тчалил, кто-то бросился в море и поплыл за ним.
   На "корабле мира" ехали люди, которым было что сказать  миру.  Тут  был
судья, потративший всю свою жизнь на создание первого детского  суда;  тут
была первая в  Соединенных  Штатах  женщина-сенатор  и  первый  губернатор
штата, поддержанный на  выборах  фермерами  и  рабочими.  Тут  была  вдова
промышленника, который завещал все свое  состояние  на  введение  "единого
налога", и очаровательная молодая женщина, которая проехала по Пятой авеню
на белой лошади во время первой демонстрации американских суфражисток. Тут
был и священник-пацифист из Чикаго,  чьи  необъятные  седые  усы  вызывали
невольную усмешку; и тут же  был  человек,  который  взобрался  однажды  в
Центральном парке на ящик из-под мыла  и  призывал  безработных  свергнуть
правительство.
   Сам мистер Форд заболел инфлюэнцей  и  принужден  был  лежать  в  своей
каюте, что не очень-то приятно среди океана и среди зимы. Газеты  сообщали
о тайных совещаниях в его каюте и о том, как каждый старался склонить  его
на свою сторону. Но они умалчивали о том, как репортеры  врывались  в  его
каюту, требуя интервью на том основании, что  их-де  и  так  "нагрели"  на
смерти Дж.П.Моргана-старшего и они не допустят, чтоб их "нагрели" еще и на
смерти Генри Форда!



30

   На  пароходе  в  качестве  гостей  Генри  находилось  пятьдесят  четыре
корреспондента газет и журналов. Он верил в свободу мнений и в право людей
знать о том, что происходит. Корреспондент лондонской  "Дэйли  мейл"  тоже
пожелал ехать в качестве гостя, а  получив  отказ,  купил  место  в  каюте
второго класса. Когда добрый мистер Форд услыхал об этом,  он  в  простоте
сердца пригласил сего джентльмена присоединиться к общей компании, не имея
ни малейшего понятия,  что  это  за  человек  и  какого  сорта  газету  он
представляет.
   Владелец лондонской  "Дэйли  мейл"  разбогател  так  же  молниеносно  и
сказочно, как  сам  Генри  Форд;  только  вместо  того,  чтобы  заниматься
продажей доброкачественных машин, он торговал сенсациями и  сплетнями.  Он
стал архимиллионером и влиятельной фигурой, а так как дело  происходило  в
Англии, то из Альфреда Хармсуорта он превратился в  лорда  Нортклифа.  Его
агент, перехитрив  сына  мичиганского  фермера,  совершенно  бесконтрольно
передавал по радиотелеграфу "корабля мира" подробные  отчеты  о  ссорах  и
драках между пацифистами и всевозможные смехотворные измышления о жизни на
борту.  Эти  выдумки  доходили  до  всех  нейтральных  стран;  они  широко
распространялись прессой Америки,  могущественнейшей  из  всех  государств
империи боеприпасов, и всему миру сообщалось, что Генри Форд - "пленник  в
собственной каюте, привязан к койке настоятелем Марки и к нему  приставлен
вооруженный караул".
   Президент  Вильсон  только  что  обратился  к  конгрессу  с  посланием,
призывая значительно увеличить силы американской армии  и  военно-морского
флота; и, конечно, это восхитило Уолл-стрит  и  в  равной  мере  разозлило
пацифистов. На заседаниях, происходивших на корабле весь день и почти  всю
ночь, друзья Розики Швиммер вынесли резолюцию против предложения  Вильсона
и объявили, что тот, кто не подпишет ее, будет высажен в ближайшем порту.
   На пароходе было много американцев, с готовностью бросивших свои  дела,
чтобы пересечь бурный океан ради организации посредничества, но они  вовсе
не считали, что Америка должна оставаться слабой перед  угрозой  подводных
лодок, и, во  всяком  случае,  не  желали,  чтобы  политика  их  отечества
диктовалась дамой из Венгрии. Неистовые  речи,  произносившиеся  по  этому
поводу,  послужили  благодатным  материалом   для   падких   на   сенсацию
журналистов и облегчили им задачу убедить своих читателей, что в  "ковчеге
мира" люди живут как кошки с собаками.
   Когда корабль пристал в  Христианин,  Генри  заперся  в  номере  отеля,
охраняемом секретарями и друзьями. Верный ему настоятель Марки, священник,
возглавлявший  "социальный  отдел",  не  одобрял   этой   экспедиции,   но
присоединился к ней, желая помочь своему хозяину. Теперь он торопил его  с
возвращением домой, и каблограммы жены Генри вторили его уговорам.  Вскоре
было объявлено, что ввиду болезненного состояния Генри  уезжает  с  первым
обратным пароходом и назначает  комиссию  для  руководства  экспедицией  и
управляющего делами для оплаты счетов.
   Опечаленные пацифисты продолжали свой путь и созывали митинги и  делали
все возможное, чтобы найти сочувствие в нейтральных странах. Но их забыли,
всеобщее  внимание  было  обращено  на   возвращающегося   "автомобильного
магната". Когда он прибыл в Нью-Йорк, он  заявил,  что  стал  еще  большим
пацифистом, чем  когда-либо.  Он  начал  печатать  в  двухстах  пятидесяти
газетах заметки на целую  полосу,  полные  таких  нападок  на  поставщиков
оружия, что Лига пропаганды за усиление военного  флота  возбудила  против
него дело по обвинению в клевете.



31

   Генри Форд снова был  в  Хайленд-Парке  и  руководил  выпуском  второго
миллиона своих автомобилей. Эбнер Шатт, который не покидал  Хайленд-Парка,
по-прежнему присматривал за вверенной  ему  частью  сборочного  конвейера;
постороннему  глазу  работа  эта  могла  показаться  несложной,   но   она
доставляла Эбнеру много хлопот. Рабочих не хватало, и они  вели  себя  все
более и более независимо. Эбнер,  помощник  мастера,  стоял  на  хозяйской
точке зрения и задавался вопросом, как  эти  ленивые  и  беззаботные  люди
представляют себе возможность дальнейшего существования  компании.  Уж  не
думают ли они, что мистер Форд занялся своим делом только ради того, чтобы
обеспечить их шелковыми рубашками и носками.
   У Эбнера и дома хватало неприятностей. Отцу его было уже за шестьдесят;
в "течение двадцати лет он спал днем, а потом  уходил  на  работу  и  семь
ночей в неделю, с револьвером в кармане и электрическим  фонарем  в  руке,
мерил  шагами  коридоры  Десмондовской  автомобильной   компании.   Каждые
несколько минут он  останавливался,  повертывал  ключ  и  нажимал  кнопку,
подтверждая тем самым, что он не  присаживался,  чтобы  дать  отдых  своим
старым усталым ногам. Но теперь ноги отказывались  служить;  старика  Тома
так скрючил ревматизм, что он слег в постель и только  изредка  поднимался
и, охая, ковылял по комнате.
   Том Шатт работал в Десмондовской компании лет  двадцать  пять,  но  его
уволили, даже не поблагодарив, - всего лишь печатное извещение в  конверте
с получкой. Кое-какие сбережения у него нашлись, но  у  него  со  старухой
женой не было пристанища, и Эбнеру с Милли пришлось взять их к себе. Эбнер
был почтительным сыном и не имел ничего против, но что  касается  Милли  и
детей, то тут пошли нелады. Мать от долгих лет тяжелого труда  и  болезней
стала сварливой, а бабушка была ласковой и доброй, и теперь дети бежали  к
ней за всем, что им было нужно, а Милли ревновала. Детей нетрудно сманить,
если их  портить  баловством,  говорила  она;  но  как  бы  там  ни  было,
разделение авторитета в домашней жизни не годится. Второму сыну, Заводиле,
было уже одиннадцать лет, и его необузданный характер  начал  проявляться,
что сулило неприятности ему самому и его родителям. Когда Милли, выйдя  из
себя, стегала его ремнем, а бабушка заступалась  и  давала  ему  конфетку,
Милли обращалась за помощью к Эбнеру и после сваливала на старуху всю вину
за хлопоты, которые мальчик доставлял им.
   Отец делал что мог  для  поддержания  мира  в  семье.  Осложнять  жизнь
излишней  тревогой  -  неразумное  занятие  для  рабочего  человека,   его
существование и так достаточно шатко и столько неприятностей каждый  день,
что не стоит  занимать  их  у  будущего.  Такова  женская  природа,  чтобы
ссориться из-за пустяков,  решил  Эбнер,  и  такова  природа  мальчишек  -
побесится, а  потом  утихомирится  и  примется  за  работу.  Эбнеру  снова
повысили заработную плату, он получал теперь уже больше шести с  половиной
долларов, и это, по его мнению,  был  достаточный  противовес  для  многих
неприятностей. Он отдавал деньги жене, зная, как  она  крепко  держит  их;
пусть, коли ей охота, брюзжит и бранится. Эбнер, на  совесть  потрудившись
целый день, приходил домой усталым и мог спать в любую грозу.
   Цены росли, росли и потребности  семейства  Шатт.  Дети  просили  много
такого, о чем ни Эбнер, ни Милли в дни своего детства и мечтать не  смели!
Все  мальчики  настойчиво  выражали   желание   иметь   велосипед;   Эбнер
посоветовал им самим заработать деньги в свободное от  занятий  время.  Им
лучше живется, чем жилось ему, Эбнеру,  потому  что  они  могли  ходить  в
школу, а дома их ждал обед. Он говорил им о тяжелых  временах.  Кто  может
сказать, когда снова наступят такие времена?
   Единственной их роскошью был  семейный  "автобус".  По  воскресеньям  и
праздничным дням Эбнер возил семью за город к одному из своих братьев  или
к одной из сестер Милли. Годами он мечтал о  том,  как  будет  закупать  у
фермеров по дешевке продукты и в каждую  поездку  привозить  домой  полную
машину; но, увы, так  много  людей  обзавелось  теперь  автомобилями,  что
фермеры поумнели, они настроили палаток вдоль дороги и продавали  продукты
почти по городским ценам. Но всегда была надежда на удачную покупку.



32

   Высокие  трубы  продолжали  вырастать   на   заводе   Хайленд-Парка   и
выбрасывать в небо клубы  черного  дыма.  Генри  Форд  вырабатывал  сталь,
производил новые машины и возводил для них новые здания. Шестнадцать часов
ежедневно он беспрерывным потоком выпускал автомобили,  по  машине  каждые
двадцать пять секунд. Он приобретал земельные участки, простирал  щупальца
от одной промышленности  к  другой,  чтобы  взять  в  свои  руки  сырье  и
производство автомобильных частей: сталь, железная  руда,  уголь,  стекло,
резина, цемент, - для создания одного форда ему требовался целый мир.
   Оба,  и  Генри  и  Эбнер,  продолжали  следить  за  новостями  мира   и
истолковывать их, каждый согласно своему пониманию. Как  это  ни  странно,
взгляды их соприкасались, претерпевая одновременно одни и те же изменения.
В начале 1916 года они оба были твердо убеждены, что война - это  массовый
психоз и единственно, что можно пожелать, это, чтобы Соединенные Штаты  не
ввязывались в нее. Но к началу 1917  года  оба  они  уже  щеголяли  такими
выражениями, как "свобода морей",  "честь  нации"  и  даже  "война,  чтобы
покончить с войнами".
   Злую шутку сыграла с ними обоими  империя  боеприпасов  и  ее  банкиры.
Прием был очень прост: продавая Антанте  товары  в  большом  количестве  и
снабжая ее большими деньгами, они создали условие, при  котором  поражение
Антанты привело бы к упадку американской  промышленности.  Ни  у  кого  не
осталось бы долларов на покупку автомобиля. Генри пришлось бы закрыть свое
предприятие, а Эбнеру и его семье помирать с голоду.
   В американских газетах вопрос не  ставился  так  резко;  но  их  тон  и
содержание изменялись применительно к этому положению. В 1916 году Эбнер и
Генри читали об ужасах войны,  в  1917  году  они  читали  уже  об  ужасах
подводной войны. Они стали читать про величие  французской  цивилизации  и
идеалы гуманизма, в защиту которых всегда  выступали  британские  правящие
классы. Поэтому Эбнер Шатт вскоре  начал  говорить  рабочим  своего  цеха:
"Черт подери, гуннов надо приструнить!" А в феврале миролюбец  Генри  Форд
развивал  перед  репортером  "Нью-Йорк  таймс"  блестящую  идею   создания
"одноместной подводной лодки", которую  он  образно  называл  "пилюлей  на
шесте", - шест прикреплен к носу лодки, а пилюля - это бомба.
   Вдохновленная красноречием Вудро Вильсона, Америка  ринулась,  наконец,
спасать мир для демократии. Эбнер Шатт удвоил бдительность,  присматривая,
как бы немецкие шпионы не нанесли вреда потоку автомобилей, которые теперь
свободно поставлялись государствам Антанты, другими словами - обменивались
на их обязательства,  от  которых  они  впоследствии  откажутся.  Вечерняя
газета предупреждала Эбнера об опасности шпионажа и о том,  как  кайзеровы
агенты замышляют вредить  на  американских  заводах.  Это  зло  называлось
"саботажем", и Эбнер был готов отдать свою жизнь, чтобы предупредить  его.
Но, увы, в цехе по завинчиванию гаек такой возможности не представилось.
   Генри тоже делал свое дело.  Он  по-прежнему  выпускал  автомобили,  но
пожертвовал увеличением производства ради изготовления военных грузовиков,
зарядных  ящиков,  санитарных  автомобилей  и  полмиллиона  цилиндров  для
"моторов свободы",  как  назывались  двигатели  самолетов.  Он  изготовлял
стальные шлемы, слуховые аппараты и поставил  опытное  производство  брони
как для людей,  так  и  для  судов.  Он  выпустил  пять  тысяч  тракторов,
предназначенных к отправке в Англию на  случай  угрозы  голода  вследствие
подводной блокады. Он купил большой земельный участок на Ривер-Руж, вблизи
Детройта, и построил здание длиною в треть  мили  и  добрых  два  квартала
шириной, где начал массовое  производство  истребителей  подводных  лодок,
названных "лодка-орел", длиною в две сотни футов, сплошь  обшитых  сталью.
Туго приходилось здесь рабочим,  а  морякам,  попавшим  в  эти  мышеловки,
рожденные фантазией фермерского сына, - и подавно.



33

   В течение двух лет у Эбнера Шатта работы было по уши, и его  заработная
плата увеличилась до восьми с четвертью долларов в день,  цифры,  казалось
бы, астрономической,  но,  по  существу,  не  такой  большой,  потому  что
квалифицированные плотники и каменщики получали по восемнадцати долларов в
день, и цены на все росли так же быстро, как и ставки. При таком положении
вещей у семейства Шатт было одно реальное преимущество -  платежи  за  дом
оставались  неизменными,  и  никакой  домовладелец  не  мог  повысить   им
квартирную плату, как это делали многие  домовладельцы.  Всякий  раз,  как
Эбнер заходил в банк, чтобы внести  очередной  платеж,  он  ухмылялся  про
себя, потому что деньги были так дешевы.
   Помощник мастера с важностью ездил на работу в своей  машине  и,  когда
погода была плохая, подвозил кого-нибудь из товарищей, и они  платили  ему
по пяти центов за рейс. Это  не  устраивало  трамвайные  компании,  и  они
провели в муниципальном совете постановление, прекратившее этот  промысел,
что послужило для Эбнера Шатта и его  товарищей  поводом  заинтересоваться
политикой. Другим поводом явилось то, что мистер  Форд  баллотировался  от
штата Мичиган в сенат  Соединенных  Штатов,  в  связи  с  чем  разгорелась
ожесточенная  предвыборная  кампания,  и  на  время   ее   на   фордовском
предприятии в первый и последний раз было разрешено говорить  о  политике.
Противником  Форда  был  морской  офицер,  и  предвыборная  кампания,   по
существу, явилась попыткой Лиги  пропаганды  за  усиление  военного  флота
наказать еретика. Противная сторона  собрала  пять  миллионов  долларов  и
подкупила штат Мичиган; Генри  также  истратил  на  предвыборную  кампанию
пропасть денег, но он потратил еще больше, собирая свидетельские показания
о расходах своего противника, и впоследствии имел удовольствие видеть, как
тот сел на скамью подсудимых по обвинению в подкупе.
   Благодаря усилиям Эбнера и Генри Америка выиграла войну; но что-то  еще
мешало сделать мир полностью безопасным для  демократии.  Вскоре  возникла
новая  угроза,  появилась  неслыханная  до  сего  времени  порода   людей,
называемых большевиками. Много их появилось в Америке, и их  боялись  даже
больше, чем немецких шпионов. В газетах Эбнеру советовали быть  начеку,  и
он был готов пойти на все, но задача затруднялась тем обстоятельством, что
большевиков изображали с косматыми черными бородами, а с таким  украшением
он видел только еврея-коробейника, который как-то зашел к ним и уговаривал
Милли купить у него кружева и чулки из вискозы.
   В цехах, разумеется, были недовольные, но они бывали и  раньше,  и  они
выглядели как всегда, то есть утомленными от непосильного труда  рабочими;
трудно было представить, что теперь они находятся на содержании у  Москвы.
Люди были неспокойны, до предела взвинчены войной,  а  она  закончилась  с
досадной внезапностью, они не успели даже совершить геройские  подвиги,  к
которым готовились. Эбнер видел, как на перекрестках  улиц  какие-то  люди
выступали с речами перед толпами народа, он проезжал мимо в  своем  форде,
никогда не задерживаясь, но время от времени читал в газетах  о  том,  что
полиция арестовывала таких людей и при этом происходили беспорядки.



34

   Генри Форд, больше чем  добросовестно  поработав  на  войну,  поехал  в
Калифорнию отдыхать. Он снял скромный домик  в  городке  Алтадена,  где  с
женой и сыном Эдзелом, которому исполнилось уже двадцать пять лет,  провел
спокойную зиму.
   По соседству с ними проживал писатель, он навестил их и  нашел  отца  и
сына в мастерской, устроенной в гараже, как на Бэгли-стрит в  те  времена,
когда Эдзела еще  не  было  на  свете.  В  гараже  они  обнаружили  старый
карбюратор незнакомой для  них  конструкции;  они  очутились  в  положении
Агасиза, воссоздающего скелет допотопного человека по обломку кости. Генри
и  Эдзел  были  крайне  заинтригованы  одним  отверстием  в   карбюраторе,
назначение которого не могли себе уяснить. Они показали находку писателю и
спросили его мнение, но тот оказался велосипедистом и не  имел  понятия  о
карбюраторе.
   Писатель этот был идеалист вроде  Генри,  мечтающий  о  вечном  мире  и
братстве народов. Он видел насилие в современном мире, ждал еще большего в
будущем и искал способа избежать его и  убедить  людей  объединиться  ради
создания изобилия и безопасности для всех. Он надеялся  обратить  Генри  в
свою веру, а поскольку Генри был худощав и длинноног, они  часами  бродили
по холмам Сиерры Мадры, любуясь видом снежных вершин и  долин,  зеленеющих
апельсиновыми рощами, и обсуждая, каким способом можно привести в  порядок
карбюратор мира.
   Генри Форду исполнилось  уже  пятьдесят  пять  лет;  он  был  стройный,
седовласый, с выразительными чертами лица и быстрыми нервными  движениями;
его длинные тонкие руки никогда  не  оставались  в  покое,  всегда  играли
чем-нибудь. Он был добрым, не зазнавался, огромный успех не  изменил  его.
Он не окончил даже начальной школы, и речь его была  пересыпана  народными
выражениями Среднего Запада. Он не  умел  оперировать  теориями  и,  когда
сталкивался с такой необходимостью, прятался за факты, как кролик  в  свою
нору. Тому, что он знал, он научился на опыте, и если ему суждено было еще
чему-нибудь научиться, то это могло произойти только таким же путем.
   Писатель спросил его,  что  он  думает  о  системе  прибылей,  и  Генри
смутился. "Что это такое?" Этот вопрос в свою  очередь  поразил  писателя.
Величайший в Америке мастер по получению прибылей не знал о  существовании
системы прибылей! Мольеровский Журден, с изумлением узнающий, что  он  всю
жизнь говорил прозой! Когда Генри выслушал объяснение, он стал настаивать,
что прибыль необходима. Кто ж тогда станет работать? Кому это нужно?
   В умах людей, не привыкших к отвлеченному мышлению,  могут  бок  о  бок
существовать всевозможные противоречия. Генри Форд только  что  настаивал,
что никто не может, не будет и не должен работать без  прибыли,  а  спустя
несколько  минут  начал  рассказывать  о   том,   как   в   день   разрыва
дипломатических сношений с Германией он обедал в доме у морского  министра
с президентом и миссис Вильсон и заявил им о своем намерении  предоставить
в распоряжение правительства свое предприятие и запасы  сырья  и  работать
без всякой прибыли.
   Когда  писатель  указал  ему   на   его   непоследовательность,   Генри
воскликнул: "Да, но тогда же была война!"
   - Но, - сказал писатель, - почему  же  не  служить  обществу  в  мирное
время? Почему бы с тем же рвением, с каким убивали  людей,  не  попытаться
кормить и одевать их?
   Генри охотно допускал, что инже