а  еще  раз и говорит:
"Ого, горошина превратилась уже  в  сливу.  Очень  больно?  Ну,
ладно,  садитесь вы на печурку, может в тепле лучше станет". --
Села я на печурку, боль еще страшнее  стала.  Я  держалась  изо
всех  сил,  чтобы  не  кричать.  Через некоторое время я опять:
"Посмотрите, что со мною? Сил  моих  больше  нету,  я  наверное
умираю..."  --  Дневальная  поднесла  коптилку к моему лицу: --
"Опухоль  стала  с  куриное  яйцо,  черного   цвета   с   синим
отливом..."  --  Я спустилась с печурки и, хватаясь за столбики
нар, дошла до своего места. Я влезла на  нары,  легла  и  вдруг
почувствовала,  что из щеки моей потекло. Я подложила крапивный
мешок под подбородок, уперлась затылком об большой  столб,  что
скреплял  нары  посредине  и -- провалилась куда-то. Очнулась я
утром. Боль моя совсем прошла, она прошла, как только прорвался
этот невероятный нарыв, и меня тут же захватил сон.
     Уже рассвело, барак гудел людскими голосами.  Весь  мешок,
что  лежал  у  меня  на груди, был мокрый от гноя и крови, и от
меня исходила ужасная вонь, почему я и оказалась в одиночестве,
вокруг меня оказались пустыми два места: справа и слева.
     Лежу я и вижу -- вдруг над нарами появилась женская голова
в офицерской шапке с пятиконечной звездочкой во лбу, а потом --
плечи с погонами лейтенанта.
     -- Эта, что ли, больная? -- спросила женщина лейтенант.
     -- Эта, эта,  заберите  ее  отсюда  --  дышать  нечем,  --
заговорили голоса женщин.
     -- Ладно, заберем, -- и женщина-лейтанант исчезла.
     Через  некоторое  время  пришли мужики с носилками. и меня
отнесли  в  больничку.  Лагерная  больничка  --  это  такой  же
барак-полуземлянка,   только   там   были   топчаны,  тумбочки,
соломенные матрасы и тонкие  одеяла  неопределенного  цвета.  А
температура   воздуха  там  была  такова,  что  в  кружке  вода
замерзала (это было потому, что не было массы человеческих  тел
--  в  бараке  нас  было  до  300  человек,  которые в основном
обогревали барак). Потом пришел  врач  --  Владимир  Катков  --
старичок   из  зеков,  осмотрел  меня  и  сказал:  "Остеомиелит
челюсти". Сделал из марли фитиль и вывел  его  изо  рта  наружу
через рваную рану, и ушел... леченье на том и закончилось.
     Как-то  так скоро рана моя стала заживать, и вот уж я была
переведена из больнички в общую зону, в рабочий барак. Опять  я
на  верхних  нарах -- сижу, накрывшись куском одеяла с головой,
сижу и думаю: как, где найти  еду.  Голод  стал  меня  донимать
страшно!  По-видимому мой живучий организм давал сигналы: дайте
пищу, любую, дайте и я выживу, еду дайте!  --  А  еды-то  и  не
было!  Пайка  хлеба  съедалась с лету, а баланду всерьез нельзя
было считать за  пищу.  Бурда  из  кипятка  и  каких-то  редких
лохмотьев  --  очистки  должно  быть.  Боже мой, есть хочу! Все
мысли только о еде.
     И вот слезла я с нар однажды рано утром и вышла из барака,
держа  миску  у  груди,  и  пошла  я  прямо  к  кухне.  Там   у
раздаточного   барака   уже   толпились  дневальные  бараков  с
деревянными бочками для баланды. Ага, здесь кормят,  отсюда  мы
получаем еду. Значит -- здесь все: еда для зэков всех категорий
и  степеней; значит -- здесь и повара, и обслуга; значит, здесь
и тайное воровство, и злоупотребления  на  полном  ходу.  Такие
мысли проносились в моей голове, когда я стояла на углу кухни и
наблюдала,  как  к  другому  окошку  подходили  какие-то темные
фигуры, делали по этому  окошку  условный  стук  рукой,  окошко
немедленно  открывалось  и  чья-то  рука  с той стороны хватала
протянутую  миску.  Через  несколько  мгновений  темная  фигура
получила  миску  обратно  и  быстро  исчезла с нею в полумраке.
Затем появилась следующая  фигура  и  сделала  точно  такой  же
ритмический  стук  по  окошку.  И  все повторилось. Значит весь
секрет  в   том,   чтобы   поймать   ритмический   рисунок   --
трам-та-та-та-та-трам.  Ну что ж! Попытка -- не пытка. Не убьет
же меня повар за миску какой-то там еды. А по классу ритмики  я
не  зря получала одни пятерки там -- в театральной студии. Слух
и чувство ритма у меня, как  говорили,  были  абсолютные.  И  я
подошла  к  окошку  и  выстукала  точно  такой  же  ритм, какой
полагался. Окошко, словно по волшебству, открылось, и я  сунула
в  него  миску,  стараясь  не  заглядывать в нутро кухни. Миска
чем-то наполнилась и была уже в  моих  руках,  когда  вдруг  из
окошка   выглянула   физиономия   поваренка.   "Стой,   стой!..
мать-перемать!" -- кричала мне вослед физиономия. Но  мой  след
уже  простыл.  И  откуда  только прыть взялась! Я уже сидела на
нарах, на своем месте, накрывшись с головой одеялкой, я  обеими
руками  запихивала  в  рот... винегрет! Съела я его мгновенно и
тут же заснула крепким сном, положив под голову пустую миску.
     Еды,  только  бы  еды  --  и  мой  жизнелюбивый   организм
быстрехонько пойдет на поправку. Но -- еды не было... Через эту
мариинскую  пересылку  шла  тьма-тьмущая  народа  из тюрем, а в
тюрьмах этот народ так отделывали голодом, что оставались  одни
тени  от  людей,  и жизнь каждого такого зэка ничего не стоила,
ничего!
     В этой марпересылке объявилась моя Тамара, которую  угнали
сюда  немного  раньше,  отделив  от  нашего  этапа.  Тамара уже
работала врачом в санчасти, уже жила в более  привилегированных
условиях  --  в  отдельной кабинке при амбулатории, но была еще
очень истощена и болела общим  фурункулезом.  Узнав,  что  и  я
прибыла  в  Марпересылку,  Тамара  немедленно  приняла  меры по
спасению меня. Это она уговорила начальницу санчасти (ту самую,
которая появилась передо мной в погонах лейтенанта -- по  пояс,
а  потом  канула  куда-то)  -- задержать меня, не этапировать в
инвалидный лагерь Баим, потому что  я  --  актриса.  Начальница
санчасти  --  Мария  Михайловна Заика, как оказалось, в прошлом
была актрисой цирка, и тяготела к зэкам -- актерам,  писателям,
музыкантам, оставляя их при Марпересылке поправляться на легком
труде.  М.М.Заика  согласилась  выполнить просьбу Тамары, и мои
документы были отложены в долгий ящик -- надолго! Для  поправки
меня  назначили  работать  на  кухню,  в корнечистку -- чистить
коренья -- картошку, лук, морковь и пр. Дело в том,  что  кухня
эта  обслуживала не только рядовых зэков (баландой), но и зеков
привилегированных (по лагерному выражению -- придурков, то есть
конторских работников, кухни, хлеборезки, бани, и всех, кто был
не на общих работах) и даже вольнонаемный состав.  Само  собой,
что  в  корнечистке были и лук, и картошка и прочие коренья, но
мы забыли их за год пребывания в тюрьме.
     Какую же медвежью услугу оказали  мне  мои  доброжелатели,
послав  меня работать в корнечистку! Я чистила коренья? Да я их
ела не переставая! Ела в сыром виде и нисколечко не  наедалась.
Ела  я  их до тех пор, пока сердце мое не развалилось, и у меня
образовалась  тяжелейшая  водянка!  Меня  снова   отправили   в
больничку.  Водянка сопровождалась ужасной лихорадкой, меня всю
трясло, зуб на зуб не попадал. А в больничке все тот же  холод,
и  вода  замерзает  в  кружках.  Посмотрела я вокруг себя, а на
топчанах лежат вот такие же,  как  и  я,  женщины  с  огромными
животами  --  водяночные  больные. Умирали же эти больные очень
часто, можно сказать -- редко кто и выживал.
     Снова Тамара, должно быть, вмешалась в мою судьбу, и  меня
перевели  в так называемый, полустационар -- обыкновенный барак
с двумя ярусами нар и, конечно, более теплый, так как людей там
было полно. Но чаша весов  моих  по-прежнему  колебалась  между
жизнью  и смертью. Меня продолжало лихорадить, отеки еще больше
увеличились, и когда я спускала ноги с верхних нар,  то  слышно
было, как вода из пор кожи ударялась об посланный листок бумаги
медленными  каплями. Палец, нажавший мою ногу выше щиколотки на
два  сустава  уходил  в  рыхлую  ткань.  Лицо  мое   было   так
деформировано,  что  никто  на свете не узнал бы меня теперь. И
все же Мария Михайловна Заика дала указание  врачу  Трипольских
(старушка была полькой) регулярно давать мне адонис-вераналис и
дегеталис.  А до этого, Мария Михайловна принесла мне бутылочку
гемоглобина и тихонько передала мне ее в руки,  сказав:  "Пейте
по  одному  глотку  через три часа". Эту едва заметную передачу
все же уловила одна, по-видимому, молодая, очень худая женщина.
Когда я осталась одна, она подползла ко мне и громко  зашептала
прямо в лицо: "Отдай мне бутылочку! Зачем тебе она, ведь ты все
равно умрешь! А я -- молодая, я -- жить хочу, жить! Отдай же ее
мне,  пока  еще  никто  у  тебя  не  отнял..."  --  и она стала
выкручивать мне руку и постепенно разжимая мою ладонь,  царапая
и насилуя, приближалась к этой бутылочке (я до сих пор чувствую
эти  прикосновения,  так въелась в память эта рука -- страшная,
как вползающая змея). Женщина отняла гемоглобин и сразу исчезла
из поля зрения.
     На другой день пришла Мария Михайловна  и  спросила  меня:
"Пьешь?" -- "Нет", -- отвечала я. -- "Но почему же?" -- "У меня
его  отняли".  --  Тогда  Мария Михайловна велела оказывать мне
помощь только руками врача.
     Доктор Трипольских! Как будто ангел-спаситель простер надо
мною крыла. Это она, неугомонная,  верная,  добрая,  появлялась
около  меня  ровно  через  три  часа  с  бутылочкой адониса или
дегеталиса. Я порой впадала в полное безразличие  ко  всему,  в
апатию,  и  мне досаждали вот эти появления врача, и я говорила
тогда: "Уйдите, не мешайте мне, неужели вы  не  видите,  что  я
умираю..."   Тогда   Трипольских   вместе   с   сестрой  Марией
Александровной поднимали мою голову и ловко  пропускали  мне  в
рот  лекарство.  Так  ложка  за  ложкой,  ложка  за ложкой, и в
какой-то момент мое сердце вдруг шевельнулось во мне и ритмично
застучало. До сих пор оно было словно лягушка в  болоте  --  то
замрет,  то  заколыхается,  запрыгает  совсем  невпопад. И меня
лихорадило какими-то приступами, периодически. И когда наступал
этот приступ лихорадки, я почему-то начинала,  как  заклинание,
громко   читать   стихи  --  то  Есенина,  то  Маяковского,  то
Апухтина...  Тогда  я  слышала  голос  моего  врача:  "Это   --
деменсия. Это пройдет, если жива останется". Пить и только пить
я  хотела  непрестанно. Вода не попадала в кровь, проходила под
кожу. Мне говорили: "Не пей! Вода для  тебя  сейчас  смертельно
опасна",  --  и  давали  мне  мокрую  марлю  в рот. Но воля моя
ослабела и я порой срывалась:  сползала  с  нар,  подползала  к
бачку с водой, зачерпывала полный ковш и пила, пила до тех пор,
пока кто-нибудь с бранью не вырывал у меня его из рук.
     И  все  же  сердце  заработало.  Меня  посадили  в удобное
креслице вечером, накрыли с головой одеялом и оставили в покое.
По-видимому, сердце и почки погнали  воду  куда  следует,  и  я
просидела  несколько  часов,  вода  все  текла  и текла из меня
беспрерывно. Когда же под утро я поднялась -- это было зрелище!
Живот  провалился,  стал  ямою,  а  ноги,  руки  и  лицо   были
по-прежнему   раздутыми.  Но  сердце  мое  --  заработало!  Мое
плебейское русское  сердце.  Ох,  насколько  же  живуч  простой
русский  человек!  Ведь на меня обрушилось целое государство со
всем своим арсеналом, уничтожающим  все  живое:  и  голодом,  и
холодом,   и   отсутствием   воздуха,   и   страшным  моральным
воздействием: пытка и уголовниками, и  немыслимыми  этапами,  и
карцерами,  и  чудовищными сроками заключениями... А я осталась
жива (Всем чертям назло!). Не-ет, Сталин, нет, "отец родной", я
должна тебя пережить, непременно должна! Ведь только твой конец
положит предел всей этой чудовищной уничтожиловке! Это  все  от
тебя,  Сталин,  от  тебя,  дьявол,  Цохес-Циннобер,  оборотень,
загипнотизировавший мою родину, мой народ, натравивший детей на
отцов, нацию на нацию, простор народ на интеллигенцию... Только
твой конец снимет чары с наших палачей, с наших солдат -- а  их
очень-очень  много, и все они такие же наши люди, едят такой же
хлеб, говорят на том же языке, что и мы, тем же воздухом дышат.
Почему  же   они   подняли   руку   на   нас?   На   своих   же
соотечественников,  на  своих  отцов  и матерей? За что? Что их
заставило открыть сущую войну своему  же  народу,  то  есть  --
самим  себе?  Это -- дьявольщина, и Сталин -- имя ей. Его конец
откроет глаза заснувшему тяжелым, неестественным сном народу...
     Жизнь медленно-медленно возвращалась ко мне.  Я  была  еще
очень  слаба,  когда  меня перевели уже в рабочий барак, и даже
принесли какую-то работу -- что-то вязать на  спицах.  Я  взяла
нитки, спицы, попробовала начать, но очень быстро устала, нервы
мои  не  выдержали,  я  все  перепутав, бросила пряжу вместе со
спицами на пол. Врач сказала моим работодателям: "Рано  ей  еще
давать  работу,  пусть  пока  приходит в себя". Меня оставили в
покое с работой. Я стала тихонько бродить, держась за  столбики
нар  по  бараку,  потом  стала  выползать  и в зону -- подышать
воздухом. В рабочем бараке я жила, по-видимому, потому,  что  у
меня  была  заступа: Тамара и начальница санчасти. Стационары и
полустационары, в которых много, слишком много  умирало  людей,
морально  убили  бы  меня и мои покровительницы берегли меня от
этого. Тамара продолжала везде и всюду  популяризировать  меня:
"Приехала  актриса  --  чуть  ли  не знаменитая, ее только надо
поставить на ноги".
     Ах, Тамара-Тамара! Зачем ты это со мной проделывала, когда
я сама не знала себя, не верила в свои возможности, отвыкнув от
всего театрального!
     Надо заметить, что в Марпересылке на очень высокой ступени
стояла художественная самодеятельность. Ворота пересылки день и
ночь принимали этапы.  В  руки  распорядителей  этой  пересылки
первыми попадали люди всевозможных профессий! Попадали и ученые
--  профессора-медики,  профессора-математики,  физики, крупные
литераторы (профессор В.Ф.Переверзев) -- и, конечно, шло  много
из  мира  искусства  -- музыканты, художники, артисты, балетные
мастера. Этот народ, попав в пересылку, благодаря умелым  рукам
нарядчиков,   работников   2-ой  части  и  санчасти,  оседал  в
Марперпункте  для  восстановления   сил   и   для   последующей
демонстрации  своих  талантов  здесь, в пересылке, на крошечной
сцене. Если какой-нибудь артист понравится здешнему  начальству
и  "придуркам" -- оставят в пересылке, дадут легкую работу и --
давай,  выступай  --  пой,  танцуй,  пока  не  надоешь  или  не
провинишься  в  чем-либо.  А потом -- в этап. Сиблаговский куст
имел много лагерных точек: Маротделение (л.п. -- состоящий весь
из госпиталей); Баим -- инвалидный  л.п.,  преимущественно  для
туберкулезников  и венериков; Марогород -- овощной л.п., дальше
шли  лагпункты,  далеко  отстоящие  от  Мариинска  --  Суслово,
Орлово-Розово,  Антибес, Ивановка. И все эти крупные л.п. имели
свои филиалы, которые уже разделялись  на  мужские  и  женские.
Работы  там  были  исключительно  сельскохозяйственные,  но для
вольнонаемного  состава  и  начальства   везде   были   созданы
всевозможные  мастерские  и  разные угодья. Работали на вольный
состав и кожевники, и  скорняки,  и  кузнецы,  и  сапожники,  и
просто   бесплатная  прислуга  для  жен  и  детей  начальников.
Считалось большой удачей попасть на любую такую работу, лишь бы
не на общие работы -- на поля, на карьеры, или  в  лес  --  где
нету крыши над головой.
     Время  и  окружающие  условия стали поторапливать меня: --
давай, тебя ждут! Иначе можешь угодить в инвалидный  лагерь,  а
там -- пиши пропало!
     Однажды  меня  посетил  (я  еще в стационаре была) здешний
наиглавнейший  "придурок"  --  завкухней,  некто   Александров.
Пожилой  мужчина высокого роста с сильным характерным лицом. Он
же был режиссер здешнего клубика, драмой руководил. Клубик этот
тоже имел две стороны медали: днем он  был  обыкновенным  цехом
для  прядильщиков  и вязальщиков (пряжа из ваты) -- руковичек и
носков, как говорили, для фронта. А вечером на маленькой  сцене
этого     цеха-клуба     давала     концерты     художественная
самодеятельность,   нередко   состоящая   из   профессиональных
работников  сцены.  В  примыкавшей к сцене маленькой, низенькой
комнатенке шли репетиции, и там было всегда хорошо натоплено  и
светло от электролампочки.
     Посетивший  меня  Александров  деловито  справился  о моем
здоровье, потом потихоньку сунул мне под подушку  завернутый  в
бумажку...  кусочек  сливочного  масла.  Он тут же приказал мне
накрыть голову одеялом и проглотить это масло. Вскоре он ушел.
     Значит -- меня уже знали, меня ждали, а я  была  форменная
развалина!  И  вот  однажды  я  сама пришла в этот клуб-барак и
проникла в репитиционную  комнатку.  Все  в  той  же  рваной  и
затертой  жакетке, в тех же валенках и куском одеяла на голове,
с желтым одутловатым лицом, я была  самой  типичной  доходягой,
или -- фитилем, как здесь принято говорить. И таких вот доходяг
--  темных,  безликих,  покорных  -- нигде не любили и отовсюду
гнали, как бродячих собак. Я  встала  у  двери,  боясь  шагнуть
дальше.   Передо  мной  сидел  музыкальный  квартет  --  четыре
скрипки, две альтовых и две первых. И они играли марш из балета
"Конек Горбунок". После тюремных страшных камер, после барачных
голых нар и всегдашнего  полумрака,  после  однообразного  гула
голосов,  иногда  прерываемого  женскими визгами -- ссорами или
громкой матерщиной надзирателей и самих женщин, вдруг попасть в
совсем иной мир!.. Тепло, уютно, и люди --  опрятно  одетые,  с
нормальными  лицами,  приветливо  улыбающиеся  --  чудеса!  Мне
особенно запомнилась 2-ая скрипка -- Ирма Геккер. В соразмерной
гимнастерке, высокая, худенькая она необыкновенно хороша собой!
После перенесенного тифа -- у Ирмы отрастали каштановые крупные
завитки волос. Брови  --  вразлет,  глаза  серые,  огромные,  с
длиннющими ресницами, а на щеках постоянный алый румянец, и две
веселые  ямочки;  частая  улыбка  обнажала  передние  под углом
теснившиеся зубы, так что верхняя губка их с трудом прикрывала.
Ах, как она была хороша, Ирма Геккер! Как я потом узнала,  Ирма
работала  художником  в  этой пересылке. И художник она была не
просто профессиональный, а с большим  талантом  и  мастерством.
Этот  уголок,  этот  оркестрик,  а  главное  --  оркестранты  с
человеческими лицами так меня поразили, что я молча  заплакала.
Ко  мне  обратились:  "Вы  кто?" Я ответила, что я К..., назвав
себя по имени. "Нет, мы не о том. Кто вы  --  певица?  актриса?
Может  быть  --  танцуете?" -- Я опять не знала, что ответить и
сказала: "Не прогоняйте меня, пожалуйста. Я -- ваша!" --  "Нет,
мы  никого не прогоняем, садитесь вот сюда". И я села на лавку.
Репетиция продолжалась,  я  слушала,  как  зачарованная.  Потом
пришел и Александров. Сказал: "Ну, вот и хорошо! Давайте теперь
познакомлю  вас, раз уж вы теперь на своих ногах пришли к нам".
И Александров назвал мне всех находящихся  здесь  людей.  Среди
них были: Юлиан Вениаминович Розенблат -- работник 2-ой части и
душа   оркестра  --  ударник!  (В  прошлом  он  был  журналист,
заведовал отделом иностранной  хроники  в  газете  "Известия"),
Изик  Авербух  --  1-ая скрипка -- из Венгрии, работал теперь в
портновской мастерской, Николай Ознобишин --  1-ая  скрипка  --
работал  в  бухгалтерии  пересылки.  Был  здесь  и некий Сергей
Карташов -- драматург, но я была с ним  уже  знакома.  В  клубе
Карташов  ничего  не делал. Он вообще ничего нигде не делал. Он
пообещал начальству написать пьесу  о  войне,  его  оставили  в
пересылке, но он забыл думать о пьесе. Ему все прощалось по его
безобидности, крайней нищете и юродству. (Большей частью Сережа
появлялся везде босым.) Отсидел он уже больше 10 лет.
     --  Что  вы  можете?  -- спросил меня Александров, -- Петь
умеете? -- Я конечно пела, но как? Для домашнего  обихода,  под
собственный гитарный аккомпанемент.
     Я  сказала,  что  я -- актриса драматическая, характерная,
комедийная, но петь -- это не мой жанр, хотя попробовать можно.
Заметив мой крайне  смущенны