряснувшую под  ним
кровать.
     - Кому тут  подслушивать?..  Могила.  Тут всяк себя слушает...  Тут сам
себя никто не поймет... Батя! Долго езжу, все езжу, смотрю... Видел много, а
все не сыт; весь мой грех в этом: не сыт... Я и в прошлом году в это время у
тебя был...  и в позапрошлом тоже...  Отчет давал... А в чем отчет, ей-богу,
не знаю...  Я ведь не грешу,  гляжу только...  Ох, и широко же, - конца-краю
нет, а ступить некуда... То есть для ноги твердого места нет, вот я о чем...
А  отчет,  -  потому что нужно же кому-нибудь сказать все,  что ес