хари,
позвала на помощь Любу Говейко (военврач)  и  мы  вдвоем  точно
распределили сухари по пайкам и роздали их людям.
     Не знаю почему, но самообладание почти никогда не покидало
меня,  и  массовой  истерии  я  была  не  подвержена.  Какая-то
живая-живуленька была в моем  очень  слабом,  очень  истощенном
теле,  и эта вот живуленька управляла моим сознанием и телом; а
чувство  справедливости  --  оно  было  врожденным,  как  орган
зрения,  слуха  и  тому подобное. И не приведи Бог, если на мое
чувство справедливости налетал тот, кто хотел иметь все за счет
тех, кому не оставалось ничего! Дело могло дойти до  крайности,
ибо  я  становилась  упрямее осла и совершенно лишалась чувства
страха и самосохранения.
     До места назначения (г.Мариинск) мы ехали ровно  месяц.  В
больших   населенных   пунктах   нас  выгружали  из  вагонов  и
отправляли в местную пересыльную тюрьму на несколько дней.  Это
были, по-видимому, места пересадок, а поскольку железная дорога
была  перегружена,  то мы и застревали в этих пересылках иногда
даже по неделям. Пересыльные тюрьмы эти  были  мало  похожи  на
капитальные тюрьмы. Простые бараки, обнесенные заборами, вышки,
вахты,  --  вот  и  все, что называлось пересылкой. Бараки были
построены из досок и оштукатурены глиной. И вот в  такой  одной
пересылке  я  пережила  нечто  такое,  что не вмещается в слова
"ужасное", "потрясающее", "кошмарное".  Такое  могло  произойти
разве  что  в  аду,  да  и  то вряд ли, ибо у бесовской силы не
хватило бы фантазии придумать эдакое.
     Камера, куда ввели нас -- этапируемых женщин по 58 статье,
была большая  но  битком  набитая  людьми  самых  разнообразных
статей!  Была  здесь,  разумеется,  и "аристократия" -- старые,
матерые блатячки. Занимали они, конечно, самые хорошие места --
у окошек, где больше света и воздуха.  Не  знаю  почему,  но  я
оказалась  тоже  вблизи  окна,  возможно  потому,  что  туда не
особенно стремились другие женщины, опасаясь такого  соседства.
Но  я  была настолько равнодушна ко всему, настолько анемична и
малоподвижна, что мне было все равно, куда  меня  запихнули.  К
тому же у меня все время ныла и ныла челюсть, и я тихо лежала у
самой  стенки,  подложив под голову единственную у меня вещь --
крапивный   мешок.   Эти   молодые   и   здоровые   девки    --
истатуированные до невозможности разными непотребными надписями
-- на груди, на лопатках, на животе, на пальцах рук, на ляжках,
даже  на  лицах -- занимались у окна тем, что всячески поносили
мужчин соседней камеры -- этапируемых рецидивистов с  огромными
сроками.  Девки -- блатячки вели себя страшно вызывающе с этими
ворами и позорили  их  на  чем  свет  стоит.  Между  ними  была
дощатая,  оштукатуренная  стена  и  только  на это был расчет у
распоясавшихся воровок. Они надеялись на эту стену, что она  их
спасет  от  мести  и  расправы  рассвирепевших  блатяков.  Они,
по-видимому, забыли закон  своей  касты,  когда  бывает  задета
мужская  честь  чистокровных  воров.  По  ту  сторону стены шла
активная работа -- воры выбили из под нар столб  и  сделали  из
него  таран,  и  вот  этим тараном они стали пробивать стену, у
которой с другой стороны лежали мои высохшие косточки. В  нашей
камере  поднялась паника, женщины (а их было человек 150) стали
неистово  кричать  и  биться  об  дверь,  требуя  конвоиров   и
надзирателей.  Но  в  коридоре  будто  все вымерли -- ни звука!
Глухие удары тарана становились все ближе,  все  явственней  --
стена-то  хоть  и  толстая, но не кирпичная, а деревянная. Все,
кто были возле стены, хлынули в сторону  от  нее.  Меня  кто-то
просто  отшвырнул  от  стены  ногой, как кошку. Воровки вошли в
такой раж от непонятного восторга, что начали плясать и прыгать
возле стены, как ведьмы на лысой  горе.  Стена  не  подавалась,
хотя  вся  трепетала  и  осыпалась  штукатуркой, как от хорошей
бомбежки.  Шли  минуты,  осада  успешно  продолжалась,  женщины
кричали  уже нечеловеческим криком, а в коридоре -- ни звука!..
Наконец, в стене начато образовываться  пятно  --  круг  такой,
обозначивший  где  произойдет  пролом.  Стала слышна команда --
и-раз! и-два! и даже сопенье озверевших мужиков. И вот -- дыра!
В дыру сразу пролезло плечо  и  высунулась  морда  --  красная,
потная... И в ту же секунду дверь нашей камеры распахнулась, на
пороге  появились  охранники  с  оружием  в руках. Еще миг -- и
грохот выстрелов, и пролезший  было  блатарь  так  и  повис  на
проломе, насквозь пробитый пулями.
     Нас,  смертельно  перепуганных,  сейчас же убрали в другую
камеру, этажом выше. Нас перевели, но мы  хорошо  слышали,  как
внизу,  под  нами  началось  истязание  мужчин  -- воров, за их
вторжение к  нам.  Видимо  много  было  избивающих  и,  видимо,
избивали  они  беспощадно,  если  судить  по  неистовым  воплям
истязаемых.
     Несмотря на мое тогда очень тяжелое состояние  --  я  даже
потеряла  слух  и  плохо стала видеть на почве голода, я все же
четко запомнила этот эпизод из страшного этапа в Сибирь.  Помню
я  и  такой случай в одной из пересылок (в Перми? или в Казани?
-- нам не объявляли, где мы находимся) в  коридоре  тюрьмы  шел
обычный  шмон-обыск.  Молодые  девчонки  в военных гимнастерках
обыскивали нас.
     У меня ничего не было  --  один  мешок  пустой,  да  кисет
из-под  табака  -- тоже пустой. Стояла я опершись о стенку, как
статуя, не шевелясь, молча. А вокруг --  крик,  гам!  Это  нам,
58-ой  статье,  подселили  "бытовичек"  --  мелких спекулянтов,
воришек с производства -- все они с вещами, с  хлебом,  табаком
-- шумели, гремели, беспокойно двигались своими напитыми жизнью
телами.  Ко  мне подошла одна из обыскивающих надзорок, ощупала
меня, вытащила у  меня  пустой  кисет  из  кармана  и  шепнула:
"Стойте,  не  уходите с этого места". Через несколько минут она
подошла ко мне вплотную и сунула мне в карман кисет  --  полный
табаком  и  кусок  хлеба.  Запахнула  мне  полу  синего плаща и
шепнула опять: "Осторожно, молчите". По-видимому мой отрешенный
вид, худоба и бледность вызвали  у  этой  девочки  сострадание.
Подобный  акт  человечности и милосердия явился так неожиданно,
что совершенно потряс  меня.  Я  до  сих  пор,  вспоминая  этот
случай,  сомневаюсь  -- не во сне ли мне это приснилось? Хлебом
я, впрочем, так и не воспользовалась. Нас погнали  на  прожарку
одежды,  и  там  у  меня украли этот хлеб. Табак тоже, впрочем,
украли. Со мною опять остался только пустой, грязный  крапивный
мешок.  И  еще  осталась  со  мной  память,  чтобы рассказать о
неистребимой силе добра в человеческом сердце.
     Однако я понимала: выжить надо! Каждая крошка пищи в такой
благодарный организм, как мой, даст мне силу пережить еще день,
и еще день, только бы эти крошки были! И вот нас  из  пересылки
снова втиснули в столыпинский вагонзак. И снова конвой перестал
выдавать  нам нашу пайку. Что нам было делать? Кого просить, да
и  кто  тут  мог  помочь!  Полный  произвол.   Наши   конвоиры,
по-видимому, считали нас обреченными, считали, что так и так --
нам  конец,  и  наш  хлеб  им  очень  помогал не скучать в этом
трудном  и  долгом  пути.  И  все-таки  некоторые   ребята   --
конвойщики  понимали  что-то  другое,  что-то  они знали, имели
какой-то опыт, как  можно  молча  оказать  поддержку  полуживым
людям.
     Я  стояла  у  самой решетки. Мимо проходил конвоир и вдруг
тихо сказал: "Сейчас к вам подсадят пять бытовичек". Больше  он
ничего  не  сказал.  Остановился  поезд,  и  к  нам  из тамбура
действительно привели пятерых женщин с немалыми "сидорами".  Их
запихнули  куда-то  вглубь  купе и быстро отправились дальше. И
вдруг в наши носы стал проникать какой-то запах. Голодные  люди
мгновенно  почувствуют  малейший запах пищи, а здесь запахло --
хлебом и еще чем-то, вроде кислыми  пирогами.  Я  заговорила  с
женщинами,  стала  расспрашивать -- у кого какой срок, давно ли
они  сидят  и  за  что.  Оказалось,  это   были   действительно
бытовички,   получившие  по  году  лагерей  за  всякую  чепуху.
Посадили их несколько дней назад в  КПЗ  и  тут  же  сунули  им
сроки,   и  уже  отправляли  в  глубь  Сибири.  Мы  уже  знали,
встречаясь со старыми зэками о порядках жизни в лагерях. Знали,
что малосрочники -- бытовики живут там очень часто  лучше,  чем
на  воле  --  в колхозах, что они расконвоированы и работают на
свинофермах, или в коровниках -- иными словами  у  хлеба.  И  я
спросила  у  этих  женщин,  что  у них в мешках и почему от них
такой запах? Они ответили, что это у них с собой еда  --  хлеб,
пироги  с картошкой и свеклой. Та-а-а-к! -- подумала я. Значит,
в такой нашей духоте эти продукты еще страшнее  запахнут.  И  я
стала  просить этих баб -- немедленно развязать мешки и раздать
еду людям. Я говорила им, что их ждет в лагерях, чтобы  они  не
боялись  за  свое  будущее.  Я  говорила  им,  что нас замучили
голодом в тюрьмах и в дороге, и что у нас большие срока, и  что
мы  можем  не  доехать,  что  дорогой  из  наших вагонов каждую
пересадку тащат покойников...
     И я хотела вызвать у этих толстомордых  баб  сочувствие  к
нам,  а  вышло  наоборот: бабы плотнее сомкнули свои ряды и еще
теснее придавили собою свои "сидоры",  и  молчат,  и  сопят,  с
ужасом  взирая  на  наши  лица,  похожие на черепа. Еще и еще я
обратилась к  их  благоразумию  --  не  жалеть  прокисшую  еду,
которая  может еще спасти наши жизни, а у них она может вызвать
понос, да еще в дороге!  Все  было  напрасно.  Бабы  испугались
меня, начали трястись, но молчали. Э-э, дуры! махнула я рукой и
снова  подползла  к  решетке. Конвойщик проходил мимо. Я поняла
его слова: "Я к вам подсажу пять бытовичек", я  поняла  их  как
намек.  И я не ошиблась. Тихо-тихо я сказала ему: "Уйди в конец
вагона и постой там".  Он  так  и  сделал.  Я  снова  к  бабам:
"Развязывайте  мешки, иначе плохо вам будет". И вся наша камера
повернулись к этим пятерым с глазами горящими  и  страшными.  У
баб  побелели  носы и они трясущимися руками начали развязывать
мешки. Тогда  я  сказала  им  уже  смягченно:  "Дайте,  сколько
можете,  кладите здесь, рядом, я разделю на всех". Дали! И себе
оставили. А я разделила на кучки  и  посоветовала:  "Не  ешьте,
медленно рассасывайте во рту, так -- ценнее".
     Потом    нам   эти   бытовички   рассказывали,   что   они
действительно испугались нас, но подумали,  что  нас  везут  из
больницы, такие мы были страшные!
     Подобные  "операции"  наше  начальство  инкриминирует  как
камерный грабеж, и дают за это виновным вплоть до "вышки", т.е.
-- до расстрела. И это было бы правильно, когда  подсаженные  в
камеры  политических  уголовники  (которые  никогда  и нигде не
бывают  доходягами)  грабят  и  часто  избивают   политических,
забирая  у  них  передачи  (курочат).  Но именно их-то, то есть
уголовников -- никто никогда не судит за эти грабежи.  Со  мною
была  бы расправа, если бы не доброжелательный конвойщик, ибо я
-- "враг народа", та самая интеллигенция, всегда неугодная  для
власть  имущих, испокон веков гонимая у нас, в России. А ведь в
сущности я сделала то же,  что  и  В.И.Ленин,  когда  он  давал
указания  -- экспроприировать, отнимать излишки у имущих, чтобы
спасти погибающих (и даже не для  спасения  погибающих,  а  для
вооружения революционеров). Так что я и сейчас не раскаиваюсь в
содеянном,  хотя  это  формально  можно  было бы расценить, как
грабеж. Здесь налицо двойственность суждений и понятий об одном
и том же предмете. А где же самое  верное,  самое  справедливое
суждение?..  Вот  так  же и профессия людей, залезающих тайными
путями в чужую страну для получения  запретных  сведений:  если
эти   люди   действуют  на  нашу  пользу,  то  их  называют  --
разведчиками, если наоборот, то их называют -- шпионами. А  кто
же  они на самом деле? Заповеди по этому вопросу, кажется, нету
и у Иисуса Христа.
     Глухой зимою, в самые морозы,  мы,  наконец,  приехали  на
станцию  города  Мариинска.  Боль  у  меня  в нижней челюсти не
унималась никогда -- челюсть иногда тихо, иногда посильнее ныла
и ныла непрестанно. Везли нас иногда в столыпинках, но иногда и
в  "телячьих"  вагонах,  где,   благодаря   нашей   неимоверной
скученности  было  все  же  относительно  тепло  (в  "телячьих"
вагонах нам к тому же давали порой и горячий суп;  тогда  дверь
вагона  раздвигалась  и, первое, что нам бросалось в глаза, это
щетина  штыков,  направленная  на   нас   взводом   "солдатушек
браво-ребятушек",  а уж потом -- котелки с баландой). Так что в
скученности тел, в навозной вони от параши, даже в  непрерывном
гуле и гвалте голосов я как-то смирялась со своей болью. Но вот
нас выгрузили на перрон ж.д. станции, и я оказалась выброшенной
на произвол сибирскому холоду -- в короткой худенькой жакеточке
сестры  Шуры,  в  подшитых старых валенках и без чулок, а сверх
того мой синий дождевой плащик и на голове --  кусок  бумажного
одеяла; в руках все тот же пустой и грязный крапивный мешок.
     Как  всегда нас томительно долго считали -- пересчитывали,
строили -- перестраивали, но все-таки дали команду:  "Внимание!
Вы  переходите  в  распоряжение  конвоя...  шаг  вперед,  шаг в
сторону -- конвой стреляет без  предупреждения...  направляющий
--  вперед!"  Тронулись,  слава  тебе  Господи! Кричит о чем-то
конвой, лают охраняющие нас собаки, невыносимо  терзает  мороз.
Но  мы  --  до предела сжавшись, ссутулившись, глядя только под
ноги, бережем в себе остатки вагонного тепла --  идем,  идем...
Далеко ли, долго ли, о Господи! Конечно за городом наша тюрьма,
которая  зовется  уже  лагерем,  или  Мар  пересылкой.  Дошли и
встали. Начинался поземок --  снежные  вихорьки,  что  особенно
язвят  ноги,  колена и стараются пролезть к спине. Остановилась
наша колонна перед широкими воротами Марпересылки, остановилась
и ждет: вот сейчас, сейчас они откроются и мы навалом,  табуном
ринемся  к  жилью,  к теплу. Да не тут-то было! Раздалась вдруг
команда: "Колонна -- садись!.." -- То есть -- как садись?  Куда
--  садись?  На  что?  А вот, оказывается, на землю, на снег --
садись и все! Люди стали  недоуменно  топтаться  на  месте,  --
дескать, может, не так поняли, может еще постоять можно. Нет --
садись!  на  мороженую  землю, на снег. И стали садиться, а что
поделаешь? Иначе ведь стрелять будут в стоящих...
     Ох ты -- жадная  до  жизни,  трусливая  и  жалкая  природа
человеческая!   Пули  боятся;  смерти  мгновенной  предпочитают
медленную пытку голодом, холодом, которые окончатся  все  едино
-- смертью...
     Садились,  но  у  большинства  были  в  руках  узлы,  даже
чемоданы, на них садились, а у меня -- крапивный мешок, ряднина
дырявая. Села я на голые колени свои, без чулок, села и  думаю:
Ну,  конец  мне  пришел. Не выдержу! Челюсть моя -- на пределе.
Что там с нею? Больно, больно, но боль пока глухая, отдаленная,
как дальний гул артиллерийской пальбы. Сидели мы изрядно  долго
--  час,  полтора.  Наконец  из  дверцы  вахты выскочил молодой
человек  --  в  телогрейке,  в  шапке-ушанке,  с   дощечкой   и
карандашом  в  руке,  и  здесь  же  оказалась  кипа бумаг (наши
"дела"), которые нас сопровождали. Началась церемония передачи,
долгая, нудная: Фамилия? Имя? Статья? Срок?  --  и  так  далее.
Кончилось   и  это.  Только  тогда  отворились  врата  адовы  и
поглотили нас, можно сказать, навсегда, ибо  прожить  и  выжить
10-летний срок казалось делом маловероятным.
     Погнали  нас  сначала  в  баню.  Основная задача бани была
отнюдь не перемыть наши заскорузлые тела, а -- пережарить  нашу
одежду,  то  есть  --  вшей, которых мы привезли с собой. Самое
отвратительное, что творилось в этой бане --  это  обслуживание
нас  уголовниками,  облаченными  в  белые  халаты. Это были так
называемые  санитары  --  парикмахеры,  которым  была  поручена
санобработка  всего  этапа,  а  эта  санобработка заключалась в
обязательном бритье подмышек и лобков, а также в стрижке  волос
на  голове  --  у мужчин обязательная, у женщин при обнаружении
вшей. Эта процедура -- бритье лобков --  как  оказалось  потом,
проследовала   одну  цель:  в  случае  побега,  бежавшего  зэка
узнавали по лобку.
     Голые, худые, с кожею, покрытою  пупырышками  (пеллагра!),
шершавой,  как  наждачная  бумага,  а  некоторые  --  с  сильно
отечными руками и ногами, стояли мы в очереди друг  за  дружкой
перед  молодцами  в прическах, с сытыми мордами и в белоснежных
халатах. Вот эти-то молодцы и выбирали в  нашем  большом  этапе
невест себе на потребу на неопределенный срок. А кстати, эти же
молодцы проводили крупное мероприятие по обогащению самих себя,
тут  же  на  ходу: они выбирали из одежды мужчин и женщин такие
вещи, которые у них не отняли еще  раньше  --  кожаные  пальто,
меховые  куртки,  хорошую  обувь,  пледы, костюмы, нижнее белье
хорошего качества и т.д. -- все шло в обмен на  хлебные  пайки.
Так  хорошее  кожаное  пальто  или дубленка отдавались за 15-20
паек хлеба. Хорошие вещи шли больше  с  прибалтов  --  латышей,
эстонцев, финнов. С нас, русских, нечего было взять, кроме вшей
и  худых тел. Когда мы гуськом проходили в мыльню, то нам -- на
живот, на грудь или руку ловко прилипала жидковатая масса мыла,
которую нам лепил с лопаточки специально поставленный здесь еще
один в белом халате блатяк. Почему-то женщин в обслуге почти не
было.
     Ко всем нашим бедам,  мы  еще  страдали  от  истощения  --
деменсией,  которая  проявлялась  в  потере  памяти,  медленном
соображении, в замедленных движениях, в тяготении к неподвижным
позам, в особенности у мужчин. Тогда эти наши  санитары-блатяки
грубо кричали на нас, толкали и даже били.
     В  мыльне  нам отпустили литра по три тепловатой воды и на
этом все закончилось. В бане было холодно, так что мы старались
скорей-скорей добраться до одежды.
     И повели нас в карзону (карантинная зона) на три недели, в
пустой барак с  трехъярусными  нарами.  Барак  этот,  почти  не
отапливаемый,   был  наполовину  в  земле,  по-видимому,  из-за
экономии топлива и стройматериалов. Крошечная печурка при входе
получала с утра  охапку  соломы  и  все.  Холодно!  Измученные,
обмороженные, плохо понимающие, где мы и что с нами происходит,
мы  забрались на нары, под нары и тесно прижимались телами друг
к другу,  чтобы  согреться.  Были  у  нас  сильно  обмороженные
женщины  -- с пальцами рук, лицами -- носы, щеки. Со мною рядом
оказалась Люба Говейко -- военврач, одетая по фронтовому  --  в
шинели  с оторванными погонами, в сапогах и шапке-ушанке. У нее
были  сильно  обморожены  щеки,  но  видя,  что   мер   никаких
предпринять нельзя, свернулась комочком и пыталась уснуть.
     Мое  же  сиденье  на  снегу  с  голыми ногами мне даром не
обошлось: началась боль. Эта боль  разрасталась  очень  быстро,
приглушенные   далью   артиллерийские   залпы   подступали  уже
вплотную. Ох, какая же это была боль! Невыносимая, непостижимая
она, казалось, рвала зубами мою челюсть; она ни  на  минуту  не
отпускала меня и довела-таки до крика. Я перегнулась к Любе: --
"Люба, помоги, я -- умираю!" -- А Люба полуоткрыла глаза и едва
процедила  сквозь зубы: "Что я могу! Какой я теперь врач..." --
и снова впала в забытье. Я стала громко стонать, и тогда ко мне
подошла старушка -- ночная дневальная -- и сказала: "Не  кричи!
Людей  взбудоражишь, молчи". Где уж тут молчать! Едва сдерживая
стоны, я спустилась с нар и подошла к печурке.  На  весь  барак
едва-едва светила одна коптилка, которую сейчас в руках держала
дневальная.  Я попросила ее: "Посмотрите, что у меня на щеке? И
подставила ей челюсть. Дневальная осмотрела мне больное место и
говорит: "У вас тут какая-то опухоль, с  горошину  величиной  и
черного   цвета.  Идите-ка  вы  на  свое  место,  тут  быть  не
полагается.  Я  снова  залезла  на  нары.  Боль  моя   достигла
невероятной  силы,  и  я  снова слезла с нар, и снова подошла к
дневальной:  "Посмотрите  еще  раз,  что  там  у   меня,   боль
невыносима..."  --  Дневальная  посмотрел