,
которыми стреляли его люди. Пусть эта тайна Эбнера  останется  при  нем  и
умрет вместе с ним, Эбнер снова убедился в  том,  в  чем  в  глубине  души
никогда не сомневался: Генри Форд был  одним  из  величайших  и  добрейших
людей, и если и было что дурное, то только  потому,  что  у  него  слишком
большое дело и он не может найти людей, достойных его  целей.  Эбнер  Шатт
снова был своим человеком у Форда,  и  если  какой-нибудь  мастер  посмеет
уволить его, он будет знать, что ему делать!



71

   Несмотря на уговоры Генри, американский народ не переизбрал  президента
Гувера. Американцы решили попытать счастья на  демократе;  и  почти  сразу
начался развал финансов и промышленности, какого еще  никогда  не  бывало.
Между учеными мужами разгорелся спор, который вряд ли  будет  разрешен  до
конца американской истории: был ли развал результатом  того,  что  удалось
или не удалось сделать  мистеру  Гуверу,  или  причина  крылась  в  страхе
американцев перед тем, что намеревался сделать  мистер  Рузвельт.  Прежний
президент  пригласил  вновь  избранного,  чтобы   посоветоваться   с   ним
относительно того, что следует  предпринять  до  передачи  полномочий;  но
мистер Рузвельт отказался принять какую-либо ответственность  за  то,  что
будет сделано до конца президентства Гувера. Дебаты стали еще жарче.  Кого
следовало винить в том, что все банки Америки вынуждены закрыться?
   Эбнер был одним из ста миллионов американцев, которые знали только  то,
что читали  в  газетах.  Для  него  все  это  было  совершенной  загадкой,
недоступной пониманию. Что станет с Америкой? Что она, так и вылетит вся в
трубу? А что, если Форду опять придется закрыть свое предприятие  и  Эбнер
останется без работы?
   Новый президент был бодр и  весел,  что  сильно  обнадеживало  одних  и
приводило в ярость других. Новый президент придерживался того взгляда, что
если дать денег фермерам и рабочим, то они немедленно пустят их в  оборот;
это лучше, чем отдавать деньги крупным банкам, которые спрячут их в  своих
подвалах. Этот новый проект пришелся по нраву всем тем, у  кого  денег  не
было, и они искренне,  от  всего  сердца  обещали  тратить  их.  План  был
осуществлен,  торговля  сразу  оживилась  и   промышленность   воспрянула;
фермерам было кому продавать свои продукты, а мелкому городскому люду  чем
наесться досыта.
   Так  продолжалось  несколько  лет.  Правительство  занимало   миллиарды
долларов и тем или иным способом ссужало ими людей, чтобы они их  тратили,
что они и делали, и таким образом банки и  крупные  предприниматели  имели
удовольствие начинать все сначала. Казалось бы, что это как раз  то,  чего
им хотелось, и что они будут  благодарны  президенту,  которому  пришла  в
голову такая замечательная идея; но  по  какой-то  странной  причине,  как
только они снова почувствовали себя  вне  опасности,  -  банки  открыты  и
набиты деньгами, фермеры продают свои продукты по хорошей цене и  компании
выплачивают самые большие дивиденды за все время своего  существования,  -
все они напустились на того, кто их спас, стали обзывать  его  диктатором,
мотом и еще разными словами, которых нельзя напечатать.
   Возьмите, к примеру, Генри Форда: в  конце  1934  года,  по  прошествии
полутора лет "нового курса", Генри выступил в  печати  с  заявлением,  что
кризис миновал и что он намечает  выпуск  миллиона  автомобилей,  -  такой
цифры не было с 1930 года. И на этот раз это была святая истина, а не игра
на психологии. У людей были деньги, чтобы сменить  старые  автомобили,  на
которых они ездили многие годы, и Генри начал набирать рабочих и  повышать
минимум заработной платы. Разве не естественно было ожидать, что он внесет
некоторые  изменения  в  свою   экономическую   философию   и   попытается
сотрудничать с новым главой правительства?
   Куда там! Президент ввел  было  так  называемую  Н.А.В.  ["Национальная
администрация  восстановления"  -  специальный  правительственный   орган,
созданный   президентом   Рузвельтом],   которой    надлежало    заставить
промышленников отказаться от  снижения  заработной  платы,  бессмысленного
перепроизводства  и  всех  неразумных  затрат,  вытекающих  из  анархии  в
промышленности; и Генри, упрямейший из индивидуалистов,  уперся,  как  мул
посреди дороги, не желая подписывать соглашение, не желая сообщать о своих
намерениях, предоставляя  правительству  бойкотировать  его  автомобили  и
бросать в корзину его заявки на подряды.
   Что мог Эбнер Шатт понять во всем  этом?  Разумеется  -  ровно  ничего.
Эбнер тоже напоминал мула, но впряженного в привод, мула, который ходит  и
ходит по кругу, поддерживая работу механизма. В час он делал много  кругов
и кружил восемь часов в день, пять дней в неделю, и желал только одного на
свете - ходить вот так  по  кругу,  пока  хватит  сил,  и  каждую  пятницу
получать чек Фордовской автомобильной компании и кормить  и  одевать  свою
семью, платить налоги задом, и нет-нет да положить  несколько  долларов  в
банк - на этот раз с гарантией правительства, -  чтобы,  если  на  Америку
снова налетит шквал кризиса, Эбнера с больной женой не смело с лица земли.



72

   В  это  время  еще  один  член  семейства  Шаттов  попал  в  газеты.  В
Мичиганском  университете  была   группа   студентов,   которая   выражала
недовольство по поводу военного обучения, и эти студенты  созвали  "митинг
протеста против войны и фашизма" и для  наглядности  инсценировали  суд  и
сожгли портрет Вильяма Рэндольфа Херста.  Газеты  подняли  шум,  и  ректор
университета  счел  нужным  заявить,   что   впредь   подобных   нарушений
спокойствия  допущено  не  будет.  Беспорядок,  сказал  он,   был   вызван
"подрывной  деятельностью  нескольких  профессиональных   агитаторов".   В
газетах упоминались имена некоторых организаторов митинга и среди них  имя
студента старшего курса Томаса Шатта.
   Эбнер не читал больше газет и впервые услышал о митинге, когда  к  нему
явилась делегация из трех сограждан. Это были его старые знакомые, которые
когда-то носили на шляпах ленты "клуба борьбы за  президентство  Форда"  и
ходили   с   Эбнером   сжигать   воспламеняющийся   крест.    Деятельность
ку-клукс-клана замерла, и состарившийся, измотанный Эбнер потерял  интерес
к  политике;  но  посетители  сказали  ему,  что  он  пренебрегает  своими
обязанностями гражданина и что ему следовало спустить шкуру  с  мальчишки,
чтоб оградить его от влияния "красных".
   Бедняга Эбнер Шатт был в отчаянии и с жаром  заверил  посетителей,  что
для него это полная неожиданность. Пряча в глубине сердца  тайну  о  своем
участии в демонстрации "красных", он заявил, что остался таким же  хорошим
и верным патриотом, каким был; но как может он уследить за сыном, если  не
понимает, чему тот учится? "Все такие  ученые  слова  говорит",  -  сказал
Эбнер. И что он может поделать  с  таким  верзилой,  да  еще  футболистом,
который с двумя такими, как его отец, справится?
   Посетители  сказали,  что,  если  понадобится,  они  придут  и  помогут
выпороть парня.  Они  торжественно  сообщили  Эбнеру,  что  создана  новая
организация, еще более мощная,  чем  ку-клукс-клан,  которую  поддерживают
многие крупные компании и которая позаботится  о  том,  чтобы  Детройт  не
попал в руки "красных". Они не стали распространяться об этой организации,
потому что ему нельзя было больше доверять, но делали  грозные  намеки,  и
несчастный  старик  с  перепугу  нацарапал  своему  сыну  письмо,  которое
наполнило сердце Тома жалостью, но не изменило его взглядов.
   До Эбнера то и дело доходили  слухи  о  новой  организации,  о  "Черном
легионе", сильно разраставшемся, особенно за счет белых рабочих из  глухих
горных селений Южных штатов, которых автомобильные  компании  вербовали  и
привозили на осенний сезон десятками тысяч. Эти рабочие  были  по  большей
части  неграмотны,  но  исполнены  шовинизма  и  расовой   гордости;   они
ненавидели католиков, евреев, негров  и  всех,  кого  можно  была  назвать
"красным". Один из приезжих работал с Эбнером в Хайленд-Парке,  они  часто
ездили вместе домой, и он нет-нет да и  заговаривал  о  "Черном  легионе",
хотя и поклялся под угрозой смерти не выдавать его  тайн.  Очень  страшное
дело эта "черная клятва", которую надо подписывать своею кровью.  "Клянусь
именем бога и дьявола во всем повиноваться моим начальникам и положить все
силы на истребление анархистов, коммунистов, католиков и их соучастников".
Надо быть  "христианином-протестантом,  стопроцентным  белым  американским
гражданином" и отвечать жизнью за клятвопреступление: "разорвут на части и
прах развеют по ветру".  Надеваешь  черный  балахон  и  начинаешь  "карать
кнутом, огнем и смертью" инакомыслящих.
   "Черный  легион"  становился  большой  политической  силой;  среди  его
руководителей  были  судьи,  прокуроры,  мэры,  муниципальные   советники,
полисмены и члены Американского легиона. Бедняга Эбнер  не  давал  никакой
клятвы, но он пребывал в великом страхе из-за своего непокорного  сына.  И
зачем только он позволил парню учиться в колледже, где он набрался опасных
мыслей и научился говорить ученые слова!
   Атмосфера сгущалась с каждым  днем;  даже  забитый  и  недалекий  Эбнер
чувствовал это. В Дирборне, где находился завод Ривер-Руж, подручные Форда
создали еще одну организацию под названием "Рыцари  Дирборна",  в  которую
вошли несколько сот человек, находящихся  у  Форда  на  содержании;  в  их
обязанности  входила  политическая  агитация  и  выполнение  всей  "черной
работы", какая требовалась. Фордовский завод  охватила  шпиономания.  Если
трое рабочих разговаривают между собой -  значит,  тут  пахнет  заговором.
Молодчики из "служебной организации" вскрывали судки с завтраками  рабочих
в поисках крамольной литературы. Они даже разламывали на куски сандвичи!



73

   Том Шатт окончил колледж. Он расхаживал в черной  шапочке  и  такой  же
мантии и в блеске славы; веселые песни  теплыми  весенними  вечерами,  рой
хорошеньких девушек в легких очаровательных  платьях,  папы  и  мамы,  все
представительные и нарядные; знаменитый адвокат  раздает  свидетельства  о
присуждении степени бакалавра и  говорит  тысяче  юношей  и  девушек,  что
Америка нуждается в  их  идеализме  и  беззаветной  преданности,  особенно
теперь, когда миру угрожает дух беспорядка и недовольства.
   Только один член семейства Шаттов был свидетелем этого великого события
в жизни  юного  Шатта  -  Дэйзи  Бэггз.  Она  колебалась,  следует  ли  ей
появляться среди такой светской  публики,  но  Том  пригласил  ее,  и  она
попросила   соседку   присмотреть   за   ребенком    и    надела    платье
подруги-маникюрши. Она  воспользовалась  семейным  фордом,  проехала  миль
тридцать до Энн Арбор и поставила в сторонке свою потрепанную машину.
   Роскошь и великолепие, среди  которых  она  очутилась,  повергли  ее  в
трепет. Она точно перенеслась в волшебный мир грошовых журналов.  Брат  ее
был так величествен, что она едва узнавала в нем  того  малыша,  которому,
бывало, утирала нос.  Он  познакомил  ее  с  очаровательной  соученицей  в
бледно-голубом шифоновом платье, дочерью промышленника,  которая  смотрела
на Тома с почти  собачьей  преданностью;  тут  Дэйзи  поняла,  что  значит
университетское образование. Она была так потрясена, что решила  совершить
самоотверженный поступок, достойный героинь прочитанных  ею  романов;  она
незаметно  исчезнет,  и  Тому  не  придется  краснеть,  знакомя  бедную  и
невежественную сестру со своими богатыми и учеными друзьями.
   Но Том и слышать не хотел. Он сказал, что едет сегодня домой, и  просил
ее подождать до вечера и подвезти его. По дороге домой он  сделал  все  от
него зависящее, чтобы охладить ее восторг.  Колледж  -  вздор;  шапочка  и
мантия были взяты напрокат за  два  доллара,  а  знаменитый  адвокат,  так
растрогавший ее своим идеализмом и красноречием, - наймит электрических  и
газовых компаний, которым помогает держать в руках республиканскую  партию
и проводить своих людей в законодательные и судебные органы штата. Если бы
он говорил правду, он сказал бы тысяче юношей и девушек, что их  поколение
лишнее и, если папа не подыщет им местечка, надеяться им не на что.
   А что до очаровательной дочери промышленника, то девушка  она  славная,
но Том не собирается жениться на  ней,  потому  что  они  не  сходятся  во
взглядах и он не хочет жить на чужой счет. Ему  нравится  другая  девушка,
толковая такая, в круглых очках и небольшого-роста, слегка сутулая, -  это
оттого, что она сидела над составлением диаграмм,  показывающих  отношение
прибыли  к  заработной  плате  в  периоды  кризисов  на  всем   протяжении
американской истории. Она доказала, что реальная заработная  плата  всегда
падает быстрее, чем прибыль, и никогда не, поднимается до прежнего  уровня
с такой быстротой, как прибыль. Эти диаграммы проливали свет  на  невзгоды
нескольких поколений семейства Шаттов.
   Было около полуночи; впереди  поблескивал  серп  луны,  легкий  ветерок
доносил  запахи  цветов;  на  шоссе  было  светло,  как   днем,   от   фар
возвращающихся в Детройт автомобилей,  -  все  было  полно  очарования,  и
бедняжка Дэйзи ждала, что  из  нарядного  университетского  мирка  на  нее
повеет молодостью и счастьем. И что же, рядом с ней сидел молодой человек,
лишенный всяких иллюзий,  сохранив  их  разве  только  в  отношении  своих
собственных сил и решимости; он входил в жизнь, стиснув  зубы,  готовый  к
борьбе.
   - Том, ты говоришь, как красный! - воскликнула его сестра.
   - В газетах меня, наверное, будут называть красным, - ответил он. - Еще
задолго до того, как  я  поступил  в  колледж,  я  убедился,  что  рабочих
обманывают, и за четыре года учебы я  добыл  цифры  и  факты,  которыми  я
докажу это.



74

   - А что ты собираешься теперь делать, Том? - спросила Дэйзи и  услышала
в ответ:
   - Хочу устроиться к Форду и зарабатывать деньги.
   - Рабочим?
   - Ну, конечно.
   Это был тяжелый удар по романтическим мечтам Дэйзи. Четыре года средней
школы и четыре года колледжа - и в конечном счете стать на конвейер!
   - Зачем же было учиться, Том, если  ты  не  хочешь  пользоваться  своим
образованием?
   - Я им воспользуюсь, - сказал он.  -  Я  буду  таким  рабочим,  который
понимает, что с ним происходит, и может разъяснить это другим.
   - Ты будешь бунтовщиком?
   - Меня так будут называть, сестренка. А тебе это будет неприятно?
   - Нам всем может не поздоровиться.
   - А сейчас вам больно хорошо?
   - В последнее время стало лучше.
   Том засмеялся.
   - Ну, я могу ведь устроиться и еще где-нибудь, уеду от вас.  В  Америке
места много.
   - Да что ты, я не о том! Но маме с папой трудно будет  понять.  Мы  все
думали, что ты будешь юристом.
   - Видишь ли, сестренка, я узнал, что в Детройте сотня юристов  получает
пособие по безработице, и решил, что их и без меня довольно.  Уж  лучше  я
попытаю счастье у конвейера.
   Дэйзи помолчала немного, затем сказала:
   - На твоем месте я не стала бы говорить дома о том, что  ты  думаешь  и
что собираешься делать. Они ничего не поймут  и  только  огорчатся.  Скажи
просто,  что  хочешь  устроиться  на  лето,  а  пока  будешь   подыскивать
подходящее место.
   - Ладно, сестренка, тебе лучше знать.
   - И вот еще что: не говори Генри о себе ни слова.
   - Это почему же?
   - Я не имею права говорить о его делах, Том.
   - Даже его родному брату?
   - Захочет, так сам скажет. Я ничего не скажу тебе о нем и ему о тебе.
   - Гм! - сказал Том. - Отмена сухого закона,  надо  думать,  прихлопнула
коммерцию Генри.
   - Думай как знаешь.
   - Я слышал, что все эти субъекты  теперь  обзавелись  пивными.  Что  ж,
никто не хочет его пристроить?
   - Он привык к вольной жизни. Не думаю, чтобы ему понравилось сидеть  за
кассой.
   - Он предпочитает шпионить, так, что ли?
   - Нечестно спрашивать меня об этом, Том.
   - Ладно, не буду. Я и так знаю, что завод Форда - шпионское  гнездо.  А
забавно будет, если я наскочу на родного  брата.  Как  знать,  он,  может,
будет шпионить за мной, а я за ним. Что ты скажешь на это, сестренка?
   - Мамино здоровье очень плохо, - сказала Дэйзи, - я думаю, она  недолго
протянет. Доктора никак не поймут, что с нею такое.



75

   Семья радовалась, что Том опять дома. Все готовы были благоговеть перед
его ученостью, но он не заносился ни перед родными, ни перед их знакомыми.
Он остался тем же славным малым, каким был всегда; лучшего  жильца  трудно
было найти, потому что деньги он приносил аккуратно и больше, чем  с  него
причиталось.
   Он пошел прямо на фордовский завод  и  устроился  на  работу.  Вот  что
значит молодость, здоровье и умение разговаривать с людьми. К  концу  июня
много студентов стало появляться у заводских ворот  в  надежде  заработать
денег на лето и на зимнее учение, и многие хозяева убедились, что  энергии
у них хоть отбавляй и что они не скупятся на нее. Студенты поколения  Тома
в конце концов оказались не  такими  уж  "лишними";  годы,  проведенные  в
колледже, не  прошли  зря,  юный  бакалавр  имел  все  преимущества  перед
ветеранами труда, и ему охотно поручали рытье канав и  погрузку  мешков  с
цементом в товарные вагоны; а также  требующую  особых  качеств  работу  в
многочисленных новых профессиях,  созданных  современной  промышленностью:
заправлять автомобиль и вытирать ветровые стекла, усаживать  пассажиров  в
аэроплан, демонстрировать электрические холодильники, читать лекции о том,
как надо пользоваться электрическими приборами, - самые разнообразные виды
деятельности, необходимыми атрибутами  которых  являлись  красивая  форма,
энтузиазм и личное обаяние.
   Тома Шатта поставили к станкам, изготовляющим шестерни, До кризиса один
рабочий работал на четырех станках. Станки были все  те  же,  но  компания
заставляла теперь одного рабочего обслуживать двенадцать станков,  и  тот,
кто работал на них до Тома, измотался вконец. В какие-нибудь десять  минут
Тому показали, что ему надо делать, и это было все,  что  ему  требовалось
знать об автомобильной промышленности. Он быстро ходил взад и вперед вдоль
станков, останавливался, чтобы вынуть  готовую  часть  и  заправить  новый
кусок стали. Ему это даже  нравилось,  утверждал  Том;  работа  не  мешала
думать о том, что его интересовало, и каждую  пятницу  он  будет  получать
пять долларов шестьдесят пять центов,  помноженные  на  пять.  Том  охотно
проработал бы так всю жизнь, но что-то  подсказывало  ему,  что  этому  не
бывать.
   Он  купил  в  рассрочку  легковой  автомобиль,  форд,   разумеется,   -
автомобиль  другой  марки  нельзя  было  поставить  на  огромном  участке,
отведенном  для  машин  фордовских  рабочих.  Фордовская  компания  всегда
отрицала существование такого негласного правила, но если бы  какой-нибудь
рабочий осмелился появиться на шевроле, не прошло бы и  часа,  как  мастер
начал бы к нему придираться. Том не хотел  ни  с  кем  ссориться;  он  был
старателен и кроток, как агнец; делал, что ему говорили, и изучал  правила
внутреннего распорядка так же,  как  прежде  на  уроках  экономики  изучал
отношение заработной платы к прибыли.
   Ему хотелось поближе познакомиться с товарищами по работе; но это  было
не так просто, как казалось с  первого  взгляда.  Утром  рабочие  поспешно
входили, пробивали табель, сбрасывали пальто  и  приступали  к  работе.  В
перерыв, когда надо было достать завтрак, проглотить его, вытереть руки  и
встать на место  -  ровно  в  пятнадцать  минут,  разговаривать  много  не
приходилось. После смены рабочие бежали к своим фордам  или  к  трамваю  и
отправлялись домой, а  дом  находился  где-нибудь  в  пределах  окружности
радиусом в пятьдесят миль.
   Но  Том  как-то  находил  время,  и,  познакомившись  с   рабочим,   он
заговаривал с ним о его жизни и о том, как живут другие рабочие, и доволен
ли он, а если недоволен, то чем. Не прошло и нес