деле  --  зачем  я  для  кого-то  должна  ходить,
хлопотать?  Вот приедет Алеха -- пусть он и хлопочет, и живет в
этом доме со своими тещами. Его дом, ему и беспокоиться, а я-то
здесь при чем? -- И я махнула рукой на  это  безнадежное  дело,
ибо  знала,  что  толку  от  "юродивого"  Алеши,  "как от козла
молока".
     Надо сказать, что этот прокурор Петя был изрядный балагур,
веселый человек в кампаниях и ко всему -- горчайший пьяница!  В
силу  этого его последнего свойства Черняга и был для прокурора
Пети дороже  прокурорского  места,  дороже  партийного  билета,
дороже  матери  родной:  Черняга  доставлял  для прокурора Пети
бесплатные коньяки! В свою очередь, алкоголик прокурор был  для
Черняги  сущей  находкой!  Черняга  мог  спокойно проектировать
постройку еще одного дома. Он был неуязвим за спиной  прокурора
Пети!
     В общем, я ничем не могла помочь Марии Яковлевне, ибо я не
хотела   наживать   себе   крупные   неприятности,  жалуясь  на
городского прокурора. Приехавшие Алеша и  Матильда  сняли  себе
комнату  в  каком-то частном доме, комнату сырую и тесную. Но и
они не стали связываться с прокурором, как я и предполагала,  и
мать перестала писать жалобы. Черняга, конечно, торжествовал!
     А  жизнь  шла  своим  чередом. Володя учился и еженедельно
приезжал ко мне. Мне дали хорошую комнату в  казенном  доме.  Я
работала  и  жила для сына и Володи. Почти каждую неделю, после
отъезда Володи от меня, я посылала ему  посылочку  --  немножко
сладостей  и  маленькую  бутылочку вина. Я знала, что это будет
для него большой радостью, а  я  очень  любила  доставлять  ему
радость.  Володя  тоже  любил привозить мне из Москвы то легкие
туфельки, то платочек на  голову,  или  игрушки  для  мальчика.
Володя  иногда  горько  сетовал  мне,  что  я  не хочу дать ему
ребенка. "Не любишь ты меня!" -- восклицал Володя, -- и был  он
в  этом  вопросе  совершенно  не  прав.  У меня с Володей часто
происходили разногласия относительно мировой войны. И  это  был
единственный  вопрос,  в  котором мы были не единодушны: Дело в
том, что в мировой политике недавно  был  подписан  пакт  между
Сталиным  и  Гитлером о десятилетнем ненападении друг на друга.
Вот Володя и напирал на этот пакт. Я же в ответ ему утверждала,
что все эти пакты -- фикция. Чуть не плача,  я  восклицала:  "И
как  ты,  ты!  --  можешь  верить  этим двум мерзавцам, готовых
задушить друг друга в объятьях! Вот увидишь, как  только  немцы
вывезут от нас пшеницу, -- немедленно нападут на нас!..
     --  Да  откуда  ты  это  берешь?  Ведь  пакт  --  это дело
нешуточное, мировое дело! -- настаивал  Володя.  --  "Откуда  я
беру?  Да  ты посмотри, что творится в Европе! Немцы чуть ли не
до нашей границы --  захватили  всех  и  все!  И  потом...  эти
сны..." Да -- сны.
     Я   их  всегда  рассказывала  Володе.  Часто  снились  мне
необыкновенные -- яркие и страшные сны. Вот некоторые  из  них:
Горы,  горы вокруг того места, где я стою, огромные горы! Вдруг
из-за гор вылезают чудовищные, во все небо, орудийные стволы и,
гибкие, как слоновые хоботы, они начинают извиваться  и  искать
своим  жерлом,  словно  глазом,  мишень.  Мишень -- это все мы,
находящиеся в окружении гор. Просыпалась я с  криком  и  сильно
бьющимся  сердцем. А вот еще один сон -- очень быстрое виденье:
Небосвод.  На  небосводе  начинают  пробиваться  еле   заметные
очертания  чего-то. Все ясней, все ярче... Наконец, во все небо
появляется образ Иисуса Христа! Он живой, он шевелится,  одежда
на  нем  трепещет  от  ветра.  Христос  поднимает правую руку и
благословляет землю. А от ног его, от подошв -- падает  на  нас
тень,  черная,  как тушь... Я просыпаюсь вся потная от страха и
напряжения.
     И еще один сон: Я стою на улице нашего поселка. Надо  мной
--  небо какого-то небывалого, неестественного цвета, а от неба
и свет на земле словно сквозь темное бутылочное стекло.  Тишина
--  гробовая.  Вдруг  -- с запада слышу звуки -- шух-шух-шух...
всматриваюсь -- что-то там далеко-далеко  шевелится.  Что  это?
Вот  ближе,  ближе,  гляжу...  это  масса  воинов  --  немецкие
солдаты. Их тьма-тьмущая! И все они без ног до колен. Колени же
обшиты кожей, и они, двигаясь по траве-мураве, издают этот звук
-- шух-шух-шух. Лица их закоптелые,  на  голове  --  пилотки  и
мундиры  их  темно-зеленого  цвета... Я потом на яву видела эти
мундиры -- точно такие, как во сне.
     Я верила своим снам  и  ни  на  йоту  не  верила  газетам,
радиовещанию  и политинформациям по месту работы. Внутри страны
все набухало  войной,  как  по  весне  набухают  почки  от  еще
невидимых  листьев. А репродукторы ревмя ревели, били по мозгам
свое:
     "Мы все за мир! К счастью идут народы,
     Мы все за мир! Пусть зеленеют всходы!..
     Земля и воздух чувствовали приближение войны.  Даже  дети!
О,  дети  каким-то шестым чувством что ли, инстинктом ли давали
знать, что они что-то чувствуют, что-то видят, только  выразить
не  могут.  Что?  Они  играли только в войну: трах-бах-тарарах,
ту-ту-ту-ту -- только и было слышно повсюду, где были  дети.  И
только   кремлевские  вожди  сплетались  в  объятьях,  пили  на
брудершафт, лобызались с самым заклятым и очень  опасным  своим
врагом  --  с Германией. Как же это так случилось? Я -- простая
русская женщина, слишком молодая,  слишком  неопытная  в  делах
политики, я понимала все так, как нужно было понимать, а мудрые
и  гениальные  --  ничего не хотели понимать? Что же это такое?
Через меня, как через  громоотвод,  проходили  молнии  --  сны,
объясняющие  мне  всю реальную явь. Я становилась тем сказочным
мальчиком, который крикнул в бушующий мир глупости и лицемерия:
"А  король-то  голый!"  Состоянием  своей  души,  своих   ярких
ощущений  я  делилась  только  с  Володей  и иногда -- с Марией
Яковлевной. Однажды я забежала к ней. Она жила в  своем  нижнем
полуподвале  и  даже  не  думала  покидать его, несмотря на все
ухищрения Черняги... Мария Яковлевна крикнула мне  из  спальни:
"Посмотри, там у меня под стеклом на моем столике -- вырезки из
газет.  Я их подбираю, ты почитай -- это интересно. И я увидела
действительно интересные сообщения:
     Впервые в истории кремлевских курантов на  Спасской  башне
они  были  остановлены  землетрясением,  которое  происходило в
Ашхабаде. Волна докатилась до Москвы и остановила часы.
     Впервые в Московской области во время грозы  электрический
заряд  в  виде колоссального столба обрушился в поле на землю и
выжег огромную воронку. Подобные столбы и шары бывают только  в
тропическом климате, да и то редко.
     Дальше  шли  вырезки  о  том,  как  западные  "мракобесы и
шарлатаны" предсказывают  начало  второй  мировой  войны.  Было
много  предположений  вокруг да около этой даты, но точнее всех
назвал ее писатель с мировым именем -- Герберт Уэллс. Он указал
на весну 41 года, и в нашей прессе попал в разряд "мракобесов"!
     Это был май 41  года,  когда  состоялся  мой  разговор  со
свекровью.  21-го июня, как всегда, приехал Володя. День был --
прекрасный! Мы с ним ходили на рынок, накупили свежей зелени и,
придя домой, безмятежно лопотали о всякой житейской чепухе.  На
следующий день утром мы схватились -- нету папирос. Я вскочила,
крикнув на ходу: "Ты сиди, я мигом!" -- и понеслась к табачному
ларьку.  Купила  папиросы  и  вдруг...  мое  внимание привлекли
неподалеку стоящие женщины -- по две, по три, в разных  местах,
они  все о чем-то говорили и плакали. Я подбежала к ним: "0 чем
вы плачьте? -- спрашиваю, --  Что  случилось?"  --  И  слышу  в
ответ:  "А  ты  что,  с луны свалилась? Война началась!" -- Это
известие потрясло меня, но по-своему. Я не заплакала.  Я  давно
ожидала  ее.  Но,  словно буря поднялась во всем моем существе!
Война!   Это   тебе    не    землетрясение,    нет!    Земля-то
потрясет-потрясет, да на том все и останется, как было. А война
--  это  стихия  искусственная  и  осмысленная. Она карту земли
перекраивает, она правительства разные как пушинки сдувает. Кто
знает, что принесет она нам? -- Так проносилось в моей  голове,
пока  я  бежала  до  дому.  Рывком вбежала в комнату, крикнула:
"Володя! Война!" -- и тут же выложила все свои  соображения  по
этому поводу -- свои сомнения и надежды. Володя только сказал в
ответ:  "Собери  для  меня  все, что нужно, я немедленно должен
быть в Москве. А об остальном скажу тебе: война -- это огромное
бедствие. Никакая война не приносила людям избавления от  гнета
правящих,  наоборот  --  только  усиливала его". Все. Через час
Володя уже садился в поезд.
     Первое время мы как-то даже не ощущали  войны.  Жизнь  шла
своим  чередом,  только  мужчин  стали  забирать  по  повесткам
военкомата. Первые грозные  ласточки  залетели  к  нам  в  виде
извещений "пал смертью храбрых"... Среди этих павших были и мои
хорошие  знакомые  люди  -- инженеры, маркшейдеры, бухгалтера с
шахты, от которой я работала. Все знали -- война! Но со смертью
людской никто не хотел мириться. Извещения  о  смерти  казались
неправдоподобными,  невозможными,  нарочно  придуманными!  Ведь
было лето, все цвело под горячими лучами  солнца,  и  небо  над
головой   было  такое  спокойное,  синие...  и  вдруг  --  "пал
смертью"... нелепость какая-то!
     Но  время  шло,  фронт  стремительно  приближался.  Сводки
Информбюро по радио вещали все одно и то же: После ожесточенных
боев  был  оставлен  населенный  пункт...  такой-то,  такой-то,
такой-то, и не было конца этим оставленным пунктам.  И  все  --
"после ожесточенных боев".
     Из  нашего  городка  Б. никто никуда не эвакуировался , за
исключением партработников, прокуратуры, милиции.  Да  если  бы
жители  города и хотели эвакуироваться, это было бы невозможно:
Транспорт увозил только материальные ценности, людей было не на
чем увозить. С юга шли эшелоны с людьми, но с какими! Отдельный
вагон на 2-3 семьи, а забит был этот вагон домашними ценностями
-- коврами, хрусталем, мехами... кроме  этого  в  металлических
бидонах -- масло, мед, мука и еще -- деньги, деньги. Их везли в
парусиновых  банковских  мешках. Это эвакуировались с юга особо
знатные советские граждане. Но по этим медленно едущим эшелонам
немецкие самолеты нещадно бросали бомбы. У нас мирное население
выгоняли на железную дорогу --  разгребать  обломки  вагонов  и
доставать  из-под  них  убитых  людей вместе с награбленным ими
добром. Удовольствие было ниже среднего,  как  говорится.  Этих
людей никто не жалел, и эвакуироваться никто не хотел.
     Медленно,   но   верно   на  лицах  наших  людей  начинали
проступать годами затаенные чувства: злая радость от  сознания,
что  наша  власть  так  или  иначе рухнет! На улицах можно было
видеть,  как  ветер  разносит  выброшенные  бумажные   портреты
вождей; как идущий пешеход, поравнявшись с таким вот портретом,
воровато  оглянется  сначала,  потом  поддаст  его  ногою,  как
футбольный мяч. У водоразборных  колонок  стали  слышаться  уже
такие реплики: "А нам-то что? Для нас что ни поп, то и батька!"
--   Вот  так,  --  думала  я,  --  мыльные  пузыри  советского
патриотизма, раздутого  лозунгами  и  агитацией,  лопаются  при
первой  же  возможности, даже при такой возможности, как война,
когда людей, нацию должен сплачивать инстинкт самосохранения! И
все-таки патриотизм --  не  советский,  а  русский  --  был,  и
инстинкт  самосохранения  сплачивал народные массы. И в эти дни
Отец Народов запел по эфиру необычным голосом  (смахивающим  на
церковный  лад)  --  "Братья  и  сестры!.. обращаясь к народу с
призывом -- защищать Россию,  а  вместе  с  Россией  и  его  --
Великого  вождя!  Знал  он,  хитрая  лиса,  за  чью спину можно
спрятаться, кем защититься от подлости своего друга --  Адольфа
Гитлера  --  русским  народом!  Тем  самым  народом, который он
нещадно истреблял... Так истреблял,  что  довел  не  только  до
озлобления и отчаяния, но с годами до отупения, до непонимания,
что  с  ним такое происходит! Сталин и его соратники так сумели
развалить душу русского народа, так ее опустошить  и  оглупить,
что  народу  ничего не оставалось, как идти под немецкие пули с
ревом: "За родину, за Сталина!" -- А за кого  же  еще?  Понятие
родины  и  Сталина  сливалось  в  одно -- до такой степени этот
узурпатор сумел не  только  возвеличить,  но  даже  обожествить
себя!  Но и на русском народе лежит немалая вина, что он охотно
поверил в Сталина и так легко отказался от Бога  и  от  вековых
заповедей, заповедей, возвышающих человека над зверем.
     Я  все  еще  жила  в своей комнате казенного дома, почти в
центре  города.  Начинался  ноябрь  месяц.   На   город   стали
производиться  налеты  немецких  "мессершмитов". О, эти ужасные
летающие  машины!  Огромные,  крестоподобные,  они  производили
однообразный -- качающийся звук -- у-у-у-у, -- который заполнял
собою  все,  и  невольно заставлял сгибаться до земли. Пока что
они только появлялись. Потом... я  стояла  на  крылечке  нашего
детсада,  как вдруг увидела -- далеко где-то, на окраине города
-- огромный столб поднятой взрывом  земли.  Началось!..  Первые
ласточки!
     И  в  это время из Москвы пришел Володя. Когда я открывала
ему дверь своей квартиры, он буквально рухнул на мои руки. Боже
мой!.. Я втащила его в комнату, раздела и  снова  стала  лечить
его  --  мокрыми  полотенцами,  согревая  их  в  горячей воде и
прикладывая к телу. Володя  был  почти  без  сознания,  бредил:
"...Москва   горит...   на   улицах   жгут   бумаги,  бумаги...
безвластие... все горит в кострах..." Ноги  у  Володи  распухли
невероятно.  Я не отходила от него ни на шаг, все время подавая
ему пить, пить. Через сутки  он  пришел  в  себя.  Слава  Богу,
обошлось!  Это  была,  по-видимому,  нервная  горячка и сильное
переутомление.  Володя  должен  был  эвакуироваться  вместе   с
институтом вглубь страны, но он не мог вынести разлуки со мною,
быть  может  навсегда,  он  пошел напролом, сквозь огонь войны,
чтобы только нам не потеряться, а если погибнуть -- то вместе.
     Слыша приближение фронта, мы убежали на окраину города,  в
домик некоего Саши, свояка моей сестры Шуры. Этот домик стоял у
дороги  -- большака, по которому немцы самоуверенно катились на
Москву. Через 2 дня к нам примкнули моя  сестра  Шура  с  мужем
Алексеем,  сестра  Алексея -- Тася с дочерью Аделью, сам хозяин
Саша --  брат  Алексея  с  женой  и  детьми.  Собралось  народу
видимо-невидимо,  и  все  мы опустились в погреб, когда разрывы
снарядов стали чересчур близки. Я бросила в погреб все одеяла и
подушки на детей, боясь, что они оглохнут  от  грохота  орудий.
Кстати,  не  забыла  наварить им горшок каши, если, конечно, не
будет  прямого  попадания  в  наш  погреб.  Обстрел  из  орудий
продолжался сравнительно недолго, часа 3-4, и когда звуки стали
немного  пореже  и,  казалось,  подальше,  Саша первый вышел из
погреба посмотреть, что происходит. Через  несколько  минут  он
спустился  к  нам,  держа  на дощечке осколок от разорвавшегося
снаряда. Он был еще  горячий  и  формой  походил  на  паучка  с
короткими  ножками,  невероятно  цепкими и острыми. Эти осколки
имели свойство разрывать мягкие ткани тела и впиваться прямо  в
кость,   так   впиваться,   что   с  ними  хирурги  едва  могли
справляться.  После  Саши  я  вылезла  из  погреба.  Я  увидела
огромное  зарево  пожара  -- горела нефтебаза. Потом я увидела,
при свете зарева, как по  холмистому  склону  вниз,  в  лощину,
спускается  накатом  какая-то темная масса; перейдя лощину, эта
живая масса поднималась  вверх  по  другой  стороне  склона,  и
катилась  туда,  где  начинался город. Немцы! -- подумала я. --
Неужто немцы?  А  где  же  наши  солдаты?  А  может,  это  наши
отступают?..  Ничего не разобрать. Вдруг я увидела на снегу две
огненные точки, вроде угольков. И только я хотела повернуться и
уйти, как вижу -- точки эти зашевелились, стали приближаться. Я
в начале было испугалась, но потом меня осенило:  "Биби!  Биби,
ко мне!" -- закричала я, и моя собака, моя великолепная Биби --
с визгом бросилась ко мне и свалила меня с ног. Я оставила ее в
городе, у своей знакомой, так как она боялась быть одна в доме.
И  эта  моя  знакомая  не нашла ничего более лучшего для умной,
породистой собаки, как взять и привязать ее  веревкой  к  стене
своей  кладовки.  Это  мою-то Биби, ищейку-медалистку, (золотую
медаль Биби получила  в  Шпицбергене)  мою  умницу  --  за  шею
веревкой?   Этого   Биби  перенести,  конечно,  не  могла.  Она
перегрызла веревку и по  дороге,  которая  вела  ко  мне  и  по
которой  прошли после меня тысячи и тысячи ног и машин и разных
повозок -- она угадала  мои  следы,  и  во  время  обстрела  --
пришла,  вернее  --  приползла  ко  мне!  Милое  создание,  она
доказала, что она благороднее и храбрее нас, людей,  оставивших
ее  на попечение бабы-дуры. Я крикнула в погреб: "Биби пришла!"
-- и пошла с нею в дом покормить ее.  Снаряды  все  еще  бухали
недалеко,  и  домик  наш  скрипел  и  шатался, как живой. Вдруг
слышу: с нашего крыльца громко забил пулемет. Наши!  Кто-то  из
наших  бойцов  заскочил  на  крыльцо  и  начал  с  него бить по
наступающим немцам. О, Боже! Это значит, что в ответ, по  звуку
пулемета,  немцы  скорректируют  на  нас  орудийный  огонь. Это
значит -- прямое попадание в домик, где я кормлю Биби! Но  пока
все эти соображения складывались в моей голове, пулеметчик ушел
с  крыльца  вместе  с  пулеметом.  Стало  вообще  затихать, и я
позвала мужчин из погреба в дом. Все вышли,  вытащили  детей  и
уселись  дома  на  полу.  Сестра Шура была беременна и измучена
больше всех, мы положили  ее  на  постель.  Я  попросила  наших
мужчин  не  вставать  с  пола  и  не  выходить  на улицу -- мне
показалось, что по  дороге  заскрипели  повозки  и  послышалась
чужая  речь.  Я  уже приготовила несколько ходовых обращений на
немецком языке и очень часто выходила в сени. Вдруг --  стук  в
наружную дверь, стук не рукой или ногой, а прикладом оружия. Мы
все затаили дыхание и не шевелились. Я сделала мужчинам знак --
не  вставать и смело шагнула в коридорчик, хотя ноги и руки мои
были словно онемевшие,  чужие  --  от  страха.  "Кто  там?"  --
спросила я громко по-немецки. -- "Дейчсолдатен", -- послышалось
в  ответ.  Прыгающими руками я отодвинула засов и... в лицо мне
был брошен нестерпимо-сильный луч света от  фонаря.  Было  двое
солдат,  оба  канониры,  от  них пахло пороховым дымом. Солдаты
осмотрели сени, чердак, погреб. -- "Русские солдаты  есть?"  --
спросили  они  меня.  --  "Нету",  --  отвечала  я,  -- "В доме
находится моя большая семья. Солдат нету среди  наших  мужчин".
Вошли  в  дом.  Солдаты  не обратили никакого внимания на всех,
кого я им  представила  и  назвала.  Вид  у  солдат  был  очень
утомленный.  Я  предложила  им  еду  --  пшенную  кашу,  они не
отказались, но чего-то ждали. Я догадалась и  зачерпнула  ложку
каши  из  их  миски  и  съела.  Тогда они стали есть. Затем они
поблагодарили меня -- и завалились спать  на  свободную  койку,
бросив   свои  автоматы  рядом  с  нами.  Мы  потихоньку  стали
разговаривать между собой и оценивать обстановку. Мы  попали  в
оккупацию!  По  тому, как нас учили по радио и газетам, как нам
нужно было относиться к врагу, мы должны были взять автоматы  и
убить  этих  двух  солдат.  Вот они -- спят безмятежным сном, а
лица у них -- мальчишеские, с едва  пробивающимися  усиками,  а
поведение  у  них  --  тоже  детское,  доверчивое.  Зачем же их
убивать, когда они не тронули нас, а ведь могли бы, по приказам
своего фюрера. Да и какое мы имеем отношение  к  войне,  мы  --
мирные  жители?  Пусть  уж  военные убивают друг друга, раз так
устроена  жизнь,  что   надо   убивать   (надо   потому,   что,
по-видимому,  страсть  к  убийству  заложена  в  человеке раз и
навсегда).
     Под утро наши солдаты встали, поблагодарили нас и ушли.  А
поток  обозов  все скрипел и скрипел на нашей дороге, а солдаты
все шли и шли бесконечной лентой мимо нашего дом